Текст книги "Учитель поэзии (сборник)"

Что-то еще хотела сказать… Мысли разбегаются. Да! Ты меня не ищи. Все это детские глупости.

Прощай, Вадька. Вспомни когда-нибудь.

Зина».

Он никогда больше не встречал Зину Фролову, никогда не слышал, где она, что с ней. Иногда вспоминал эту историю, но рассказывать – никому почему-то не рассказывал. Может быть, потому, что рассказывать было не о чем.

А может, потому, что и вспоминать этого не надо было. Зачем?..

Иван Полуэктов

У Ивана Полуэктова отдельная однокомнатная квартира в хрущевском доме. Он ее получил, как инвалид войны. Левой ноги у него нет с сорок четвертого года.

Но обычно квартира пустует, потому что Иван живет у жены. Жену зовут Анна Степановна Грязнова. Она так же, как Иван, на пенсии, и подрабатывает зимой в больнице. Медсестер постоянно не хватает, а у Анны Степановны большой стаж, с сорок второго года.

Правда, набирается в общей сложности месяца два в году, когда Иван переезжает жить к себе. Конечно, не от хорошей жизни. Иван пьет до вольно регулярно, и у Анны Степановны иногда лопается терпение.

Когда Иван перебирается к себе, его навещает средняя дочь Анны Степановны, Люда. Люда – большая, красивая женщина, любимица Ивана. Когда он впервые появился в семье Анны Степановны, то первой из пяти детей, выходивших по одному из комнаты на кухню, где сидел Иван, была Люда. И она сразу забралась ему на колени. Это было в пятьдесят четвертом году, в Кунгуре.

Ивану тогда еще ничего не стоило отмахать по хорошей дороге кило метров пять-семь. А от вокзала до дома, где жила Анна Степановна, было около этого. Поэтому, выпив стакан водки, он пришел в какое-то смешливое настроение.

– Это что за птица, а? Отвечай. Как тебя зовут?

– Люда.

– Так, – сказал Иван. – Это, значит, не моя. А где моя?

– Хорошо, что ты не сердишься. Чего теперь сердиться? – Анна Степановна впервые улыбнулась. Зубы у нее были ровные, белые, как будто литые.

– Сердиться-то чё ж сердиться. Плакать надо.

– Плакать. Здоровый мужик и – плакать. Это, может, мне плакать нужно, а я, смотри, улыбаюсь… Может, макаронов отварю?

– Не надо, Анна Степановна, к чему макароны, если есть водка? К водке лучше картошки.

– Можно и картошки.

Анна Степановна встала, с неохотой открыла крышку подполья и, свесившись туда, оставшись наверху неожиданно раздавшимся задом, начала набирать картошку. И здесь Иван во второй раз после улыбки Анны Степановны ощутил толчок крови, разливающейся от груди вверх – так она овладевала им.

Начали выходить дети – Света, Гоша, Гена и, держась за стеночку, годовалая Аня.

– Это что за батальон? – засмеялся Иван. – Соседские?

– Мои, – коротко ответила Анна Степановна, начиная чистить картошку.

– Когда ж ты их успела…

– А это уж мое дело, когда успела. А ну-ка, все отсюда! – прикрикнула она.

Тем же порядком дети удалились.

Иван замолчал. Продолжалась чепуха, глупость, которая началась пол месяца назад в Ленинграде.

Капитан из военкомата по-хозяйски уселся тогда за его столом, разложив бумаги.

– Так-с, Иван Михайлович Полуэктов… – начал он, передвигая бумаги. – Двадцать первого года рождения… Родился в Петрограде… Так-с… так?

– Так, – сказал Иван.

– В сорок третьем году служил в двести пятой стрелковой, Первый Белорусский… Так-с… так?

– В сорок седьмой.

– Может, и в сорок седьмой. И в двести пятой… Чем сейчас занимаетесь?

– Портной.

