Текст книги "Учитель поэзии (сборник)"

Волейбол

В своей команде Ветошкин давно сидел в запасе. И данных у него особых не было. Рост сто восемьдесят пять и в защите не очень цепок. Просто удивительно, как он держался еще в этой классной команде. Может быть, потому, что был очень деликатен со всеми и умел слушать с пони мающей улыбкой.

Тренером все эти годы был Аркадий Андреевич. Пока команда выигрывала, он почти суеверно сохранял старые порядки. Ветошкину шел двадцать шестой год, когда игра перестала клеиться. Команда вначале отскочила на восьмое место, затем еще ниже, и Аркадий Андреевич ушел. Тренером назначили недавнего лидера команды, с блеском закончившего карьеру, Валентина Крюкова. Крюков был в курсе всех навороченных Аркадием Андреевичем дел и очень не одобрял талисманоманию старого тренера. Ветошкин считал себя талисманом и поэтому, несмотря на теплые, приятельские отношения с Крюковым, думал о себе в прошедшем времени.

И он решил поговорить с новым тренером начистоту. Он ждал его после тренировки, стоя в вестибюле, и смотрел, как струи дождя бегут по стеклу прозрачной стены. Он думал о том, что это будет тяжелый разговор и его надо смягчить, чтобы все получилось не как разрыв, а как, скажем, расставание близких людей на перроне. С командой его связывали не только совместные годы жизни, победы, поражения, теплота отношений, а и другое. Он был гурманом волейбола. В самой его крови было это: тренировки, запах пота, звуки ударов по мячу, строгая четкость площадки и сетки, соревнования, напряженное равновесие счета, душ и автобус после игры. Со своей скамейки он смотрел на игру, как бы зная ходы вперед. Но он не считал это своим достоинством, потому что был не зритель, а игрок, хотя и запасной. К тому же, когда его выпускали со вторым составом, он начисто забывал всю свою скамеечную мудрость и играл, если и надежно, но как-то пресно.

Голос Крюкова заставил обернуться.

– Ты что, меня ждешь или девушку?

– Да, – ответил Ветошкин и, замявшись, добавил: – Вас.

– Официоз оставим на потом. Сейчас мы приятели. Пошли, что ли?

Они вышли под дождь и побежали к Крюковскому «Москвичу». Захлопнув дверцу, тренер значительно сказал:

– Давно собирался с тобой поговорить.

– Я вот затем и остался… – поспешил Ветошкин со своей теорией расставания.

– Дай я сначала скажу, – перебил его тренер.

Они выехали из аллеи и втиснулись в гущу транспорта перед светофором.

– Вот я заметил, что с тобой говорить нельзя. Ты все смягчаешь, как будто играешь в защите с падением. Я хочу сказать тебе кое о чем, что смягчить нельзя. Ты долго сидел на скамейке: по-моему, сменил поколения три запасных. Так?

– Угу, – ответил Ветошкин.

– И я знаю, почему тебя держал Аркадий. Ему казалось, что ты цементируешь команду своим характером. Доля истины в этом есть. Но другая сторона медали та, что команда не семейка, а боевой отряд, и злость в игре не от уютной жизни, а от конкуренции. Так?

– Так, – согласился Ветошкин, – но…

– И из этого следует, – продолжал Крюков, не слушая его, – что твое пребывание в команде имеет больше э-э… моральное, что ли, этическое значение. Я бы давно уже сказал тебе об этом, и мы очень приятно расстались бы, – он посмотрел на Ветошкина очень хорошо, – то есть, может быть, ты бы стал тренером у нас. Диплом пишешь?

– Да.

– Но вот второе. Ты считаешь, что тренируешься в полную силу?

– Я тренируюсь с удовольствием.

– Вот! Я все думаю – неужели ты не хочешь играть в основном составе?

– Я?!

– Так что же ты, черт возьми, не хочешь работать? Знаешь, как я работал в свое время?

– Знаю.

– Ни черта не знаешь. Я дома по лестнице бегал со свинцовым поя сом, я… Да что тут говорить! Слушай дальше. Даю тебе три месяца сроку – не больше! – и выпускаю на площадку. Что хочешь делай – прыгай в высоту, таскай штангу, плавай, но чтобы играл как будто заново. Понял?

– В общем…

– И обрати внимание на игру у сетки. Учти, если бы я не чуял в тебе что-то… – тренер покрутил пальцами в вышине, – я бы тебе этого не говорил, а просто показал бы на дверь. Тебе здесь?

