Текст книги "Учитель поэзии (сборник)"

Классика

Война – это путь обмана…

Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем умозаключений по сходству, нельзя и путем всяких вычислений.

Знание положения противника можно получить только от людей.

Сунь-Цзы

Ему, Вячеславу Никитину, было двадцать девять лет, когда он понял, что пора жениться. Мало того, что возраст, так ведь еще и пятый курс института, а распределение? Попадешь в город Нижнеудинск, а то и в поселок Октябрьский Коми АССР и кукуй. И будешь куковать, мучительно решая, кому отдать предпочтение: худощавой учительнице математики или пятипудовой бухгалтерше из райпо. Или красавице в узеньким горлышком и прозрачным, журчащим голоском, после общения с которой учительница становится внешне уже не так худощава, а бухгалтерша почти соблазни тельна.

Повздыхал Слава и начал осматриваться по сторонам. Однокурсницы как-то приелись за пять лет совместной учебы, да и остались незанятыми к диплому только самые неинтересные. Хотелось, конечно, хоть самой маленькой, крошечной любви. Или увлечения, на худой конец. Такого, хотя бы, как на втором курсе, когда пошли с одной из однокурсниц в лес, и она называла по пути все растения, вплоть до трав, читала нараспев стихи Есенина и вскрикивала, как сумасшедшая, как только он пытался до нее дотронуться. Но это была их единственная прогулка. Скоро она вышла замуж за студента-юриста, который жил не в общежитии, а в Городе. К тому же Слава был старше всех на факультете, и на него смотрели, соответственно, как на старика. Все еще были не обломаны жизнью, привередливы и видели себя будущими владелицами гаражей и дач.

Как познакомился он с Зоей Лаврентьевой, он так и не понял. Не под ходила она под его воображаемый стандарт уютной, изящной жены, была крупной рыжеволосой женщиной с зеленоватыми, чуть навыкате глазами, к тому же всего лишь на два года младше Славы и училась на втором курсе.

Когда он вспоминал последовательность событий, то не мог ничего вспомнить до того момента, когда ее крупные, мягкие губы оторвались от его губ и она, задыхаясь, прошептала: «Не надо… ну, что ты? Не на до…» Где это было? После танцев в комнате для занятий или в его собственной комнате после какого-то дня рождения? Неизвестно.

Зоя начала приходить в гости. Вначале он немного стыдился ее. Она на фоне остальных студенток казалась слишком солидной, почти матерью семейства, каким-то чудом попавшей в вертящийся, хохочущий, резкоголосый дом общежития.

Затем была ночь, когда трое его соседей по комнате уехали за город, и был вечер, через месяц после этой ночи, когда Зоя сказала ему, что она беременна.

Если до сих пор мысль о женитьбе обсуждалась им как-то неофициально и тонула во всевозможных «если бы» и «было бы, конечно, хорошо», то теперь Зоя поставила ее своим заявлением на повестку дня, и ее необходимо было решать немедленно, иначе с собрания не уйти. Но Слава еще с полмесяца пытался совместить Зою с той небольшой, изящной женщиной в своем сердце, еще в чем-то убеждал себя. В том, что Зоя хорошо готовит? В том, что у нее плотное белое тело? В том, что у нее хорошее чувство юмора?

И он сказал «да». То есть, конечно, он спросил, хочет ли она стать его женой, на что она посмотрела ему прямо в глаза своими крупными зеленоватыми глазами чуть навыкате и спросила в ответ: «А ты этого хочешь?» И он сказал «да».

Летом он повез ее к своим родителям в приморский город. Есть семьи, в которых детям фатально не везет в собственной семейной жизни. Видимо, потому, что их родители очень преданы друг другу, и все попытки детей построить такой же мир и любовь обречены на неудачу. Они не пони мают, что это дело случая. Они слишком разборчивы и нерешительны.

Мать Славы старательно улыбалась невестке, но даже наедине, на кухне, у них не получалось разговора. Зоя так же старательно помогала ей в домашних делах и, когда ее спрашивали о чем-то, смотрела прямо в глаза своему новому родственнику и отвечала всегда очень серьезно. По чему-то в доме родителей мужа ее покидало чувство юмора, так ценимое Славой.

Но, в общем-то, она произвела неплохое впечатление. Мать особенно утешало то, что она себе на уме и понимает свою удачу. Правда, Слава писал о том, что она в положении… Но и этот обман мать по-женски прощала. Все-таки, кажется, она его любит. А если и не любит, то ценит, уважает. Как же его не уважать? Спокойный, очень семейный, много читает, очень здоровый, справедливый. Разве этого мало?