– Портной… Так-с… Ну вот, Иван Михайлович, нашлась ваша жена. И дочь.

Иван, как только увидел капитана, почувствовал: что-то будет. Но этого он не ожидал. Тупо переспросил:

– И дочь?..

– И дочь, – сказал капитан, переводя взгляд на жену Ивана.

– Пошел ты на хуй, – неожиданно сказал Иван.

– Ты! – обиделся капитан. – Я не посмотрю, что инвалид, – и врезать могу! Держи письмо! – он встал, ребром ладони проверил кокарду на фуражке и с порога комнаты сказал жене Ивана: – Безусловно, надо сознательно рассчитываться за свои дела. Справедливость диктуется обстоятельствами действий! Так-с!

И ушел.

Через полчаса из своей комнаты ушел Иван.

…Несколько ночей на Витебском вокзале он пытался объяснить жене, что никаких других жен у него не было. Он объяснял, а она сидела и не верила ни одному слову. Он доставал из чемоданчика бутылку, отхлебывал и снова объяснял. Она снова не верила. Появлялся милиционер. Иван начинал объяснять ему. Милиционер слушал, садился рядом, на место жены, которая сразу исчезала, и – верил. Потом Иван засыпал, просыпался, брел по городу и еще кому-то объяснял. Деньги были.

Через неделю он догадался пойти в военкомат. Нашел капитана.

– Ты капитан, чего, – сказал Иван, – тебе откуда знать? Я вообще двести пятую не слыхал. А ты сразу: двести пятая… Я всю войну, до сорок четвертого, в сорок седьмой стрелковой, полковник Воропаев… А ногу отрезали в Куйбышеве. Ты думаешь, так они и падают на безногих?..

– Зайдите за стойку! – приказал капитан.

– Думаешь, портной… Она тоже говорит: портной… Бабы, деньги с неба сыпятся… Ну и что? Деньги… Я за эти деньги ночь сижу… Ты мне скажи…

Иван достал письмо.

– Что, комендатуру вызвать? – сказал капитан.

– …что это за блядство? – продолжал Иван. – Вот, – он хлопнул ладонью по бумаге, – напишет, что я Геббельс переодетый, и ты поверишь? Ну хоть бы я имя-то знал! Хоть бы… по пьянке когда!.. Да сроду у меня Нюр не было!

– Закусывать надо, – сказал капитан…

Вечером они сидели за мохнатым растением, у низкого окна, и Иван продолжал:

– Да вот клянусь, веришь? Ну вот… ну, что? Если б было… В госпитале – нет. Нет! – Иван сдернул кепку. – Перекрещусь!

– Не… – сказал капитан и покачал пальцем. – Не-е… В бога – никогда! Не имею!.. И ты! Молчи…

– Я знаю… – сказал Иван, надевая кепку. – Знаю… Она ждет – да. Да! Такая! Темная ночь!.. Тогда пожалуйста, пару раз по морде – и все в порядке… Ты где служил?

– Я? – капитан поднял голову и сосредоточенно посмотрел на Ивана. – А г-где мы находимся?

– В «Лондоне».

– Где? Как? – капитан хлопнул себя по карманам гимнастерки и, успокоившись, быстро огляделся исподлобья. – Давно?

– На Восьмой линии мы находимся, – сказал Иван. – Чего мне делать-то сейчас?

Капитан глубоко вздохнул.

– Чего?.. Чего… – сказал он. – Ехать тебе надо… в Кунгур. Не верю я тебе, ни одному слову… Полуэктов? Полуэктов… Иван? Иван… И – все. И умрешь Полуэктовым. И не докажешь…

Поезд «Москва-Хабаровск» давно скрылся, платформа опустела. В телеграмме Иван не написал номер вагона. Одна женщина прошла мимо него раз, другой…

– Анна Степановна? – спросил Иван.

Она остановилась.

– Не узнаешь, Анна Степановна? – сказал Иван и вздохнул: – Елки-палки…

– А… Иван? – спросила Анна Степановна.

