Текст книги "Русская недвижимость. Сборник рассказов – 2"

Эх, Рассея, Рассеюшка, в чём твоё будущее?.. Всё в тумане.

1995г.

Русская недвижимость

На этот раз его все же уволили. Сократили как недвижимость. Да и какой с него был прок? Лежал, скулил, страдал, как старый пёс на пепелище родного дома, то есть завода. Последнее время из сторожки носа не показывал. Недвижимость в недвижимости.

– Давно надо было, – сказал он на это увольнение и почувствовал облегчение. – К чёрту! – И не пожалел, что потерял зарплату.

То, что Аристархович поддавал, знали все, но мирились. Лишь бы службу нёс. А больше – потому ещё, что не больно-то на такую зарплату находилось охотников (сторожей), да и то деньги не всегда выплачиваются вовремя, с большими задержками. Так что мирились: они (администрация) – с ним, он – с ними, как мог.

На механическом заводе Аристархович отработал больше двадцати лет, с самого его основания в должности главного механика. Всё, что закладывалось тогда на этой строительной площадке, не проходило мимо его рук, глаз, мозгов, и оттого знал он его, как свои пять пальцев. Может, и лучше, потому как на пальцах ранки зарубцовываются и забываются, но то, что приходилось строить, монтировать, пускать в действие, в процесс; на чём набивал шишки, зарабатывал выговора, изредка – поощрения, что порой не давало покоя ни днём, ни ночью, – всё это в памяти оставляет след глубже и надолго.

И когда-то этот труд приносил удовлетворение, даже – гордость. Вот взять хотя бы тот профиль, который при монтаже поднимали кран балкой, груз, втрое превышающий нормативы. Сам взял на себя ответственность, и развернули. А станки с ЧПУ как устанавливали? С такой точностью, какую в аптеке, наверное, не всегда выдерживают. А термичка?.. А литейка?.. А мехмастерские?.. Шутка ли – завод из четырёх корпусов под одной огромадной крышей…

И-эх! – плеснуть что ли, чтоб горе не завилось верёвочкой.

Аристархович, когда завод встал, сам слёг в больницу. В одно время с заводом у него сердце сбилось с ритма. И того гляди, тоже остановится. Нет, только инфаркт случился. Выкарабкался. Врачи рекомендовали отлежаться и отсидеться дома. А тут и пенсия подошла. Пять лет на завод носа не показывал, хотя знал, что там творится – по рассказам. Переживал. Но одно дело, когда переживаешь со стороны, другое – когда своими глазами видишь. И им, своим зрячим пока ещё, не хочется верить. Такую Перестройку он и в пьяном сне не мог себе представить. Какого рожна согласился? И не пьян ведь был.

Когда в первую свою смену вошёл на территорию завода, почувствовал, что колени слабеют. А глаза, словно паром затуманились, будто титан с горячей водой в нём самом вскипел. Идти не мог. Вернулся после обхода в сторожку, упал на топчан и часа два отходил, или, наоборот, приходил в себя. После кипятка в холод бросило среди лета.

Э-эх, давай по маленькой, чтоб сердце не болело, и градус поднялся…

Как-то пришёл начальник, тоже горе луковое. Раньше был бригадиром в одном из цехов завода. Теперь не поймёшь кто: то ли старший сторож, то ли директор этого саркофага, что одиноко стоит из стекла и бетона?

– Пошли, – говорит, – Аристархович со мной. Поможешь. Опять злоумышленники на заводе проникли. Заложили ворота изнутри, один открыть не могу.

Пошли. С полчаса открывали. Наконец, вошли внутрь. И он за сердце схватился. Ох, Бог ты мой! Да змеюка ты ж, подколодная! Да чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Да ты, куда меня завёл?.. Совсем доконать взялся! Да на такое смотреть без сердечной боли невозможно. Ой-ей-ёй…

Станки, которые он вместе со своей механической службой здесь монтировал, стояли на прежнем месте. И токарные, и сверлильные, и шлифовальные, и горизонтальные, и с ЧПУ. Ну, вот как будто бы завод только что приостановили, как будто рабочий народ на первомайскую демонстрацию выдернули. Вот сейчас вернутся, и оживут, закрутятся цеха. Литейка зашипит, кузнечный зашлёпает, штамповочный… Да только бред всё это, мираж.