– Да.

Они обменялись рукопожатием, и Ветошкин вышел у своего парадного.

Ночью он долго не мог уснуть, в конце концов, встал и оделся.

– А что, черт побери, – сказал он вслух. – А что?! – И оглянулся на брата-десятиклассника, который во сне сопел совсем по-мужски.

Ветошкин включил настольную лампу, достал чистую школьную тетрадь в клеточку и крупно написал на обложке «План тренировочных занятий на май-август м-цы».

Утром, когда зазвонил будильник и брат поднял голову, он увидел, что Ветошкин ходит по комнате, заложив руки за спину.

– Ты что, Ветошкин, не ложился еще? – спросил брат.

– Да вот не мог уснуть, братульбан. Решал мировые проблемы.

– Ну да, – сказал брат, зевая, – чемпионом мира думаешь стать?

– А что? Это идея. Только ты не болтай много, а то весь эффект про падет.

– Ладно врать, – пробурчал брат.

– Хоть ты и дурак еще, – ответил Ветошкин, – а вот на, посмотри. – И он бросил брату тетрадку.

Тот небрежно полистал ее и задержался на последней странице.

– Ты даешь! – сказал он. – Зачем тебе еще гребля-то?

– Пальцы, – коротко ответил Ветошкин.

– Небось, Галя Николаевна приказала знаменитым стать?

– Э-эх, – зевнул Ветошкин, – беспросветный ты тип.

Пролетел май и три недели июня. Защитился Ветошкин на «отлично» и получил свободный диплом. Несколько раз за это время он доставал из ящика стола тетрадку с планом тренировок, вздыхал и клал ее обратно. В команде он появлялся редко и старался не попадаться на глаза Крюкову.

И вот в конце июня, отоспавшись и отъевшись немного, он снова достал тетрадку. Он прикидывал, что еще можно сделать до августа. Казалось, что ничего. И тут мелькнула одна мысль. Он ее отогнал, но она возвратилась, и он решил или покончить с нею, или извлечь зерно. Это была мысль об измене.

«Все ко мне привыкли – раз, – думал Ветошкин. – И играть в свою игру не дадут. Пусть даже я стану немного выше прыгать, немного сильнее бить, хитрее пасовать, их отношение ко мне не изменится. Своей игры я там не найду, это два. А что такое моя игра? Крюков говорил об игре у сетки. Блок? Разводка? Я всегда выпадал из игры. Но ведь как-то я по пал к чемпионам? Что-то у меня было? Что?»

В юношеской команде он был премьером, умел вовремя прибавить, умел взглянуть так, что команда незаметно подтягивалась, связи восстанавливались. А затем два сезона на скамейке и «учеба», как говорил Аркадий Андреевич. Что-то он потерял на этой скамейке, и, кажется, безвозвратно.

Разговор с Крюковым не получился. Ветошкин видел: на нем поставили крест, и потому запутался в рассуждениях. Что теперь делать, он не знал. В городе была еще одна команда, она играла в первой группе, но он боялся, что уже не выберется оттуда. Это была команда таких же не удачников. Даже не дубль, а «свалка», как беззлобно говорили о них. Со «свалки» редко кто выбирался. А если и выбирались, то на сезон, не больше.

Но вскоре Ветошкин неожиданно успокоился. «Ну и ладно, – подумал он. – Подведем черту под активной жизнью в спорте. Будем играть на «свалке» со «свалками» в «сволочью» игру. Будем воспитывать будущих правофланговых нашего спорта. Будем жить-поживать, тем и кормиться».

Лето Ветошкин проводил в пионерлагере. Там он работал физруком. Там же он познакомился с Галей два года назад. Тогда она училась на втором курсе и была вожатой, а теперь уехала воспитательницей. Она писала, что скучает без него, а дети задергали ее вопросами, когда же приедет Ветошкин. Странно, что все называли его по фамилии, даже Галя. Ему ни когда не было скучно с детьми, больше того, он с неохотой возвращался от них к взрослым делам. Галя сказала как-то, что она любит его в два раза больше из-за того, что его любят дети. Ветошкин подумал, что кое для кого из них он – идеал мужчины, а для него идеал спортсмена – Крюков, для Крюкова – еще кто-то, но как, наверное, скучно жить великим, у которых нет живого кумира.