– Я – Иван. Я Иван. Я Михайлович. И Полуэктов я. Похож?

– Да разве…

– Когда видела-то последний раз?

– В госпитале…

– В госпитале… Десять лет ждут, потом пишут. В Ленинграде Полуэктовых полторы тыщи человек!.. Едь сюда за свои деньги!

– Да я-то откуда…

– Откуда! А я – оттуда! – Иван показал пальцем на запад. – Все от туда же!.. Жена осталась, детей двое! Ты вот едь да им расскажи, что я – это не я!..

– Ну, хватит, – нахмурилась Анна Степановна. – Разорался. Без тебя тошно.

– Тошно ей! – наконец-то Иван почувствовал себя полностью в своем праве. – Люди в бой ходили за Родину, а они в койках прыгали!

– Да замолчишь ты? – тихо сказала Анна Степановна. – Черт безногий.

– Полуэктов! – уже тише продолжал Иван. – Значит, был бы Перепелкин, тогда все в порядке. А Полуэктова можно!.. У Полуэктова деньги есть на Урал кататься и обратно! Что мне теперь, справку брать в исполкоме?.. Только она ей, этой справке… Что теперь?..

– Откуда я знаю? – сказала Анна Степановна и вздохнула. – Конечно, если сам не искал, то что ж… Скорей – погиб… А тебе-то что? Завтра домой поедешь.

– Куда я поеду – завтра? Там такая… О-ох, мать честная, – вздохнул Иван. – Гостиницу, что ли, показала бы.

– Да у меня переночуешь, – печально сказала Анна Степановна.

Начался дождь.

Так они и двинулись по дождю берегом реки. Иван от нечего делать и чтобы было, что потом рассказать об Урале, спросил, как называется речка и чем занимается население. Анна Степановна на первый вопрос ответила коротко «Сылва», а на второй и отвечать не стала. Она была без косынки, дождь заливал ее лицо. Она отводила иногда ладонью мокрые волосы, ногти были розовые, чистые. Иван видел, как темнеет, набирая воду, ее синий двубортный пиджак, ушитый в талию, а на платье такого покроя он в Ленинграде и не покосился бы…

– Отдохнешь? – вспомнила она об Иване через пару километров.

– Когда пехота отдыхала? – бодро ответил Иван. Мешал чемоданчик, болтающийся на ремне под мышкой. – На месте и отдохну.

– Давай хоть чемодан понесу… Давай, давай!

И двинулись дальше.

Об этом чемоданчике любила вспоминать Люда. Когда она вышла замуж за журналиста, то забрала чемоданчик с собой. Иван даже читал статью зятя под названием «Фронтовой чемоданчик», и ему стало стыдно, что он вовремя не предупредил, потому что чемоданчик был первой жены, а как он попал к ней, Иван и не знал.

И почему Люда так привязалась к Ивану? И почему он любил ее как родную из всех детей Анны Степановны? Своих-то он лет двадцать не видел после этой истории. А Люду любил. Сразу она потянулась к нему на руки. И на следующий день ходила за ним как привязанная, требуя иногда, чтобы он наклонился к ней, и тогда шептала ему на ухо: «Оставайся! Ты мне нравишься! Не бойся!»

И точно: побаивался Иван. Анна Степановна весь день была на дежурстве, вот он и бродил из комнаты в кухню и побаивался. Как будто шел он со всеми по дороге, живой, веселый, а вдруг упал в кювет, не может подняться, и никому не нужен, кроме трехлетней девочки. Анне Степанов не, он видел, на него глубоко начхать: вернется с дежурства, и костыли выкинет за дверь. Что ж, что пятеро? У нее вон и тут, и тут… С кем-то детей наживала, а на Ивана так смотрела, не углубляясь…

– Слушай, Анна Степановна! – встретил он ее с дежурства вечером на кухне за хорошим столом. Деньги еще оставались. – Садись! Не надо злиться. Лучше поговорим.