Ни в одном из станков и механизмов нет живых органов, всё повыдрано, вся сердцевина – электрические сборки, пульты управления, панели. А кабелей электрических, этих кровеносных сосудов, – потому они и красные, медные, – ни у одного станка нет! Всё онемело. Весь завод!

Аристархович вернулся в сторожку, лёг на топчан из-за слабости в отдельных частях своего тела и сказал:

– Всё! Отлежусь, и пойду увольняться. Плесни, не то всё – вытянешь меня отсюда за ноги. А тот, горе луковое, – то ли бригадир, то ли директор над всей этой недвижимостью, – бил себя едва ли не пяткой в грудь и обещал не отравлять ему жизни. Потом плакали, подвыпивши.

Но уговорили остаться, не увольняться. Хоть и выпившим он был, но на такое нарушение караульной службы никто как будто бы не обратил внимания. Может быть, из сочувствия.

После продемонстрированной ему сказки русской недвижимости, Аристархович обозлился. И обозлился на всех. Все – это и местные руководители, администрация ОАО, и деятели разных уровней. Особенно на тех, кто не смог как следует организовать консервацию его механического завода. И он, если вдруг встречал кого-то из господ-товарищей на территории завода, вначале долго смотрел им в глаза, а потом говорил всё, что он думает по этому поводу.

– Все вы, – говорил он, – такие же проволочники, как и те, кто такую разруху допустил по всей России-матушке! Такие же! И не смей со мной спорить! У всех у вас руки красные! Посмотри на них. Думаешь, смоешь? Не-ет, эта ржавчина – вот куда тебе въелась. В это самое место… Погодите, ещё ночами вскакивать будите. Я похлопочу… враги народа.

И если даже ему пытались втолковать, что, дескать, нет денег, и не было, чтобы нанять для охраны завода ОМОН, или вневедомственную охрану, он всё равно говорил:

– Вре-ди-те-ли! – чётко и с расстановками. – Вы даже окна первых этажей не зарешётили, не обварили. Что мне теперь, каждое окно задницей загораживать?..

И однажды двух проволочников сняли прямо с окна. Как раз так совпало: он делал обход территории, а с поста милицейского мильтоны шли к нему на завод с проверкой. Они не занимались охраной объектов, они сидели на КПП на дороге и время от времени совершали обходы, для моральной поддержки сторожам, что, в принципе, столь же было необходимо, как всей этой недвижимости сторож Аристархович. Однако, если бы не они, то этих злоумышленников он, конечно же, не поймал бы. Спугнул бы (если бы они ещё испугались?), может быть, поматюгал бы. А чтоб он мог с ними ещё поделать, без рации и без нагана? Шёл с палочкой, с тросточкой, которая давно уже приросла к руке после перелома ноги, да и по возрастной необходимости. Больно бы таким оружием напугал?

Милиция, оказывается, раньше него воришек засекла. Ждали в кустах, когда те из окна наружу вывалятся. Тут их и повязали с поличным, с мотками проводов. Пользуясь случаем, – били, пинали и фамилии не спрашивали. Даже жалко стало. А когда в его сторожку тех злоумышленников привели избитых и измятых, и вовсе слеза прошибла. Бомжи в чистом виде. Тот, что постарше, как помнится, у них когда-то работал слесарем по сантехническому оборудованию. Теперь безработный, разведённый, из дому изгнанный. Не бреется, бороду отпустил, говорит, так удобно. Когда по морде бьют, не так больно. И молодой, племяш его. Инвалид третий группы, по психоневрологии как будто. Мильтонам даже неловко сделалось – больного отоварили. Ну, в таких случаях на лбу пиши, что ты псих или хронический дистрофик от постоянного недоедания.