По распределению Слава попал в свой Нижнеудинск, а Зоя поехала доучиваться. Она приезжала к нему на каникулах, и он всегда вспоминал эти приезды только с одной, ночной стороны. Кажется, они даже не разговаривали особенно, некогда было.

Затем она уезжала в Город, и он не то, что ревновал, а сомневался, читая ее длинные, откровенные письма, где часто упоминался ее однокурсник Родионов, с которым он был знаком еще в институте. В конце концов, Слава даже допускал маленькие измены, тем более что он сам, откровенно говоря, с трудом переносил разлуки с женой и иногда…

Словом, прошли три года и они должны были переехать в приморский город к родителям Славы. Но неожиданно в одном из писем Зоя с редкой для нее твердостью (она почти всегда уступала) заявила, что она поедет к своим родителям, потому что она единственная дочь, это, во-первых, во-вторых, дом родителей скоро пойдет на слом, и тогда они получат от дельную квартиру, а в-третьих, климат средней полосы ей больше подходит, на юге у нее начинаются сердечные боли.

Славу взбесило ее письмо. Он очень любил море, любил свой город, чистый, праздничный от обилия кораблей в бухтах. Его смущало только то, что придется жить в квартире родителей и это их стеснит.

После резкой и почти враждебной переписки Слава приехал в Город и убедился, что очень соскучился по ней. Когда он вошел в ее комнату, там был Родионов, черноволосый невысокий парень с флегматичным и умным лицом. Ни о чем это, конечно, не говорило. Тем более что вели они себя очень естественно, как хорошие друзья и Родионов даже засиделся за полночь (соседки Зои уже разъехались) и принял участие в их разговоре. Зоя приводила свои доводы, Родионов, видимо, соглашался с ней, но говорил при этом о своем плавании на Туамоту и Фиджи в прошлом году. Он был океанологом.

То ли от желания поскорее остаться наедине с женой, то ли действительно убежденный ею, Слава согласился ехать в ее городок. Родионов ушел, и он тут же погасил свет.

И они стали жить в старом, деревянном доме, поделенном на четыре комнатки дощатыми перегородками, не доходящими до потолка, с печью посреди дома, с проклятой ночной тишиной, когда самый тихий шепот был слышен во всех углах.

По специальности устроиться не удалось. Зоя сидела в одном из отделов горсовета, а Слава мотался по области с теодолитом, делая съемки для скотных дворов, ферм и колхозных усадеб.

Родители Зои, как оказалось, не очень-то стремились переселиться в городскую квартиру из дома, где жил еще прадед тестя. К тому же после того, как противоположную сторону улицы выселили, об их улице забыли и начали строить в другом месте.

Все это тянулось лет пять. Пару раз заезжал Родионов, по пути из Одессы в Город. В Городе он женился и по полгода плавал на океанографических судах по различным океанам. Они иногда получали открытки из Сингапура, из Мельбурна, из Касабланки.

Зоя с возрастом не менялась, по-прежнему на ее белом, широком лице не было и тени морщин, а когда она одевала, ради интереса, старое, десятилетней давности платье, оно сидело на ней прекрасно. Слава начал полнеть и в командировках уже не отказывался выпить за компанию. Целый год он жил одной мыслью – дождаться летнего месяца, чтобы нырнуть в зеленоватую, до головокружения родную воду бухты и думать только «ах, как хорошо! как чудесно!» Может быть, и в глаза Зои он любил смотреть потому, что они были похожи на морскую воду.

Наконец, подошла очередь их дома. И снова Зоя, поддержанная тещей, твердо заявила, что разъезжаться не надо, родители уже старые и нуждаются в помощи. На этот раз Слава особенно не настаивал. Он представил себе только четырехкомнатную квартиру, где ничто из их жизни не будет прослушиваться и просматриваться, и согласился.

Сразу же после переезда, едва успели обставиться, Зоя сказала, что в этом году ей не дадут отпуска летом, поэтому она поедет в Ессентуки, есть путевка. Славу это даже обрадовало. Значит, летом можно отдохнуть по-настоящему, не будет всяких молчаливых недоразумений между Зоей и его матерью и вообще – хочется побыть одному.

Но и на следующий год Зоя уехала на Северный Кавказ, а после ее приезда начались непонятные вещи. Она стала считать деньги и выяснила, что он ежемесячно оставляет где-то около тридцати рублей.