– Говори, – сказала Анна Степановна, заглянула в комнату к детям, остановилась у окна и стала смотреть на улицу, хотя уже стемнело, а фонари в Кунгуре зажигали только у магазинов.

– Эх, Анна Степановна, – Ивана несло по волнам грусти после чекушки «Московской», – разве жизнь что дает? Только обещает… Вчера ты пел замечательным голосом, а сегодня у тебя отнялся язык, отказали ноги и ты сидишь в кана-аве…

– Ты не подъезжай, – прервала его Анна Степановна и с ненавистью, от которой Иван протрезвел, бегло глянула на него, – знаю я таких подъезжал! И колбасой меня не покупай! Не покупа-ай! Сегодня уж куда идти? А завтра – вон! Не посмотрю, что инвалид! Вон! – и она указала пальцем на дверь.

– Что ж завтра, – сказал Иван, помолчав. – Я и сейчас уйду. Только объясни ты мне… а! – махнул он рукой, встал и запрыгал к двери, за быв и про чемоданчик.

Иван шагал так быстро, что Анна Степановна догнала его не скоро, уже на улице. Когда она уцепилась за него сзади, за полу пиджака, он протащил ее несколько метров, остановился и, подняв лицо к вершине горы, поросшей темными соснами в звездах, завыл.

Странно то, что Иван и Анна Степановна, вспоминая стариками свою жизнь и, по обычаю русских людей, никогда не говоря друг с другом об этом, вспоминали по-разному, отчего их жизни срослись.

Анна Степановна помнила необыкновенное наслаждение, сверхматеринское, когда незнакомый человек положил ей в ладонь свою душу и от малейшего движения ее пальцев зависело, попадет ли Иван Полуэктов нынешней ночью на дно Сылвы или попадет в рай, то есть в постель Анны Степановны. И позже, помня то наслаждение, она часто доставала душу Ивана и, полузадушив ее, шептала в последний момент: «Живи…»

А Ивану вспоминалась дорога от станции, под дождем. Вначале он сов сем не понял этой дороги, и ему казалось, что он остался в доме Анны Степановны случайно, просто некуда было податься, кроме как в реку. Но вспоминалось и вспоминалось, как глубоко в песок утыкались костыли, а он не чувствовал усталости, хотя шли они не меньше часа. Наоборот, до рога, как резиновая, подбрасывала его в ритме сердцебиения. Никогда в жизни Иван не знал себя таким молодым и сильным. А мокрая Анна Степановна, угрюмо шагающая рядом с его чемоданчиком, мокрая до последнего сантиметра кожи, отдавала и отдавала ему молодость и силу, как целую жизнь того, неизвестного ему Ивана Полуэктова.

Итальянская песня

Ты сошел, помнишь? на этой дальневосточной станции по тому, что у тебя кончились деньги. Куда ты ехал тогда? Ты и сам не знал об этом. На восток… Почему ты выбрал ее, эту жал кую станцию с голыми сопками и болотом (здесь его называли «марь»), которое тянулось туда, на север, далеко, до самого горизонта, блекло зеленое, желтоватое к синим сплошным горам?