Он уехал в пионерлагерь со своим братом, которого устроил на одну смену вожатым. «Будешь спарринг по совместительству, парень», – сказал ему Ветошкин. Брат играл в той же юношеской команде, где когда-то начинал Ветошкин, и надеялся на лучший жребий. Поэтому он стал смотреть на Ветошкина немного свысока. Ветошкина это забавляло. Но он видел, что брат, пожалуй, добьется своего. Он был жестче и позлее характером. И еще у него был хороший рост. Но чего-то ему все же не хватало. Он не фанат, думал Ветошкин, а надо быть фанатом. Но фанаты обычно неудачники, потому что они упускают из виду, что это все-таки только игра. Крюков – это великий фанат, а Ветошкин – фанат-неудачник. Потому-то он и хочет вытянуть Ветошкина к настоящей игре. Как король, одаривающий соседа-неудачника.

В лагере был тихий час, когда они добрались туда на пригородном автобусе. Ветошкин отправил брата к начальнику, а сам пошел к Гале, во второй отряд. Она сидела с книгой в шезлонге, на нее набегала дырявая тень березы, потому что поверху дул ветерок. Странно выглядела эта береза среди сосен. Двери корпуса были раскрыты, и Галя, подняв голову, вслушивалась с нарушения распорядка дня.

– Ветошкин! – сказала она радостно.

– Тс-с, – сказал он, подходя на цыпочках. Затем неожиданно наклонился и поцеловал ее.

– Ты обезумел, – сказала она, несильно толкнув его в грудь. – Нас же увидят.

– А я с братом, – сказал Ветошкин, присаживаясь на корточки. – Во жатым будет.

– Пионерлагерь имени братьев Ветошкиных.

– Крольчатник памяти волейболиста Ветошкина.

– Ой, бе-едный! – Галя провела пальцами по его щеке.

– Мне приятна эта ласка.

– Спортивный мир скорбит.

– Ты не поняла.

– Прости. Я не хотела.

Ветошкин вздохнул.

– Это шелуха все, – сказал он, вставая. – Главное – ты, лето, дети, кросс. И хорошая разминка.

Брат оказался хорошим спаррингом. Ветошкину подумалось даже, что он в его годы играл не лучше, и что через год можно будет рекомендовать его Крюкову. Брат хлестко и точно бил, и пас всегда был нужной высоты. И в защите он играл мягко. Правда, он был еще угловат и, складываясь навстречу мячу, доставал его в последний момент, но доставал удачно. Ветошкин не щадил брата, и после часа тренировки тот дымился от пота.

Два раза в неделю они бегали в поселок играть у сетки. Там их уже ждали, и у волейбольной площадки скапливалось население. Галя называла их летучими пижонами, страдала от ветошкинского эгоизма и каждое утро клялась целиком посвятить себя педагогике. Но она отдавала себе отчет в том, что дисциплина и лагерная активность отряда зависят не только от ее красивых глаз и воспитательных талантов, а и оттого, что она Не веста Ветошкина, Подруга Спортсмена. Это было унизительно – что она подчеркивала, но и приятно – что она старалась превратить в то же унижение. Она не могла не согласиться: как педагог Ветошкин – крупная личность. На следующий день после приезда с десяток его активистов из старших отрядов развесили по лагерю афиши, и спортивная жизнь закипела. Сам Ветошкин ни во что, казалось бы, не вмешивался, и даже утреннюю зарядку проводил вместо него один из активистов – в виде премии. Галя пыталась составить конкуренцию спортивному психозу, но все ее культурные мероприятия проходили вяло. Она и это ставила в вину Ветошкину. И, шагая вечером после отбоя на свидание с ним, думала об этой и других неразрешимых проблемах, как вдруг останавливалась среди сосен, – в темноте пела какая-то птица, луна летела по плоскому высокому небу, от земли по ногам поднималась мелкая приятная дрожь, – Галя глубоко вздыхала и запрокидывала голову и руки, стоя так вне себя от счастья, затем срывалась с места и почти бежала к нему, продолжая думать о нем плохо.

Ветошкин никогда еще не чувствовал себя в такой форме. То, что форму не надо было поддерживать, раскрепостило его, тело стало гибким, упругим и послушно взрывалось на удар или бросок за мячом. Брат снова выглядел школьником, который не пропускал ни одной игры Ветошкина, и, хотя поклонение было теперь тайным (внешне брат стал грубоват), Ветошкину оно льстило.