И вот это-то как раз Аристарховича и доконало совсем. С одной стороны, был зол на всех, кто причастен явно или косвенно к разграблению завода, а с другой – увидев этих уродов, пожалел их и уже без злости. Ах, ты ж, Боже мой! Не знаешь, что лучше: то ли завод спасать от полнейшего его разграбления, то ли, наоборот, отдать его этим бомжам? Хоть пожрут один раз вволю.

Да и с милицией что-то не совсем ладное происходит. Два часа из отделения не могли за задержанными приехать. То ли бензина нет, то ли совести. Потом все-таки приехали. А через полчаса выпустили. На кой хрен им лишние рты? Кормить нечем. И этих же самых, только уже в другую смену, опять на заводе поймали. И опять били. Видимо, пока завод в полные развалины не превратиться, до тех пор для них и им подобным он будет тем магнитом, который манит и притягивает к себе, как волков к отаре.

И всё. Понял Аристархович, что ни с какой стороны никому ничего не надо. Ни хозяевам, – хотя какие это хозяева? – дебилы! – как любит генеральный (кстати, молодой) директор всех называть, кроме, конечно, себя любимого; ни правоохранительным органам; ни вообще, государству в целом. Ни-ко-му! И от навалившейся тоски, обиды и злости, от безвыходности, Аристархович совсем скатился со стапелей. Да ладно бы только это, он ведь ещё и лается. Рычит, как старый пёс на родном пепелище.

Последнюю смену проверяющий (которые отродясь по ночам на заводе не заглядывали!) написал на него рапорт. И хоть зарплата на столь ответственной работе маленькая, а порядок всё равно быть должóн!

– Ты ж не где-нибудь, – усовещал его проверяющий. – Ты ж на производстве.

– Я? Ха! – рассмеялся Аристархович. – Ты это называешь производством? Да ты различие-то хоть какое-нибудь имеешь между производством и недвижимостью? Между тем, что было, и что вы натворили? – жучок ты красномедный! Разуй глаза, очки протри! У меня уже нет сил смотреть на такое производство. Нет, ты меня слышишь, о чём я говорю?.. Я на это производство уже смотреть не могу трезвыми глазами.

Проверяющий уже был не рад своей миссии. Смотрел на сторожа, подслеповато моргая и протирая очки.

– Плесни, – поставил он кружку перед проверяющим, – иначе помру! Будешь за свой счёт хоронить.

Проверяющий растерянный, с оглядкой, ушёл с завода.

И, действительно, стали побаиваться. Вдруг и вправду человек умрёт однажды на заводе. За чей счёт хоронить?

Уволили.

1995г.

Месть Ретрограда

Василий Иванович Градов, или по чьёму-то едкому языку, Ретроград, пришёл на дежурство. На охрану особо важного, стратегического объекта местного значения, усиленного бравой охраной: Лёхой, Гохой, Сахой и им, Ретроградом, – завода «Извести», новенького, ещё даже не успевшего пройти пусковой режим.

Не заходя в дежурку, Василий Иванович сделал обход объекта. Обошёл вокруг компрессорной, нагнетательной – двери и окна на них были вроде бы целы. Никто их за ночь не побил, не вскрыл. Направился к административно-бытовому корпусу – АБКа, состоящего из трёх этажей.

Фонарь и прожектор на АБКа не горели.

«Опять выключил!» – с раздражением подумал он о сменщике, понимая тайный смысл этой светомаскировки.

Рассвет едва занимался, но от снега и от яркой люминесцентной лампы на вышке над центральным складом, доходившего и сюда на территорию завода, во дворе было более-менее видно.

Градов посмотрел вдоль двух зданий, образующий коридор между основным корпусом цеха и АБКа. Там, за воздушным переходом, соединяющим эти здания, на пустыре, на котором снег почему-то не слёживался, его выметало, курился чёрный бугорок.