Просто тебе невыносимо стало ехать и ехать без конца, смотреть на эти скучные рожи в поезде, на это мелькание за окном, дышать запахом пота и грязных ног. Да ты сам был ли чище? На тебе были дешевые джинсы с пузырями колен, пиджачишко «букле» и коричневая шерстяная рубаха, а носки ты стирал каждое утро в туалете обмылками. Сначала ты пил с солдатами дембилями, потом ты пил один – ты то знал, где продмаги на крупных станциях. А в Иркутске ты чуть было не отстал от по езда. Ты выскочил на привокзальную площадь, где громыхали красные трамваи, и побежал вверх по тротуару. Там был такой магазинчик, и ты простоял в очереди, как дурак, потому что ни кто не хотел войти в положение, а просить их было выше твоих сил. Ты так и остался бы там, если бы не чужие четыре бутылки «столичной», которые ты держал в обеих руках между пальцами, когда бежал, расшвыривая прохожих и провожающих. А в Чите ушли славные ребята с голубыми погонами и не оглянулись, потому что их встречали со слезами и тебе немного обидно было то, что они не оглянулись, и там же, на вокзале, где на прессованных опилках монументально запечатлел какой то молодой талант историю освоения края, тебя облапошила цыган ка, совсем девчонка, в длинной юбке цыганского «плиссе» и в синем пиджаке, облапошила тебя на три штуки. Она, видно, поняла, что ты за тип, что тебе не жалко этого трояка, хотя иногда ты и из за копейки полезешь в бутылку, но она тебя поняла, по чему? – думал ты и потом уже, у Шилки тебя осенило – да потому что не тебя первого встречала такого, и тебе стало легче дышать на время.

Ты замерз на вокзале ночью и не выспался. У тебя даже документы проверили, потому что, как ты слышал, из соседнего лагеря в Тахтамыгде бежали трое зэков, и ты не кипятился, про сто показал свои документы – ты всегда все прекрасно пони мал. Может быть, ты был мудр. Ты никогда не думал над этим словом? Ты никогда не говорил его, но тебя всю жизнь подхлестывала какая то горечь оттого, что ты все прекрасно понимаешь. И, может быть, ты думал так про себя, когда выпивал свою долю и смотрел поверх голов, жалко только, что смотреть было не на что, и ты закрывал глаза. Все уходило от тебя, растворялось, и звонкие тоненькие колокольчики стучали в голове «тинь тень тонь тинь…» И ради этого ты пил снова, но ред ко получалось так.

А, эта станция.

Как то странно она называлась, почти по французски – Большой Невер. Помнишь, как ты в школе еще копался в атласах и запоминал – для чего? – Эр Рияд, Тэгу, Тегусигальпа. Ведь ты не мечтал о путешествиях. Только горечь гнала тебя с места на место, и земля пролетала мимо неузнанная, одинаково лесистая, пустынная, гористая, одни и те же дома, одни и те же люди. Может быть, оставался слабый аромат, по которому ты вспоминал эти места, так по запаху дыма с апрельских огородов вспоминают один день в детстве.

Ты поднялся со скамейки в зале ожидания после того, как в последний раз забылся, скорчившись и положив голову на рюкзак, поднялся такой изжеванный и остывший, и потянулся. Сочно хрустнула грудь, и ты улыбнулся. Потому что было тихо и солнце положило на затоптанный пол розовые ромбы.

Ты вышел, постоял немного на крылечке и удивился уже без раздражения – до чего же камениста и сера улица, вот толь ко в палисадничке перед вокзалом немного травы. Ты прошел к нему, сел там на скамейку, открытую окнам вокзала и подумал, что как то надо привести себя в порядок. Затем подумал о воде. Там, по другую сторону железной дороги бежал какой то ручей между редких серых домов. Ты подумал еще, что этот пейзаж безрадостен только из окна вагона, а вообще то в нем что то есть. Это похоже было на Аляску, так же неуютно построено, но – широко и не вросло в землю. Было какое то ощущение свободы в этом поселке: захочу – живу здесь, захочу – укачу на край света. Это тебе понравилось.

Вода в ручье была прозрачная и холодная, а на дне кроме илистых гладких камней ничего не было. Ты засучил штанины до колен и вошел в него. Скоро ноги свело от холода. Но ты стоял долго, зачерпывая воду ладонями и бросая ее в лицо.

На берегу ты улегся, подложив под голову рюкзак, и посмотрел в глубокое синее небо. Тебе стало хорошо. Так хорошо, как не было давно. И даже голод был не сосущий, не тоскливый, а какой-то яростный и это было хорошо. Ты посмотрел на часы – половина восьмого. «Продать?» Часы были хорошие. Ты купил их в поезде под Новосибирском. «Ракета». Очень хорошо шли. И форма приятная – плоские. Ты ополоснул ноги и обулся.