Брат спал вместе с Ветошкиным в радиорубке и каждый вечер информировал его о том, как к нему клеится студентка, вожатая шестого отряда. Ветошкин слушал его молча, иногда хмыкал, затем начинал хохотать. Брат вскакивал и колотил его подушкой. Эти вечерние потасовки стали почти привычны, но как-то брат вернулся в первом часу, молча, серьезно расстелил постель и улегся так же солидно. Ветошкин читал. Брат искоса посмотрел на него и кашлянул.

– А она ничего спереди, мягкая, – сказал он.

Ветошкин молчал.

– Комаров только много, – продолжал брат.

– Я тебе сейчас физию разрисую, – ровно сказал Ветошкин.

Он встал. Брат приподнялся на локте.

– Да ты что, Вить, – растерянно сказал он. – Это я так, трепался…

– А-а, так, – сказал Ветошкин и ударил кулаком по спинке кровати.

Они помолчали.

– Слышь, Вить, чего это ты завелся? – спросил брат.

– Сам не знаю, – сказал Ветошкин. – От вранья твоего, наверно.

– А я не врал, – тихо сказал брат. – Так и было…

– Если и не врал, то все равно нельзя болтать.

– Вить, а ты бы меня избил?

– Не знаю. Раз бы ударил, это точно.

– Из-за нее не стоило бы, Вить.

– И из-за нее стоило бы.

– Для воспитания?

– Нет, – сказал Ветошкин, помолчав. – Для профилактики.

– Еще один классный игрок, – встретили Ветошкина на первой тренировке. – Коллектив растет.

– Ну-ну-ну-ну, – сказал Аркадий Андреевич, – не подкусывать. А что бы коллектив вырос и в переносном смысле, нужно работать, работать и работать!

– В переносном смысле? – спросил кто-то.

– В самом прямом. Виктор вам покажет, как это делается.

– Виктор – это победа, – вяло заметил Проценко.

Они с Ветошкиным вместе играли когда-то «по юношам». Команда сдержанно захохотала.

– Хорошо, ребятки, – сказал Аркадий Андреевич. – Юмор – это хорошо. Без юмора жить трудно.

– Особенно нам, – все тем же безразличным голосом сказал Проценко.

– Ну, хватит! – не сдержался Аркадий Андреевич. – Развели тут демагогию! Посидели в первой группе, и будет. Задача-минимум на сезон – выиграть город.

– Как бы это лучше сделать, – сказал Проценко.

– На зубах, – неожиданно сказал Ветошкин.

– На зубах мы не умеем. Что-то даже и не слыхали. Может, научишь?

– А это просто, – сказал Ветошкин. – Когда душа уходит в пятки, зажми ее в зубах и не пускай.

– Ну, хорошо, – Проценко бросил мяч в сетку и поймал его с отскока.

– Вы с Андреичем хотите чего-то там доказать. Это понятно. Вот мы вы игрываем город. Ветошкин возвращается к мастерам. Андреич спасает репутацию. А мы? А мы остаемся при своих.

– Ты что говоришь? – тихо сказал Аркадий Андреевич. – Это я спасаю репутацию? Я?? Я тридцать лет в волейболе. Тренировал и чемпионов, и сборную. Я передал команду своему ученику и пришел сюда, чтобы помочь вам! А ты мне говоришь – репутацию… Моя репутация всегда при мне, и ее не надо спасать.

После тренировки Аркадий Андреевич сказал:

– Виктор, останься, пожалуйста.

Проценко хмыкнул, проходя мимо них в раздевалку. Ветошкин посмотрел ему вслед и подумал: если он заиграет, то и остальные заведутся. Проценко со спины походил на пожилого бухгалтера, измученного геморроем. Длинные руки висели где-то впереди, ноги ступали в линию носками вовнутрь… Он и в игре оставался внешне разболтанным, но смотреть на него было сплошное удовольствие. Болельщики его любили. Его почему-то прозвали Тарантасом. В игре все части его тела двигались отдельно, не зависимо друг от друга, и казалось, что по площадке летают ноги, руки, сутулое туловище, и только узкое лицо, невозмутимое и угрюмое, как у хорошего клоуна, будто противоречило самой идее движения.

– Да, – сказал Аркадий Андреевич, глядя ему вслед, – кусачий. А ты знаешь, Проценко-то прав. Выкинули меня из команды. А теперь вот хочу доказать что-то. Как думаешь, получится?