Он подошёл к нему, в нос ударил запах горелой резины, плёнки, мазута, словом – химией. Ладный запашок. Василий Иванович сплюнул.

– Вот, дают, черти!

Василий Иванович поднял из-под ног металлический прут, согнутый крючком и пошуровал им кострище, из него воспалённо замелькали угольки. Но в пепле ничего не было.

– Управились. Жгут ночью, без света, чтобы не видно было дыма. Одну ночь ковыряют, другую обжигают, на третий день сдают и поддают. Всё по графику, технология…

Градов бросил клюку и пошёл к АБКа. Пока шёл к двери, дважды чертыхнулся и сплюнул слащавый привкус, словно прилипший к нёбу у кучи. Выругался:

– Шпана красномедная!..

Окна во всех трёх этажах были тёмные, от них отражались блики прожектора от склада. И лишь в одном окне на первом этаже горел свет – в дежурке. Само окно было закрыто серой, толстой бумагой, с вырезанным в ней квадратиком, окошечком – для неусыпного бдения охранному подразделению. Сквозь него два пристальных ока осматривают подведомственную территорию и днём и ночью, если, конечно, не завешены сонливой поволокой.

И в самом корпусе, в коридоре первого этажа, запах был не лучше, чем у кострища, только здесь желательно было под него чем-нибудь закусить. Или хотя бы занюхать. Войдя с улицы в коридор АБК, в нос Василию Ивановичу ударил крутой, перенасыщенный водочно-табачный чад. Вернее, сивушно-табачный. Градов брезгливо дёрнул носом.

Обычно вторую ночь Лёха, Гоха, Саха – проволочники, – как ехидно прозвал их Василий Иванович, как вредоносных жучков, – гудели. Устраивали попойку, как бы в ознаменовании трудов праведных. Проходило она до отвратительного изящно, до мочевой слабости.

Градов потянул за ручку дверь комнаты сторожа, и та отворилась со скрябом нижнего края о пол. Такой звук должен бы подкинуть охрану с нагретого места, как пружиной. Однако в помещении никто не шелохнулся. Храпели, не вздрогнув.

Леха, сторож, которого Градов должен был сменить, как и положено ночному директору, как хозяину, лежал на широкой лавке навзничь, на своей куртке, заложив чёрные от мазута и гари ладони под голову. Тёмно-русые волосы его были под цвет ветоши, которой обтирали паровоз.

Саха лежал тоже на лавке, но у другой стены, за белыми шкафами, предназначенные некогда для лаборатории. Самого Саху не было видно, из-за шкафов торчали лишь его ноги, обутые в тёплые полусапожки. Они были испачканы технической грязью, подошвы оплавлены, видимо, впотьмах или второпях наступал на угли или на раскалённую проволоку. А может, будучи уже под шафэ, пёрся, не видя куда, изувечил подмётки.

«Новые купит. Жене ж купил пальтецо, кожаное… Лёха видиком обзавёлся, цветным телевизором. Гоха ещё не успел, поздно в беспозвоночные переладился», – горько иронизировал Градов, оглядывая проволочников.

Но Гоха (он же Григорий) был оригинальнее, что называется – в грязь лицом и по самые уши. Он не стал подражать друзьям, не стал искать для своего тела элементарные условия, или не смог уже, а опустился вниз, съехав со стула на пол, и свернулся калачом. Свитер, который непонятно отчего был сер, задрался на спине. Гоха лежал на линолеуме, вернее, на его щели, на склейке, разошедшейся сантиметров на пять. Лежал на бетоне, пренебрегая здоровьем. Пьют без меры, потом валяются без памяти…

– Пьянь… Отрыгнётся тебе ещё проволочка, – проворчал Василий Иванович.