Ты хотел вернуться на вокзал, но задержался, сел на теплый камень, достал из рюкзака перегнутую тетрадь в клеенчатой обложке и шариковую ручку. Ты подумал о том, что сейчас нужно написать стихи. И одновременно пришла мысль о деньгах – стихи можно продать в районную газету, в Сковородино. Эта мысль была не основная, но сидела крепко и долго не давала тебе найти ритм и тему. Тебе захотелось описать воду в ручье, небо и ощущение свежести и голода. Тетрадь была исписана наполовину, и ты рассеянно листал ее, пока не наткнулся на слова

 
«Стук колес навевает дремоту,
Я смотрю на вагонный плафон…»
 

Ты переписал эти строки на чистую страницу, надписав сверху: «Дальний Восток» и подчеркнул. Дальше было легко и быстро:

 
«Вспоминая приятное что-то,
Двое в мире – я и вагон.
Поезд мчится к востоку, все дальше,
Он уносит меня все быстрей
К сопкам синим, к таежным чащам,
В край свободных и сильных дождей.
Мысли все – о большом и великом,
Как воды родниковый глоток.
Мчусь по рельсовым, ровным стыкам
На далекий, на Дальний Восток!
И встают в каменистом убранстве,
Как предчувствие новых вер,
Как предел моих долгих странствий –
Сковородино и Большой Невер!
Прошел поезд на запад.
 

Ты стоял и долго смотрел ему вслед, и пришла мысль о каком-то да леком предке, смотревшем так же вслед падающему метеориту. И то, что ты был один, лицом к лицу с этой меняющейся, бурной жизнью, которая не вовлекала тебя в движение, а неслась как бы сама по себе кругами, не дальше и не ближе, было давно привычно, но и не позволяло выйти из кольца. Мысль спотыкалась об эту неизменность мира, и тебе часто казалось, что если бы все люди искали выход, и тогда не вышло бы ничего.

Ты забылся. Но как велика была цена этого забытья среди произвольно выбранных тобою дорог и дикой природы. Ты возвращался сюда с удивлением и ликующая мысль о том, что ты здесь, что ты жив и хочешь жрать, что ты можешь яростно реагировать на все внешние раздражения, совершенно глушила только что выделенную нереальность жизни.

В сторону вокзала по тропе у низко натянутой проволоки шел желез нодорожник. Он был сутуловат, как все железнодорожники, в замасленной фуражке и костюме. Ты быстро завязал шнурки на ботинках, подхватил рюкзак в правую руку и нагнал его.

– В этом райском местечке есть столовая?

– Там, за вокзалом.

– Спасибо, а…

Железнодорожник остановился и посмотрел на тебя.

– Я здесь недавно и… деньги вышли. Подработать здесь можно?

Железнодорожник сдвинул фуражку на глаза. Почесал затылок.

– Пойди к дежурному, а так вообще… – он пожал плечами.

– У вас нет часов? – вдруг спросил ты и передернулся – до чего нелепо вышло.

– Нет, – ответил железнодорожник и посмотрел на часы перед вокзалом. – Сейчас полдевятого.

– Я не о том. Понимаешь, приперло так, что хочу вот даже часы продать дареные.

– А что за часы?

– «Ракета». Смотри, даже стекло не поцарапано.

– Стекло можно новое поставить, – медленно сказал железнодорожник.

Ты подал ему часы, он повертел их с интересом, поднес к уху.

– Новая марка, что ли? В магазине таких не видал.

– Да, модель 96 года.

– С гарантией?

– Нет. Потому и продаю даром – за червонец.

– Десятка? Пойдем ко мне, здесь рядом.

Шли молча, затем железнодорожник спросил:

– А ты как это? Бичом?

– Да как сказать. В общем-то – да.