– Не знаю, – сказал Ветошкин. – Я в такой форме никогда не был.

– Я вижу. Может, ты зря ушел? Валька тебя поймет. У него глаз, знаешь, какой?

– Хочу попробовать снова. Вы брата возьмете? Он здесь не задержится.

– Видел его. Серьезный парнишка. Ты на меня не в обиде?

– За что?

– За то, что на скамейке держал?

– Я сам виноват.

В ноябре заканчивалось первенство города. В этом году его проводили в один круг. И к последней игре обе команды Ветошкина, прежняя и нынешняя, подошли ровно, не проиграв ни одной партии. Ветошкин играл с наслаждением, все у него получалось: и блок, и нападение с углов, и подача. Когда-то у него была сильная боковая подача, но затем он ее потерял, Аркадий Андреевич заставил переучиваться, и вот теперь он снова подавал так, и подавал нацеленно и мощно. Команда за три месяца подтянулась, определился основной состав, и брат в нем закрепился. Но главным было то, что заиграл Проценко. Он по-прежнему чудил, играл на публику, безостановочно бубнил что-то себе под нос, комментируя встречу. Раньше он играл углового нападающего и сам себя называл блуждающим форвардом. Но в команде не было классного разводящего, и Аркадий Андреевич уговорами и лестью добился своего – Проценко попробовал, и по лучилось настолько удачно, что тренер заявил во всеуслышанье: «После Мондзолевского я не видел такой разводки». Это было слишком. Проценко сказал со вздохом: «Тартарен из Тарантаса». Прозвище прижилось. Аркадий Андреевич жаловался Ветошкину: «Виктор, хоть ты скажи этой язве, чтобы не разлагал команду! Какой я, к черту, Тартарен? А кто он такой был?» Ветошкину стало неловко, и он кое-как вывернулся: «Один француз, литературный герой. Он все преувеличивал». – «Хм, француз, – помрачнел тренер. – Не знаю, как с вами работать. На пенсию пора. У меня сроду кличек не было». Но он был отходчив и через минуту зычным, армейским голосом кричал: «Уснули, уснули! А ну-ка, ребятки, в двустороннюю!..»

– А тебе очень нужно, чтобы я была? – спросила Галя.

– Да… Это будет игра… не просто игра. Я уверен, ты полюбишь ее. Конечно, со стороны смешно – любить игру в мячик. Но ведь она такая же работа, как и все остальные. Ею живут. Ты не знаешь, какое счастье – победа.

– Это у тебя детское.

– Может быть. Но разве это плохо?

– Не плохо. Для тебя. Но представь, тебя спрашивают: «Чем вы занимаетесь?» А ты отвечаешь: «Я спортсмен». Витя, прошу тебя, не относись к этому так серьезно! Ведь ты умный, способный, трудолюбивый, я люблю тебя, но если смотреть шире?

– Значит, не придешь.

– Ты не хочешь меня понять.

– Я слушаю.

– Людям от спорта нужно только здоровье, пойми. Они хотят дольше жить. А такой спорт, как у тебя, это же цирк. Те же трюки, прыжки. И голый азарт. В цирке хотя бы весело, удивительно, загадочно, а у вас?..

Ветошкин молчал.

– Я приду, если ты хочешь.

– Ладно. До вечера.

Ну, Ветошкин, – сказал Проценко, – если мы им сегодня не вмажем, я мяч проглочу.

– Глотай сразу, – сказал Ветошкин.

– Ты что, серьезно?

– Вполне.

– Здра-асте! Лидер наделал в штаны. А мне кто заплатит за три месяца? Я, Ветошкин, тоже серьезно. Если сейчас не выиграем, брошу все к черту, пропади он пропадом, этот мячик. Ни одного сна приличного – каждую ночь проигрываю, бью в сетку, не достаю. Курить бросил, понимаешь? А ты – глотай сразу. Тартарен ничего не говорил?

– Нет.

– Они с нами первым составом играют, понял? У Крюкова сейчас мандраж. Вот выиграем, подойду к нему и скажу: «Валя Крюков, ты чемпион мира, ты у японцев выигрывал, у поляков и бразильцев, а я спорт смен-перворазрядник, дай мне автограф». Даст?

– Даст по шее.

– А я на это и рассчитываю.

– Слушай, у тебя никогда не было такого ощущения, что ты занимаешься ерундой?

– Какой ерундой?

– А вот играешь в волейбол.