Он взял Гоху за поясной ремень и, как куль с овсом, стащил с цемента. Потом сдёрнул с гвоздя рабочую ватную куртку, висевшую в шкафу – одна на всех сторожей – и набросил её на живой труп.

На столе стояла трёхлитровая банка. Пустая. Она была не закрыта, и источала сивушный запах самогона. Тут же стояли стаканы, заляпанные масляными пальцами. Лежали куски хлеба, в одном из них торчал окурок. На полу валялась банка из-под кильки. Похоже, Гоха за ней погнался, но не догнал, сломался.

На столе шипел старенький радиоприёмник, ламповый, с тремя клавишами, и, силясь, как сквозь простуду, из него пытался голос что-то произнести. Василий Иванович покрутил ручку настройки и услышал сигналы точного времени. Диктор сказала:

– Московское время восемь часов. В эфире – «Маяк»…

Но люди, умаянные за ночь вдохновенным трудом, это сообщение пропустили мимо ушей. Ночная вахта продолжалась.

Василий Иванович выключил приёмник и, взяв с широкого подоконника потрёпанный журнал сторожей, раскрыл его.

«Смену принял. Смену…» То, что Леха (он же Алексей) смену принял, было понятно: чёткая запись, знакомая роспись. А там, где он её сдавал, можно было только догадываться о его служебном намерении. Почти на трёх линиях амбарного журнала выводил он старательно буквы, пытаясь сообщить, что смена прошла без происшествий. Объект сдан. Даже не забыл поставить точку… в сантиметрах двух от конца предложения. Роспись же была спиралевидная с длинным хвостиком, не уместившимся в графе.

– Молоток, чертяга! – похвалил Градов сменщика за его служебное рвение и направился с журналом из дежурки.

Василий Иванович был двадцатью годами старше проволочников. Уже по-стариковски ворчливым. И не на столько уж целомудрен, как может показаться. Мог и выпить, мог крепко матюжком обласкать – жизнь есть жизнь.

Но такого, что творилось на его глазах, он и во сне себе представить не мог. Такого бардака на производстве. Вася, Василий, Василий Иванович всю свою сознательную жизнь старался что-то строить, или работать на что-то, что потом могло бы крутиться, двигаться, летать. Боялся не так лежащую доску прибрать на дрова, или болт, гайку открутить, памятуя о том, что на этой гайке или на том же болте держится Советская власть плюс электрификация всей страны. И вдруг – нá-те вам! – целые заводы никому не нужны. Брошены. Бери, тащи, режь, «прихватизируй» пока ещё есть чего. Потом заливайся сивухой, пей до рыгалета, чтоб душа не болела… Вот ведь как, а?

Градов не мог находиться в этой комнате. Поэтому оборудовал себе маленькую комнатку в конце коридора.

Его каморка была чистой. У окна находился небольшой столик, два стула. Вдоль стены стоял топчан, составленный из двух тумбочек от канцелярского стола, застеленный старыми телогрейками, некогда брошенные рабочими, уволенными с завода. На стенах висели два плаката с лесными грибами и притом ядовитыми, а под ними – календари прошедших лет. Подарок Лехи. Змей, со смыслом картинки подарил. Но красивые.

Градов положил журнал на стол и стал раздеваться. Снял полушубок, обшитый сверху прочной тёмно-синей материей. Повесил на вешалку, на широкую доску с гвоздями. Рядом на один из них подцепил и шапку.

В комнатке было жарко, даже душно от электрообогревателя из тэны. Приотворил дверь. Сел за стол и открыл журнал. Из нагрудного кармана пиджака достал шариковую ручку и приложился к листу – надо было заполнить журнал приёма дежурства. И… отбросил её на изгиб журнала. Встал и заходил по комнате. Три шага от стола поперёк, пять – вдоль. Туда-сюда, туда-сюда…

– Нет, ты только посмотри, а! Как с Луны свалились – все пó фигу. Вот уроды!

Градов всё более распалялся, злился на своих сослуживцев. Как-то не мог до конца понять: что происходит с людьми?