– Ну и что? – сказал Слава. – Иногда выпьешь…

Подключилась мать Зои, и они вдвоем принюхивались к нему после того, как он приезжал с поля, и упрекали за каждую кружку пива. Затем Зоя вдруг заявила, что она была у гинеколога, и там ей прямо сказали – вам рожать да рожать.

– Я хочу ребенка, – сказала она. – Раньше – понятно, не было условий. А теперь у нас громадная квартира… Тебе надо пойти на экспертизу.

Слава побледнел. Он все эти девять лет не знал, что и думать. Действительно ведь, ей рожать да рожать. Но как идти? И зачем? И так все ясно…

– Сначала я предохранялась, – сказала Зоя. – А потом ты начал пить. Думаешь, все это так проходит без последствий?

Эти разговоры продолжались месяца два. Но он так и не решился сходить в поликлинику. И тогда Зоя… Тогда она сказала, что им надо взять хорошего мальчика из роддома, у нее есть знакомые, которые могут это устроить, нужно только, чтобы никто об этом не узнал.

Слава согласился. Почему бы и нет, в конце концов? Разве так важно, твой это ребенок или не твой? Главное, что он будет знать только твои руки и поймет когда-нибудь, что ты его настоящий отец.

Как-то Слава искал письмо от своего друга из Города, и в шкафу, в шкатулке увидел конверт с незнакомым почерком. Когда он прочел письмо, затем посмотрел штемпель, еще раз посмотрел на последние слова «целую тебя Юра», то почувствовал себя каким-то литературным персонажем. Он никак не мог представить, что Зоя ему изменяет. Где, как? Письмо было из Города. Родионова зовут Володей. Какой Юра?!

– Что за Юра?! – закричал Слава. – Зоя!

Впервые зеленоватые, чуть навыкате глаза жены смотрели не прямо, а куда-то за Славу, ее взгляд как будто перепрыгивал его голову.

– Ну… господи… – сказала она. – Ничего особенного… Ну, познакомились в санатории… Ну, что с того? Ничего не было.

– Ничего не было? А «целую»?

– Мне скоро сорок лет! – Зоя, наконец, установила зрачки в привычное положение. – Ты хоть раз меня в чем-то уличил? «Целую»! Он целый месяц за мной ухаживал за это «целую»! Ну и что? Когда ты был в своем Нижнеудинске, твоя квартирная хозяйка кое-что рассказала мне! Я тебя упрекнула хоть раз? Ну, виновата! Что мне теперь, землю есть?

Так и закончилась эта история с письмом. Слава ушел, хлопнув дверью, и в одиночку напился в вокзальном ресторане. А ночью Зоя не пустила его к себе.

Не пустила она его и на следующую ночь и еще несколько ночей. Затем они помирились.

А еще через месяц Зоя поехала в соседний город «рожать». На работу она ходила с подушечкой на животе. Славе было и смешно, и непонятно. Какая-то странная игра разворачивалась рядом с ним. Кого обманут эти подушечки? Почему сейчас, когда он почти не пил, разве что кружку пива после работы, придирки жены и тещи стали так невыносимы? Что за фраза в письме «Юры» – «как ты себя чувствуешь? Береги себя»?

Зоя вернулась с младенцем, которого Слава сразу полюбил. Он сам стирал подгузники, пеленки, купил кучу игрушек. Правда, купали его Зоя с матерью, но мальчишка скоро уже улыбался ему. Или казалось, что улыбался. Назвали его Сашей.

Окончилась камералка, и они отметили это дело на работе. Возвратился Слава поздно, часов в одиннадцать, тихо открыл дверь, переобулся и удивился, снимая пальто, тому, что на кухне тихо, но горит свет.

За столом сидели Зоя и ее родители. Они молчали.

– Вячеслав, – сказала Зоя. – Я так больше жить не могу.

– А ч-что произошло? – Славу качнуло.

– Сегодня с тобой говорить бесполезно, а завтра… – Зоя встала. – Завтра поговорим.

Назавтра она твердо заявила, что не любит его, что он спился, что они не могут жить вместе, что она подает на развод.

И точно – через месяц их уже развели, как он ни бесился, как ни старался выведать у нее – что? Что произошло?

– Я тебя не люблю, – твердо, неумолимо повторяла она.

И Слава отступил.

Он занял крайнюю комнату у входной двери, где появлялся поздним вечером и уходил рано утром. Он никак не мог решиться заговорить о раз мене, сам не знал, почему. Когда же сказал, то Зоя заплакала. Впервые он видел ее слезы.

– Конечно… – говорила она. – И Сашу таскать по квартирам… и родителей… Из-за комнаты… из-за того, чтобы отомстить… Вам на управление дали комнаты… Конечно, чем взять там, приятнее отомстить…

И он снова отступил.

Потом уже он думал: почему он ей постоянно поддавался? И дошел в своих рассуждениях до каких-то необыкновенных выводов о ее воле, под которой он оказывался, как под асфальтовым катком. Нет, скорее непонятность ее игры завораживала его. Он никак не мог забыть того, что почти десять лет она жила с ним в полном согласии, что все эти годы они жадно любили друг друга по ночам: может быть, из-за того, что все время приходилось таиться? Он не мог понять, как можно щелкать годами жизни, как на счетах – плюс десять, минус десять – и держать в голове, постоянно держать идею использования остальных лет. Это было выше его понимания.

Через месяц по счастливой случайности Слава получил комнату. Но он приезжал иногда к Саше с игрушками – очень привязался.

В последний раз он был там, когда Саше исполнилось три месяца. На кухне сидел лысый добродушный мужик лет сорока пяти в тренировочном костюме и домашних тапках. Мужик удивленно посмотрел на него, затем понял и как-то очень открыто, виновато усмехнувшись, приподнялся с табуретки.

– Юрий.

– Вячеслав.

Зоя ушла в комнату. Теща сидела красная и не смотрела на Славу.

– М-да, – сказал Юрий. – Вот… так вышло… Приехал за семьей…

Он засмеялся все так же виновато, но со сдержанным ликованием.

«Ну и осел, – подумал Слава. – Осел! Куда тебя несет?»

Теперь только он понял все.

Зоя вышла вслед за ним на площадку.

– Мы уезжаем через неделю, – сказала она, глядя прямо в глаза. – Ты понимаешь, что…

– Понимать-то я понимаю, – перебил ее Слава. – Только как понять? Ты что, все это сделала для Родионова?

– Ты с ума сошел! Ты просто… не в себе, – сказала она и пожала плечами. – Надо же… такое придумать!

Слава понял, что она у него в руках. Стоит ему пойти и сказать этому мужику, что его облапошили, как самого последнего деревенского дуралея? Что его квартира в Городе – уже не совсем его квартира?

«Неужели она и это просчитала? То, что я не пойду и не скажу? Или не ожидала того, что я появлюсь?» – так думал Слава в автобусе по до роге домой. Он мгновенно прикинул месяцы – девять месяцев после Северного Кавказа! Даже квартирой она не захотела с ним поделиться!

Что же это за любовь? Что же это за Родионов, которого можно так любить? Что же это за мир? Так ведь не бывает! Не может такого быть! Как он мог десять лет жить с этой женщиной, спать с ней, думать иногда, что она глуповата, и с ней не о чем говорить, разве что зачитывать юмористические подборки из газет и журналов, которые он подклеивал в толстую конторскую книгу, как можно десять лет смотреть в ее глаза и ничего не видеть?

Через полгода он сломал ногу. Соседи по квартире приносили ему хлеб и продукты. Затем стала приходить и готовить сестра соседки, молчаливая женщина двадцати восьми лет. Она работала на стройке. Скоро она забеременела и родила ему дочку. Они поженились.

Но когда он вспоминал свою первую жену, то даже про себя не называл ее по имени, а просто – «бестия».

Бог войны

1.

Мне восемнадцать лет. Когда меня спрашивает о чем-то на улице незнакомый человек, я краснею и говорю такие глупости, что человек смотрит на меня с нескрываемым презрением и тут же ловит кого-то по толковее. Все из-за проклятой стеснительности: мучаюсь сам и мучаю других. У меня длинные ресницы и вьющиеся волосы. Зачем мне это? Муж чина должен иметь мужественную внешность.

Сейчас январь и скоро исполнится ровно месяц с тех пор, как она меня преследует. Это началось после Нового Года. Я возвращался из института около полуночи. Я – студент-вечерник. Мама работает на почте, поэтому мы решили на дневное не переходить. От института до самого нашего дома ходит пятидесятый автобус, но он ходит редко и я в тот вечер поехал с пересадкой в метро.

На эскалаторе все и началось.

2.

Я наступил ей на ногу. Какая-то бабка перед эскалатором затопталась, как будто в воду собралась прыгать, заметалась из стороны в сторону, я отпрянул от этой иногородней старухи, и наступил на ногу Ели завете. Она ойкнула.

– Извините, пожалуйста… – сказал я, и тут меня вместе со старухой впихнули на эскалатор. Старуха вцепилась в мое плечо и мы так поехали, как скульптура. Елизавета плыла сзади и как только меня не называла. Мне удалось освободиться от бабкиных рук уже внизу (народ смеялся над нами – это со мной часто такое случается), я повернулся к Ели завете, чтобы хоть как-то ее заставить замолчать, и она сразу замолчала. Я снова отвернулся, чтобы сойти с эскалатора вслед за прыгнувшей старухой, но она (Елизавета) схватила меня за локоть и снова я чуть не упал.

– Ну-ка, ну-ка! – закричала она. – Что-то я тебя не разглядела!

И она бесцеремонно поставила меня к стене и начала рассматривать. Не вырываться же от этой психопатки?

– А ну, сними шапку, – приказала Елизавета, и сняла с меня шапку. – Ты смотри, неужели сами вьются?..

Тут я вырвался и пошел к поезду. Я не оглядывался, но почему-то был уверен, что она идет за мной. Я заскочил в вагон, двери захлопнулись и придавили Елизавету. Надо было мне разжать двери и вытолкнуть ее, а я зачем-то впустил ее в вагон. С того все и началось. Она начала смотреть на меня в упор, прямо в глаза. А я этого страшно не люблю. Я прошел по вагону, сел на свободное место, достал книгу – учебник «Теоретическая механика» – стал читать. Я пробовал читать, а прямо передо мной стояла Елизавета. Я видел ее желтые сапоги с медными шпорами и блестящий нежно коричневый мех шубки. Я не разбираюсь в женской одеж де, но по-моему, она была одета, как взрослая женщина. Я даже не могу понять, симпатичная она или нет. За весь месяц я ни разу не задержал на ней взгляда, потому что тогда – конец. Тогда она уличит меня в этом и… не знаю, чем это закончится.

3.

Почему-то маме она очень понравилась. Это было в тот же вечер. Она вошла вместе со мной в прихожую и сказала:

– Уфф, ну вот. Теперь я спокойна. А то, вы понимаете, Мария Павловна…

– Мария Петровна, – поправила ее мама, не меньше меня ошеломленная.

– Ну да, конечно! – сказала Елизавета. – Он же такой рассеянный, беззащитный! А время позднее. Знаете, сколько бандитов на улицах? Ну, я пошла. Дело сделано.

И она ушла.

– Кто это? – спросила мама.

– Откуда я знаю? – сказал я, но тут же, чтобы смягчить невольную резкость, немного приврал: – Знакомая одна. Даже имени не знаю.

– Какая решительная, – сказала мама с непонятным выражением.

– Даже слишком, – сказал я. – Суперрешительная.

4.

Через неделю Елизавета уже таскала белье в прачечную.

Если я стану рассказывать сейчас, сколько раз я вырывал у нее ру ку в кино или даже в комнате, когда мы смотрели телевизор, а мама была на кухне, сколько ее записочек я рвал, не читая, то не хватит целого вечера на этот рассказ. От одного, правда, я отучил ее сразу – от привычки лапаться в подъезде. Она, как тогда в метро, поставила меня к стене и с каким-то урчанием схватила одной рукой за талию, другой за шею и впилась в губы.

Я живо завернул ей руку за спину!

Она так зарыдала! Даже извиняться пришлось. В этот момент я чуть было не совершил решающую ошибку: моя рука потянулась погладить ее волосы, но она вдруг вывернулась и укусила меня в ладонь. И я понял, что все ее поступки направлены на обладание. Мне стало страшно.

А мама была в упоении от Елизаветы.

5.

Елизавета вместе с родителями торговала итальянской мебелью. Де нег у нее было столько, что мама смотрела на нее без всякой мысли, с одной только преданностью. Пока воспитывала меня, ни разу не расслабилась, но появилась Елизавета и она потеряла волю. Елизавета приносила шейку, груши, сыры, креветки, фисташки, шоколад и мама каждый вечер ждала ее, нетерпеливо поглядывая на часы. Мне казалось даже, что она облизывалась. Елизавета приносила еще и хлеб, пышный, белый, и масло, сочащееся и желтое. Мама делала стойку – Елизавета заваривала чай, ре зала хлеб, намазывала масло, покрывала его розовой пластиной рыбы…

Да. И сам я любитель солененького. Но я боялся любой формы зависимости от Елизаветы. Я культивировал в себе брезгливость к ее солдатским манерам, громкому смеху, безошибочным рукам. Я старался не оставаться с ней наедине. Но мама, жадно проглотив три-четыре бутерброда, становилась приторно-ласковой, начинала понимающе хихикать и уходила из дому.

Елизавета шла на меня, как Вий…