– Лично я?

– Нет, вообще.

– Было. Всю жизнь. Кроме трех последних месяцев.

– Это пройдет.

– Ветошкин, ты лучше не выходи сегодня, скройся.

– Иди ты… Гуляй.

Мастера разминались. На них были красные рубашки со шнуровкой. Они купили их в прошлом году в Чехословакии. Крюков в синем костюме с медными пуговицами сидел в первом ряду близких трибун и серьезно следил за разминкой. Он еле заметно кивнул в ответ на «здрасте» Ветошкину, и тот смешался. Взвинченное, злое состояние, когда он мрачно, исступленно представлял, как один вытянет всю игру (он так ярко видел свой одинокий, мстительный триумф), – это состояние после разговора с Галей сменилось вялостью и безразличием. Он разминался в паре с Проценко. Проценко также был зол, но зол, так сказать, неугасимо. Это уже не по ходило на разминку. Проценко, как боксер, осыпал его сериями. Он старался попасть в Ветошкина, и точно, когда Ветошкин обернулся (его поз вала пришедшая Галя), сильнейший мяч угодил ему в грудь. Он пошатнулся. «Ты!» – с ненавистью крикнул Ветошкин. «Проснулся?» – спросил Проценко. Он улыбался. У Ветошкина тряслись руки от бешенства. У него не было врагов, но сейчас он ненавидел слепо, до желания избить ногами… Теперь Проценко играл в защите, и Ветошкин бил сильно, целил в голову, но Проценко мягко возвращал все мячи, он был неуязвим. Аркадий Андреевич давно следил за ними и, подойдя, одобрительно крикнул: «Вот так, вот так!..» – и Ветошкину захотелось попасть в него.

– Витя! Витя, подойди ко мне! – услышал он голос Гали, с трудом заставил себя повернуться, держа мяч в руках.

Он сел рядом с ней на трибуне.

– Ты что? – спросила Галя. – Что случилось? Какое у тебя лицо!

– Лицо? – хрипло сказал Ветошкин.

– Витя, – тихо сказала Галя, – не играй сегодня, не надо.

– А-а, ты думаешь, не надо, – сказал Ветошкин, продолжая смотреть на Проценко. Тот ухмылялся в ответ.

Ветошкин стал медленно подниматься. Галя схватила его за руку.

– Ветошкин, прекрати сейчас же, – медленно, отчетливо сказала она.

– Или я уйду.

Ветошкин вдруг обмяк. Он безучастно следил, как команды разминались у сетки. Мячи звенели, ударяясь перед первой линией, и подлетали к по толку. Трибуны были полны, что редко случалось у них в городе. До хоккея волейболу было далеко. Зрители сидели тихо, яркий свет заливал площадку, и размеренно, как в цеху, раздавалось: «Разбег-удар-отскок, разбег-удар-отскок…»

Подача досталась им. Подавал брат. Он несколько раз ударил мячом об пол. Ветошкин встряхнулся… Он был по-прежнему вял, хотелось побыть одному. Он посмотрел на судью. Тот поудобнее устроился на вышке, опершись руками. Во рту торчал плоский свисток. Судья был другом Аркадия Андреевича. Он сам когда-то, после войны, играл в их команде. Все нас только передружились, что образовали клан, секту, собиравшуюся в игровые дни для своих таинств. Но Ветошкину казалось теперь, что они при ходят сюда, как в кино, а живут той, другой, более важной жизнью, и только он один принимает всерьез эту игру. И что теперь все стало ясно, настолько ясно, что он представил себя заваленным мячами и памятником над ним – волейбольная сетка.

У них с Проценко была наигранная комбинация – тот вешал коротенькую передачу, и Ветошкин бил по восходящему мячу. И сейчас мяч от блока попал к Проценко, но Ветошкин не мог решить, станет ли тот играть на него. Поэтому он выпрыгнул поздно. Со стороны, возможно, показалось, что он имитировал удар. Мяч тихо опускался сзади него, и Ветошкин опускался вместе с ним. Он еще в воздухе сделал судорожное движение, чтобы поднять мяч, но не смог. Проценко не ругался, он покачал головой и холодно посмотрел на Ветошкина.

Он продолжал играть на него, а Ветошкин бил в трос, бил в блок, ясно видя, что блок непробиваем, бил в аут, уже думая про себя: «Все! Все!» При счете ноль – восемь он был еще на третьем номере, и по-прежнему игра шла через него.