Ладно, с людьми ладно, на всех один умок, как платок, не накинешь. Но почему государство не позаботилось о предприятиях? Это же можно было предвидеть. О тех в особенности, об обанкротившихся по причинам разрыва экономических и партнёрских связей? Неужто нельзя было заводы сдать под охрану армии, внутренних войск, милиции? В России же нельзя иначе! Сэкономили на колючей проволоке, теперь во сколько станет медная? Во сколько встанут сами заводы? Поставили сторожа. Да пугни – не сыщешь и днём с огнём! Один и без нагана. Хоть бы какую берданку выдали для шума, все бы какая-то острастка была. Кто ж так делает? Завод к консервации не подготовили, а людей распустили, вернее, сократили, и всё брошено на произвол судьбы. И не с кого спросить.

– Хм, да с тебя и спросят, – сказал Василий Иванович вслух. И с иронией усмехнулся: – Ну, ясное дело, сторож виноват…

Он не понял, когда у него испортилось настроение. Впрочем, его, настроения, давно уже не было и не сегодняшним днём оно испорчено. Но так сейчас вдруг подпёрло, хоть волком вой. Подумал о сыне. Где же ему-то работать, когда придёт из армии? («Хоть бы живым дождаться, помилуй, Господи! Не то Чечня, или эта дедовщина угробят парня…") Да и детям этих недоумков, когда подрастут?

Рассвет накатывал. За окном матово белело, светлело и в помещении.

Как-то, полмесяца тому назад, сидел в дежурной комнате с ними полупьяными и, не выдержав, заругался.

– Вы, я так понимаю, в детстве часто уху ели? – спросил.

– Нет, – усмехнулся Леха, затягиваясь дешевой сигареткой. – Сейчас распробовали.

Василий Иванович сокрушённо покачал головой.

– Совсем оборзели. До электродвигателей добрались. Наверно, полкомбината разбомбили?

– Эй, Ретроград, глаза-то разуй. Гля, чё в стране делается? – затараторил Гоха. Оправдывался жучок. – Акции окупать надо, дивиденды.

– Торопитесь? Боитесь, не достанется?

– А ты посмотри, чё начальство делает? Тащут не килограммами – машинами.

– Уроды! – Заспорили.

Саха (он же Саша) пристыжено помалкивал. Курил нещадно, как и пил. Жили мужики последним днём. Как перед Армагеддоном…

И где у наших правителей ум? В каком месте? Какую газетку не возьми – караул! Там подстанцию разграбили, там телефонный кабель вырубили, там в насосной электродвигатель разбомбили, полгорода без воды оставили, без света… И тут же ниже, в «подвале» газеты, объявление: такая-то палатка принимает цветной металлом по договорной цене и в неограниченном количестве. Лицензия есть, деньги наличными. Смех и слезы сегодняшней демократии.

Градов вспомнил, как умерла от перитонита девочка их давних знакомых, Агеевых. Увезли внучку в деревню к бабушке, а там давно уж телефон молчит. Такие же, наверно, проволочники поработали. И, как всегда в трудную минуту, увезти девочку не на чем было, машины в деревне не подвернулось. Шесть километров до автотрассы тащила на себе бабушка внучку, надорвалась, а всё равно Верочку не спасли – поздно. Просила бабушка, чтобы её, живую, рядом с внучкой закопали.

Хоть бы на местном уровне, на уровне губернатора что ли, издали какое постановление? Вплоть до того, чтобы при каждой палатки ОБХСС поставить, или как они там теперь обзываются? Может, дешевле бы обошлось государству?

– А по мне… я бы под каждую такую палатку динамит подложил! – сказал он вслух и вышел в коридор. – Не на то террористы свой гнев направляют.

Градов вышел в коридор. В нём было свежо от настылого за зиму камня. Стояла глухая пустота, и по коридору разливался храп. Дружно спала охрана.