– Чего вас носит.

Он сказал это равнодушно, давно, видимо, отказавшись понять, что это ИМ не сидится на месте. Он не настаивал на ответе. С тобой у него были чисто деловые отношения, и за их пределами ты не интересовал его. Но ты ответил ему. Не ему даже, а так, заговорил сам с собой.

– Чего нас носит? А ты ответь сначала, зачем ты здесь живешь? По ехал бы куда-нибудь на Запад, садик бы завел, огород. У вас ведь тут и картошка-то не растет.

Железнодорожник хмыкнул.

– Я, может, здесь родился.

– Ну и что? Так и не увидишь ничего на свете.

– Ну, это ты брось. Молод еще учить. Если хочешь, я Дальний Восток ни на какой Крым не променяю.

– Ну да. Это ты себя убедить хочешь. Просто страшно тебе с места срываться.

– Ты, умник! Иди своей дорогой, понял? Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Понял?

– А часы?

– Иди ты со своими часами! – железнодорожник сплюнул, повернулся и зашагал к вокзалу.

– Сам же начал!.. – крикнул ты вслед ему.

Железнодорожник уходил, яростно размахивая руками. Тебе стало смешно, и ты расхохотался ему в спину.

«И чего нас носит? – сказал ты про себя. – Чего носит? Эх вы, люди, человеки, жители».

Ты все-таки встретил еще этого железнодорожника днем и продал ему часы. Ты пообедал в столовой за вокзалом и потолкался среди шоферов, расспрашивая их о золотых приисках Алдана. Этот день был большой и долгий. Большой он был, может быть, от огромного неба над далеким барьером сопок, к которому катилось шоссе. Оно извивалось уже в предгорьях, вжималось, вписывалось в рельеф, и было видно, как трудно ему придется дальше, на перевалах Станового хребта. Сопки выдавливали его, пробовали столкнуть в пропасти, но оно цепко держалось за их склоны, зависало под гольцами и вырывалось-таки в Якутию.

День был долгий. Сколько всего ты успел за этот день! Устроился в гостиницу. Заработал на выгрузке десять баксов. Даже в баню сходил.

Но самое большое, что ты сделал за этот день, – это не миновал почты. Ты долго сидел у стола со стеклом, измазал все пальцы в чернилах. Ты испортил с десяток бланков телеграмм, составляя трогательные слова без знаков препинания в цепочки, которые легко рвались от произнесения вслух, от синей казенной бумаги, от скучных лиц связистов за стойкой. Ты нежно думал о той, кому ты посылаешь эти слова. Ты знал, что не скоро еще удастся такой день. Но на бланке, который ты подал для оплаты и отправки, было лишь:

«МАТЬ Я НА ДАЛЬНЕМ ВЕСНОЙ ВЕРНУСЬ МЕШКОМ ДЕНЕГ».

…День кончался. В открытом окне негромко звучала музыка, затем что-то щелкнуло, и ты понял, что это магнитофон. Ты облокотился о штакетник, просто так, от нечего делать, очень уж хорош был вечер. Пахло бурьяном после дождя, влажной землей. Тучи собрались в охапку на западе, и закат получился многоэтажный, как будто в воздухе сиял крас но-желтой иллюминацией темно-серый клубящийся дворец. По краям открытое небо зеленело и постепенно изменяло цвет в блекло-синий. Снова из окна послышалась музыка и хрипловатый голос протяжно, широко и негром ко запел.

«Итальянец», – подумал ты, но почти не слушал и смотрел на закат.

Но чем дальше он пел, тем печальнее становилось. Ты вспомнил сразу всю свою жизнь и то, что скоро тридцать, и вдруг так ясно ощутил себя здесь смотрящим на закат, у этого штакетника, глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Мелодия росла и снижалась до шепота, снова росла печально и шла волнами, как будто в душе у тебя был горизонт, и она уходила туда, чтобы вернуться, и снова несла тебя и несла и так без конца.