Он вспомнил о Гале, оглянулся и увидел ее несчастное лицо. Он вдруг подмигнул ей и ухмыльнулся. Это получилось дико, но он повернулся к Проценко и сказал: «Лихо, да?» – и ухмылка оставалась на его лице, как приклеенная.

Аркадий Андреевич взял минуту. Он не смотрел на Ветошкина и ругал Проценко. Тот огрызался. «Правильно, – вяло подумал Ветошкин, – злей будет». Ноги были как ватные.

– Я посижу, – сказал он.

Тренер кивнул, не глядя на него.

Ветошкин вышел в гимнастический зал. Там никого не было. Он повисел на шведской стенке, долго держал угол. Затем сделал несколько кульбитов на матах под перекладиной. Сходил в туалет, в раздевалку. Он сам не мог понять, что ищет. Проходя по коридору, он дергал подряд ручки дверей, и одна из них подалась. За нею была каморка без окон. Там стоял гимнастический конь, грудой, почти до потолка, были навалены легко атлетические барьеры, под ними пылились маты. Ветошкин прикрыл дверь. Из щели над нею падала полоска света. Она ломалась в барьерах. В каморке пахло кожей, пылью, было холодно. Ветошкин сел на коня, затем перебрался в угол. Рукой нащупал диск и начал подкидывать его в темно те и ловить. Его подмывало бросить диск под потолок. Но он сел на него и начал медленно покачиваться, сцепив пальцы на коленях.

– Ну и Ветошкин, – сказал он вслух. – Псих ненормальный. Пацан. Муж-чи-на.

Помолчал и добавил:

– Трус несчастный.

«Что такое? – думал он. – А ведь это уже было. На тренировках – орел. Но здесь другое. Они играют, а я тихий… У детей тоже законы, слабого бьют. Взлететь над сеткой и лупить. Блок – так закрыть, и мяч в «крышу». Лететь и достать, чтобы «ах» и гул. Жить – так не бояться».

Ветошкин вытянул носки ног, так что их свела судорога, раскинул руки, напрягся. Вялость не проходила. И вдруг подумал о том, что если кто-то войдет и увидит, чем он тут занимается… Он вскочил и ударился плечом о коня.

– А, ч-черт! – выругался он.

И тут же прислушался к себе: как там? Там было по-прежнему. Но поя вился, как в глухом небе, клочок ярости. Ветошкин вышел в коридор и сощурил глаза от света. Удары мяча сюда доносились слабо, зрителей не было слышно. Значит, никаких перемен.

Шла вторая партия. Ветошкина выпустили при счете два – семь. Проценко исподлобья посмотрел на него.

– Дашь, – сказал Ветошкин.

Теперь он вылетел на передачу рано и завис. Мяч так же тихо опускался за его спиной.

– Допинга принял? – спросил Проценко.

Ветошкин не ответил. В игре ему никогда не хотелось разговаривать, а теперь тем более. Он прослушивал себя, как врач, как механик прослушивает двигатель. Тот клочок ярости постепенно раздирал глухоту, наступало четкое и легкое состояние.

Подача была слабой, и Ветошкин, принимая ее сверху, крикнул:

– Дам!

Проценко выпрыгнул и с поворота вогнал мяч под первую линию. Все получилось неожиданно. Без блока. Публика зашумела.

– Во сне такие мячи сажал! – сказал Проценко, улыбаясь.

Ветошкин почувствовал, как команда оттаяла. И ради этого стоило иг рать – видеть, как шесть человек в один момент лучатся и возникает силовое поле.

Они выиграли подряд три очка, и Крюков взял минуту. Он стоял среди красных рубашек в синем костюме и, заложив руки за спину, что-то негромко внушал. Аркадий Андреевич также хотел подозвать своих, но Ветошкин, подойдя, сказал «не надо», и тренер понял его. Мастера так и не пришли в себя до конца партии.

И третья далась легко. В команде были всего двое за сто девяносто пять, поэтому на тренировках доводили блок до автоматизма и сейчас наглухо закрыли нападающих. Мастера нервничали, спешили. Их раздражало то, что игру, начатую так легко, теперь надо тянуть на измор. Так что третья далась легко. Хотя, как это – легко? На одном энтузиазме долго не протянешь, думал Ветошкин, нужно кончать сейчас же, в четвертой, иначе они нас затрут, попросту перепрыгивают. Он видел, что брат устал, а менять его некем. Правда, Проценко казался свежим, подмигивал, строил гримасы, но Ветошкин понимал, как он взвинчен. Стоит игре чуть разладиться – начнется кураж.