Василий Иванович в размышлениях пошёл по закоулкам. Вначале завернул в фойе, предполагаемое проектом – проходная завода. Здесь двухстворчатая дверь была наглухо заколочена изнутри досками крест на крест. Через единственное окно, наполовину закрытое листом оцинкованного железа, проливался серый уличный свет. Он туманно освещал небольшую залу.

На крашеных панелях стен серебрилась изморозь, сверху корочкой облупилась побелка: известь или мел. На бетонном полу, на полуметровых квадратных плитах, валялись какие-то тряпки.

«Давно ли я отсюда всё выметал? Ну, пьяни, опять чего-то накидали!..»

В принципе, мужики раньше были неплохие. Оттого и мучился с ними. Будь бы кто-нибудь другой, он бы нашёл на них управу. Но тут же осёк себя на карающих размышлениях: а нашёл бы ты эту управу?.. И почувствовал растерянность. Такая волна бесхозяйственности, воровства, цинизма – настоящий шторм. Высунешься – захлестнёт. Как вон Воробья (Воробьянко Серёгу). Вышел посмотреть: и шо це там таке скрыпыт в весовой?.. Только за угол завернул – в лоб чем-то приварили, и чирикнуть не успел. Ладно, в шапке был, башку не проломили. Сел на задницу, глаза в кучу, а искры в стороны. В каске ходить стал, а ночью так и вовсе из дежурки не высовывался. Свои же и отоварили. Чужой-то кто сюда полезет незнамо ничего. Своих теперь бойся. С язвой в больницу слёг.

Градов прошёл к углу и увидел промасленный дерюжный мешок. Рядом тряпки какие-то, ветошь. А между ними – застывший сталагмит! Василий Иванович даже опешил. Вот до чего дошли… Тьфу! Ну, совсем оскотинились, сволочи! Нашли сортир!.. И тут же нагнулся – у ветоши лежала пачка денег. Ха! – никак плата за туалетные услуги. Он с брезгливой осторожностью поднял пачку двумя пальцами, и отошёл к окну.

Пачка была переломлена пополам и состояла из пятитысячных купюр. Сосчитал – десять бумажек. Пятьдесят тысяч рублей! (Недоминированных). И они не пахли.

– Та-ак! Ну, проволочники, ну, спасибо! Чтоб вас вывернуло…

Он сунул деньги во внутренний карман пиджака и пошёл к себе в каморку. Злость, даже какое-то злорадство шевельнулись в нём.

Вот вам! – он погрозил кулаком вдоль коридора, как человек, неожиданно обличённый властью и ставший перед праведным гневом: казнить или миловать? И глумливо отвечал: казнить! Нельзя помиловать!

Василий Иванович, найдя деньги, сразу подумал о них, о проволочниках. Даже о себе, о том, что у него у самого в доме безденежно, не вспомнил. Вернее, эта мысль мелькнула, но во вторую или в третью очередь. Первой была – месть!

А месть он придумал сразу же, и страшную. И не из корысти ради, а именно из мести. Из принципа. И потому решил не отдавать деньги! А коль так, то им опохмеляться будет не на что!

Вот вам кара ретроградова, похлеще Чапаевской, шпана красномедная! (Вспомнился старый анекдот о Василии Ивановиче Чапаеве. Своего тёзки. Он так же белякам отомстил когда-то. Напоить напоил, а похмелиться не дал!) Ретроград глумливо усмехнулся.

И злость за всё (как в большом, – в масштабном понимании этого слова, – так и в малом, – на местном уровне, – и вот этим вот, проволочникам), заходила у него на скулах буграми. Ото будет вам!

Градов вернулся к себе в каморку. Там лёг на лежак. Подхихикнул злорадно:

– Ну, Василий Иванович, ну ты и садист! – сказал он сам себе, усмехаясь, как бы в похвалу, и потёр ладонью о ладонь. Затем скрестил руки на животе и закрыл глаза.

На его лице блуждала улыбка иезуита.

1995г.