– Надо кончать в этой партии, – сказал Ветошкин.

– Ладно, Ветошкин, – ответил Проценко. – Так точно.

У брата пошли удары над блоком. Передачи были высокими, он раз за разом выпрыгивал и ловил мяч в высшей точке прыжка. Ветошкин подумал, что он недооценивал брата и что уже в этом году тот, видимо, уйдет в высшую лигу. Но при переходе Ветошкин близко увидел его лицо и глаза и понял, что брата до конца партии не хватит.

Блок был по-прежнему четким – команда работала как машина. При счете десять – четыре брат не принял подачу. Следующая также была на не го, и мяч улетел в трибуны. Ветошкин показал жестом Аркадию Андреевичу, чтобы тот брал минуту.

– Ну как, Николай? – спросил он брата. Он впервые назвал его так.

Брат вскинулся:

– А что? Два приема, подумаешь! А как я лепил за блок?

Ветошкин понимал, что такие партии не забывают, их помнят и через десять лет, и если сейчас посадить брата на скамейку, то и это не забудется. Понимал это и тренер.

– Ну, ребятки, тяните. А ты, Коля, удивил. Звезда! Виктор, играй.

И он посмотрел на Ветошкина, как будто вложил в него что-то. Ветошкин и сам понимал: сейчас, когда он выходит к сетке, партия, игра – да разве только игра? – были в его руках. Как он сыграет с Проценко? Ка кой будет блок? Сумеют ли его закрыть? Это была лучшая игра в его жизни, и он не мог, не имел права проиграть.

«А Крюков меня возьмет, – вдруг подумал он. – С братом». И он тут же понял, что не вернется. Перед игрой в нем была эта надежда, и он думал сыграть только для Крюкова. Он чувствовал, что изменился за эти полтора часа, и его игра важна теперь прежде всего ему самому. Но думать об этом не было времени. Это мелькнуло, когда он глянул в сторону Крюкова, задержал взгляд на Гале. Она в этот момент коротко зевнула, прикрыв рот ладошкой, и Ветошкин не стал рассуждать, от скуки или от нервного напряжения.

Началась вязкая, осторожная игра. Команда никак не могла взять по дачу. Только при счете десять – восемь мяч после удара ушел в аут, и Ветошкин вышел к сетке. Он дважды обвел блок. Раньше после таких мячей он огляделся бы, ожидая похвал, теперь же просто кивнул Проценко: «Ага, так!»

При счете четырнадцать – восемь снова ошибся брат. И внезапно все нити партии выскользнули из рук Ветошкина. То ли мастера, наконец, разыгрались, то ли его команда сникла. После блока мяч кое-как переправляли через сетку, однако он возвращался с неотвратимостью бумеранга. За какие-то пять минут счет стал четырнадцать – двенадцать, и не видно было, как хотя бы забрать подачу. Наконец это удалось.

Ветошкин пошел подавать. Сегодня он не подавал еще свою сильную боковую и понимал: или сейчас, или никогда…

Он был спокоен. Он посмотрел на судью, наметил самого молодого из мастеров, у которого, как он помнил, долго не ладилось с приемом, сжался в комок. Стоя боком к площадке, и, подбросив мяч, распрямляясь, отклоняясь в замахе, уже знал, что мяч ляжет точно в ладонь, а затем, резко пущенный, как из пращи, дугой врежется на ту половину, за сетку. И были несколько шагов на площадку, когда глаза оцепенело следили за тем, как мяч срезался с рук молодого и, высоко взлетев опускался «за», у баскетбольного щита, как у нему неслись двое, но неслись странно, паряще, и было видно, что его уже не достать, что он падает и падает – от чего он так похож на воздушный шарик? – и вот он опустился у баскетбольной стойки, все так же медленно, и только после отскока полет его стал стремителен, так же, как стремительно падение игрока, не доставшего его и вытянувшегося на полу, с протянутой вперед рукой, и только теперь желтый пол, алые плакаты, закрывающие верх длинных стрельчатых окон, зеленый баскетбольный щит с белой сеткой под кольцом, ряды зрителей в темном и судья в белом, – только теперь все это вновь обрело цвет и движение, и в негромкий шум и аплодисменты, в звук судейского свистка ворвался голос: