Текст книги "Учитель поэзии (сборник)"

Дядя Гоша – водолаз

На носу лодки сидел дядя Гоша в длинных сатиновых трусах и шарил в воде толстой проволокой, загнутой на конце. Его загорелое тело с татуировками было измазано илом. Он негромко командовал:

– Левым табань… Давай назад. Ага!

Раиса, сидевшая на корме, от нетерпения привстала.

– А-а! – воскликнула она, когда проволочная ловушка показалась над водой. – Попались, голубчики!

По дну ловушки среди ила и размокшего хлеба расползались раки. Дядя Гоша отцепил проволоку, кинул ее в лодку и, поставив ловушку ребром на борт лодки, стал доставать раков.

– Шугани их, Всеволод, – сказал он.

Всеволод пальцем начал отдирать раков от сетки и проталкивать к горловине, где их ожидала черная дяди Гошина рука.

– М-мать вашу тра-та-та!.. – звучал над рекой голос дяди Гоши. Солнце стояло еще низко, и мутная тень от камышей перекрывала неширокую гладкую воду. У деревянных мостков на той стороне плавали белые утки. Как только дядя Гоша начинал кричать, они хлопали крыльями и ныряли.

Это была последняя, шестая ловушка. Жестяная банка из-под томата вспучилась верхом от грязно-зеленых рачьих спин, раки расползались из нее по лодке.

– Давай домой, Всеволод, – дядя Гоша пересел на корму и разлегся там в позе Стеньки Разина. – Был в Шанхае после войны, и до того эти хунхузы всяких морских каракатиц обожают. И таких, – дядя Гоша перекрестил руки и пошевелил пальцами, – и таких, – он приставил их к ушам.

– А змей жареных…

– Ну, дядя Гоша! – возмутилась Раиса.

– А ты уши заткни. А яйца куриные они тебе просто в кипяток не бросят. Они их в известке запекут, так что яйца черные станут. И вместо белка – чернок. У русского человека после таких яиц кровавый понос начинается. И все у них не как у людей. Приходим мы в бардак… Райка, заткни уши, кому сказал… И они это дело не так, как наши казачки, а наоборот… Но угодливые! Ничего не скажешь… Угодливые и – пашут, пашут. В огороде сидит, чего-то там ковыряется, ковыряется, спины не разогнет… Идолы, а не люди. Сожрут они нас как-нибудь. В известке запекут и сожрут.

– А мы их – ракетами, – Всеволод, тонкорукий, с длинными черными волосами, дышал часто и поглядывал через плечо. Течения почти не было, речка блестела среди садов.

– Ракетами… Для ракет тоже боеготовность нужна. А если их поста вить в сарае, а спать у женки, то толку от этой ракеты?

– Ничего, – сказал Всеволод, задыхаясь, – русского так просто не сожрешь…

– Аха-ха! – громко, широко зевнул дядя Гоша. – Чего это у меня на ноге, чирь, что ли? Давно не было… Давай на спор, зять, что я эту речку всю перенырну?

– На что… спорим?.. – Всеволод изо всех сил старался не задыхаться.

– На три литра пива.

– Давай…

– Греби к берегу!

Всеволод с облегчением повернул лодку.

Дядя Гоша выпрыгнул на берег и несколько минут делал дыхательные упражнения. Затем, нахмурившись, сложил руки по швам и начал входить в воду. Войдя по пояс, поднял руки над головой, шумно выдохнул и сказал:

– Только учти, Всеволод, за пивом в Новочеркасск поедешь. У нас в магазине нет.

Неслышно погрузившись, дядя Гоша пропал из виду. Всеволод смотрел на секундную стрелку и восхищенно качал головой. Раиса скучала.

– Ты про ковер не говори, – вдруг быстро сказала она. – Поедешь в Новочеркасск, привези еще бутылку водки…

Дядя Гоша вынырнул на той стороне речки и фыркнул. Теперь он старался не задыхаться, горстями бросая на себя воду.

– Хочешь еще на три литра? – крикнул он. – Обратно?

– Не надо, дядя Гоша! Верю! Сейчас я лодку подгоню! – Всеволод разогнал лодку и врезался в камыш.

– Ты, Всеволод, зови меня Георгием, понял? Я тебе не дядя, а родной человек, – сказал дядя Гоша, отмывая ил. – Это Райка меня все – дядя, дядя… А я ее с восьми лет воспитую. Нет, что ли?

– Ну так что? – сказала Раиса. – А крови вашей во мне нет.

– О, видишь? – дядя Гоша снова улегся на корме. – Она и тебе скоро будет говорить, что в ней крови нет. А сколько ты ее выпила?

– Ладно! – прикрикнула Раиса. – Хватит союзника искать! Дай-ка я погребу, Сев, совсем ты сдох.

Она села на весла, а Всеволод, избегая смотреть дяде Гоше в глаза, пристроился на носу.

– Я тебя за месяц, Всеволод, так накачаю, что сам себя не узнаешь, Сказал дядя Гоша.

– Ты водолазов видел когда-нибудь?

– Нет.

– Смотри на меня. Дашь мне шестьдесят пять? Ни за что в жизни. Меня вся Персиановка смотрит, когда я иду. Девки у заборов бьются…

– То-оже, герой! – Раиса с удовольствием рвала весла. – По два месяца с радикулитом валяется!

– Радик – болезнь водолазов. Кессонная болезнь – тоже оттуда. Вам этого не понять, мокрохвостки. Суши весла! Швартуйся, Всеволод!..

Когда Всеволод вернулся из Новочеркасска, во дворе на печке в большой двухведерной кастрюле кипела вода с торчащими из нее стеблями укропа. В ней кувыркались алые раки. Под шелковицей был уже накрыт стол. Теща, тетя Нина, стояла рядом с плитой с полотенцем в руке. Она пристально посмотрела на подходящего Всеволода и лишь затем, с опозданием улыбнулась:

– Купил?

– Ку-упил! – Всеволод стеснялся тещи и говорил с ней оживленно, гримасничая и как-то вихляясь. – Сумка тяжелая, зарраза! Еле допер от автобуса… Я помогу!

Тетя Нина сняла кастрюлю с плиты и поставила ее на землю.

– Во… сила… – сказал Всеволод, переминаясь с ноги на ногу и не имея воли уйти в дом. – Здор-ровый у вас здесь народ!

– Зови к столу, – сухо сказала тетя Нина, начиная отлавливать раков шумовкой.

Всеволод вошел в дом.

– Там… зовут, – сказал он. – К столу.

– Купил? – широко улыбнулся дядя Гоша. – Вот это ходок! Просто метеор!

– Да… очереди не было, – заулыбался Всеволод.

– Сколько кружек выпил?

– Да… я хотел… под раков.

– Ну ты совсем по мне, Всеволод! – дядя Гоша, в тельняшке, в синих стираных штанах от рабочего костюма и босиком выпрыгнул из кресла. – Это ж как себя надо держать! Вот я бы точно три, не отрываясь, заглотил!

– Э-эх! – сказал дядя Гоша, разводя сжатые в кулаки руки. – Райка! Хватит дрыхнуть! Иди, Всеволод, устрой ей подъем, – он подмигнул и вы шел.

Раиса, зевая, сидела на кровати.

– Что долго так? – недовольно спросила она.

– Ничего не долго, – Всеволод сел рядом и потянулся к ней.

– Ладно, нашел время, – сказала Раиса, но подставила губы. – Купил?

– Ну.

– Учти, когда я начну говорить про ковер, не лезь, понял? Этот ко вер мама на свои купила. И поменьше ему поддакивай! Свою голову надо иметь.

– Да он мужик… классный! – сказал Всеволод, по-детски улыбаясь.

– Кла-ассный… Чадо ты мое, – Раиса невольно улыбнулась в ответ и тут же нахмурилась. – Пьяница он! И бабник! И трепло, каких свет не видывал! А ты восприимчивый! Поэтому слушай его, говори «конечно», а сам фигу держи под столом.

– Да нет… он хороший мужик, – упрямо гнул свое Всеволод.

– Гос-споди! – всплеснула руками Раиса. – А я что, говорю, что он плохой? Хороший! Но когда ты станешь такой, как он, ты станешь плохой! Понял? Пошли.

После третьей граненой рюмки дядя Гоша запел. От сытости он, откинувшись спиной на беленую стену старой хатки и полузакрыв глаза, пел негромко, сипло, но звук все равно получался густой и какой-то пронзи тельный: «Эй да в Таганроге, эй да в Таганроге…»

«В Таганроге начинается война!..» – подхватили резкими голосами тетя Нина и Раиса.

Всеволод наслаждался. Ему тоже хотелось петь, но уж очень он стеснялся тещи, ее оценивающего и, как ему казалось, презрительного взгляда. К тому же он боялся опьянеть и сказать какую-нибудь глупость. Ах, как ему нравился Юг! Какая здесь теплынь! Но больше всего ему нравился дядя Гоша! Всеволоду захотелось по-детски обнять его за шею, как отца. Он даже сделал движение плечом. Своего отца Всеволод видел всего два раза. Однажды они с матерью шли по Литейному, она толкнула его локтем и вполголоса, задыхаясь от волнения, сказала:

– Твой отец! В сером пальто!..

Отец был худой, сутулый, и Всеволоду он не понравился, как не нравятся люди, похожие на тебя. Отец преподавал в институте, а с матерью познакомился студентом, когда приходил в гости к своей сестре в рабочее общежитие. Мама жила с ней в одной комнате. Он, по словам матери, даже не знал о существовании Всеволода. И Всеволод, после той встречи на Литейном, об этом не жалел.

Когда кончили песню, Раиса сказала:

– Вы бы хоть приехали в гости, что ли. Посмотрели бы, как мы живем. В маминой комнате еще ничего, а в нашей…

– Ох, зять ты мой зять! – дядя Гоша обнял Всеволода за плечи. – А! Я тебе одно посоветую: ты ее унимательно слушай. Унимательно!.. А де лай так, как надо… Ты эту знаешь? – дядя Гоша негромко пропел: – «Прощайте, скалистые горы…» А?

Всеволод кивнул.

– Сейчас споем… сейчас. Бабам я эту песню петь не разрешаю. Это песня водолазной команды Северного флота. Смотри, Всеволод, такую кар тину: сорок третий год. Вся водолазная команда в полном отрубе. А из угольной гавани подбегает катерок с зам начальником базы на борту. Та кой… капдва. В морщинах. Срочно, говорит, построить команду. Строю команду. Я ее строю – она не строится. Потому что она двое суток без сна, в ледяной воде, а потом по триста спирта и полный отруб. А этот капдва молча так ходит, ходит… Он ходит, а я их выравниваю. А потом он мне перед строем сначала погоны… с мясом, а потом – все, что на груди навешено было… И, веришь, Всеволод, столько времени прошло, а я бы этого капдва… – дядя Гоша засопел, ухватившись руками за скамью.

Солнце ушло за шиферную крышу нового кирпичного дома, к которому хозяева пока не привыкли: там ночевали Всеволод и Раиса, висели ковры, блестела полированная мебель, а дядя Гоша и тетя Нина жили в старой хатке, где с раннего утра слышалось оглушительное кряканье уток в пыльной загородке, и рядом были летняя кухня и погреб.

– А в нашей комнате, – нарушила молчание Раиса, – вообще пустота, как в общежитии. И мы тот ковер из большой комнаты, за телевизором, с собой возьмем…

– Ковер? – переспросил дядя Гоша.

– Так это мамин ковер! И она мне его дарит на день рождения, в сентябре!..

– В сентябре… – без всякого выражения повторил дядя Гоша.

– Да она на свои купила! Вы что, не помните? Когда я еще в школе училась!

– Училась?.. – удивленным голосом переспросил дядя Гоша. – Шо такое?

В следующий момент тетя Нина уже тащила за руку Раису, а дядя Гоша переворачивал вкопанный в землю стол. Один Всеволод, переживая рассказ дяди Гоши, до сих пор сидел с горькой усмешкой. Он так и не понял при чин суеты. И когда тетя Нина и Раиса заперлись на задвижку в погребе, а дядя Гоша пару раз саданул по двери ногой, Всеволод спросил:

– И ордена не вернули?..

– …Очень уж он какой-то… не знаю, – говорила тетя Нина Раисе, включив в погребе свет и присаживаясь на ступеньку. – Какой-то… не мужик.

– Ой, – сказала Раиса, спускаясь вниз от двери, где она слушала крики дяди Гоши об орденах. – Вон твой мужик! Послушай!

– А что? Правильно, – спокойно сказала тетя Нина. – Надо им иногда волю давать. Он сейчас накричится, а потом месяц будет шелковый ходить.

– Так он же мне мужа портит! У него одна психология, а у Всеволода – другая! Ему нельзя скандалить, он не такой!

– Да все они такие, – сказала тетя Нина. – Садись. Не знаешь ты еще мужиков.

– Да знаю я их, – помолчав, тихо сказала Раиса. – Знаю, мама. Я их в общежитии хорошо узнала. Лучше бы и не знать.

– Ох ты господи! – вздохнула тетя Нина. – Садись. Садись, доча!.. Давай потихоньку споем…

– …И ты учти, Всеволод, – вполголоса говорил дядя Гоша, сидя на корточках у плиты и прикуривая от уголька. – Ты – номер первый. И ни каких! Ты видел, какую я им атаку развил? А почему?

– Почему? – искренне спросил Всеволод.

– А потому что твоя жена… эта… дура! Как надо было действовать? А? Как?

– Не знаю.

– Не знаешь. Надо было сказать матери – она тоже дура, учти – что, мол, хочу ковер. Хочу! Мать шепчет мне: а давай подарим Райке ковер? Ты понял? И я – я, понимаешь? – говорю при всех: возьми-ка ты, Райка, в подарок от родителей ковер! И все довольны… Но ничего. Я тебе, Всеволод, за месяц всему обучу: и нырять ты будешь, как водолаз, и руки накачаешь, а главное – чудный ты хлопец, Всеволод! И мы ж с тобой еще не допели, а?..

Зина

Зину Фролову, 16-летнюю девочку, изнасиловали при отступлении солдаты комендантского взвода при штабе моторизованного полка СС. Случи лось это в садике перед бывшим исполкомом. Когда она пришла в себя и открыла глаза, то солнце ударило ее, оно было в жидком кусту акации и дробилось на белые, спекающие осколки. Казалось, по голове равномерно бьют чем-то тяжелым. Зина повернула голову, но солнце продолжало гореть за веками. Не было ни мысли, ни слова, все как будто бежало в мозгу и осыпалось. Вдруг ей послышались шорох и шаги. И сразу стали слышны далекие взрывы, стрельба; слух обострился: листья заговорили, посвистывала пеночка на ветвях, но громче всего, подчиняя себе все звуки, то глуша их, то высвобождая, колотилось сердце. Зина сразу вспомнила себя и со страхом открыла глаза на шорох. Из кустов на нее смотрел Вадим Семенов, соседский 15-летний парень.

– Вадька… – прошептала Зина и заплакала. Ей казалось, что вся она содрогается от рыданий и бьется по земле, а Вадим видел неестественно раскинутые ноги, кровь, порванное платье и две полоски слез на осунувшемся Зинином лице.

– Сейчас, сейчас… – пробормотал он, пятясь и отводя глаза. – Ты это, не думай пока… Сейчас!

Немцы уже отошли из города и теперь обстреливали его из-за реки. Оттуда же надвигалась грозовая туча, в ней посверкивали молнии, ветер налетал и кружил пыль на улицах, трепал деревья; одновременные разрывы снарядов, пожары, частое татаканье пулеметов, удары грома создавали ощущение, что все в мире сбилось в неразматываемый клубок, и только и остается – выбросить подальше весь этот день.

– Ты где был?! что ты молчишь? – встретила Вадима мать. Она была в погребе у соседей, зининых родителей.

Вадим не отвечал и смотрел на сухорукого Зининого отца, Василия Парфеныча.

– Зина?.. Зина, да? Что молчишь? Где? – спросил тот и вскочил.

– В садике… у исполкома, – наконец, ответил Вадим.

– Что с ней, что с ней?! – закричала мать Зины, схватив его за рубашку.

Василия Парфеныча уже не было в погребе. Мать Зины сидела бледная и время от времени принималась расспрашивать Вадима, но он перебрался в угол, на картошку, и только сопел в ответ.

Прошло с полчаса. Стрельба не прекращалась, а ливень уже кончился: в щель двери засияло голубое небо. Наконец раздался голос Василия Парфеныча:

– Мать, ну-ка выйди.

Женщины быстро вышли из погреба. Немного погодя выбрался оттуда и Вадим. Он перелез через забор в свой огород, прислушался.

Продолжалась стрельба с двух сторон. Она не приближалась и не удалялась. Казалось, воюет трое противников: третьим был город, который не отвечал.

Вадим подпрыгнул, повис на толстой, параллельной земле ветке березы, ухватился босыми ногами за грубую кору, прополз к стволу и начал подниматься вверх, роняя с ветвей потоньше короткошумные тучи дождя. Ближе к вершине, в просветах листвы ему открывались окрестности. Реки не было видно за крутым городским берегом, но на полях, у железной дороги с узкими посадками деревьев, вспухали черные фонтанчики – значит, наша артиллерия била через город. Вадим зачарованно смотрел, как разрывы нащупывали железную дорогу. Рядом с ней, на шоссе, что-то дыми лось…

– Вадька! – услышал он материн голос. – Вадим! Ты куда залез, паразит?!

Мать бежала через огород.

– Ну, как Зина, мам? – встретил он ее вопросом, уже стоя на земле.

– Замолчи! – крикнула мать и ударила его по щеке.

– Ты что?.. Что ты, совсем, что ли?..

Но мать уже раскаялась и, испугавшись чего-то, почти жалобно посмотрела на него. И от ее беспомощности и неожиданно маленького роста Вадим почувствовал жгучий, сладкий зуд в глазах. Он отвернулся и буркнул:

– Надоело уж… вечно я, как… не знаю. В армию пойду!

И, загораясь от внезапно открывшейся наглости, он повернулся к ней и продолжал:

– Завтра займут город, – и пойду!..

На следующее утро Вадим отправился искать мобилизационный пункт.

Мать снова попыталась взять в руки власть в семье, вначале кричала, хотела запереть его в доме, затем просила, заплакала. Вадим со дня ухода отца в армию на пятый день войны не видел ее слез, испугался и обещал никуда не ходить, но, как только мать ушла к соседям за картошкой, умчался.

Миновав овражистый переулок, он у палисадничка на Сталинской улице наткнулся на полевую кухню. Повар, голый по пояс, размешивал в котле деревянным веслом клокочущую паровую кашу. У дома ходил часовой, а на траве, среди порубленных деревьев, располагалось десятка два солдат. Вадим потоптался, затем набрался духу и присел невдалеке. На него не обратили внимания. Лица у солдат были пыльные и загорелые, так что уз ко светились одни глаза.

– Что, Алехин, скоро там харч дойдет? – спросил один из них.

– Уже несу на пробу, – пробасил повар, ловко бросил кашу из черпака в миску, отрезал ломоть и пошел в дом.

Молодой солдат вполголоса выругался, встал сначала на колени, по том, раскорячившись, поднялся и двинулся к кухне.

– Много я голодных людей видел, – сказал сержант с усами, похожими на рыбий хвост, – но шоб так вот по наследственному било… Ванек! Ты шо, родной?

– Тебя бы так вдарило осколком, я б на тебя посмотрел, – хмуро ответил молодой солдат.

– А, то кличка Осколок. А я гляжу, летит белая кляча, худа, как шкилет беспризорный, а на ней Ванек джигитует. Гром стоит, мослы о мослы! Жуткое дело.

Солдаты негромко засмеялись.

Появился повар. Вначале он наполнил термосы, их погрузили на машину и повезли, как понял Вадим, на передний край, затем набросал каши в подставляемые котелки, накрыл котел крышкой и заскучал.

Усатый сержант сел, скрестив ноги по-турецки, недалеко от Вадима, позвал его:

– Иди сюда, земляк.

Вадим оглянулся.

– Что… я?

– А кто еще? Сидай.

Ему дали ложку и хлеб. Все молча стали есть. Когда поели, сержант нарвал травы, вытер котелок, ложку засунул за голенище сапога и достал кисет.

– Куришь?

– Ага, – ответил Вадим.

Сержант оторвал прямоугольный кусок газеты, протянул ему, затем оторвал себе, насыпал табаку, быстро прошелся зубами по краю бумажки, свернул тугую цигарку, прикурил от зажигалки и с наслаждением окутался дымом. Вадим еще возился со своей самокруткой.

– Местный? – спросил сержант.

– Ага.

Сержант дал ему прикурить и продолжал:

– И маманька здесь?

– Ага. Мы тут недалеко живем.

– Городок-то ваш дешево отделался, – сержант посмотрел вдоль улицы. – Считай, даром… А батянька живой?

– Не знаем… Он в артиллерии был… Товарищ сержант!

– Чего?

– А где мне в армию записаться?

– Тебе? – сержант смерил его взглядом, подумал и спросил:

– Что она у тебя злая такая?

– Кто?

– Маманька.

– Почему, – обиделся Вадим. – Ничего не злая.

– А что ж ты от нее бегишь?.. Ты, земляк, запомни: одну маманьку только и позовешь, ее одну, больше никого. А воевать ты не спеши. Вой на это такое дело, чем больше на нее спешишь, тем скорей она тебя ко своей груди прижметь. С ней опыт нужен, как с любой бабой. А ну, – сержант встал, – дуй отсюда! И шоб я тебя лет пять не встретил!..

Фронт ушел на запад, и в городе стало тихо. Тыловые части еще не подошли, или миновали его стороной. За весь следующий день только танковая колонна прогромыхала по шоссе через понтонный мост, да полуторка привезла молоденького лейтенанта и двух солдат. Они с миноискателями проверили здание райпотребсоюза, где при немцах была городская управа, и тоже уехали на запад.

Вадим целыми днями рыскал по городу и окрестностям, нашел автомат с несколькими рожками патронов, гранаты, и в карьере за рекой стрелял по банкам и воробьям. Там ему в голову пришла отличная мысль. Он поднялся еще выше по реке, где она делала излучину, и у подмываемого берега полно было омутков. Там он разделся в кустах ивняка, завязал рукава и воротник у рубашки и достал гранату с длинной ручкой. Он повертел ее в руках, вспоминая порядок действий, затем выдернул чеку и бросил грана ту в воронку на реке. Вода вспучилась бугром и лопнула изнутри. Когда крупные волны прошли, на поверхность начали всплывать белобрюхие рыбины.

Уже стемнело, когда Вадим возвращался домой. Рубаху с рыбой он за кинул через плечо, шел, насвистывая «потому, потому что мы пилоты…»

У своей калитки он увидел женскую фигуру, подумал, что это мать и вспомнил, что говорить ей в оправдание. Тень быстро пошла ему навстречу, и Вадим узнал Зину. Он остановился в замешательстве и окликнул ее, когда она уже прошла:

– Зин!..

Она остановилась, молча посмотрела на него.

– Мать там… дома?

– Да, – ответила она.

– А-а, – протянул он. – А я рыбы наловил… целый мешок! Хочешь?.. А еще, Зин, обожди! У меня такая штука есть, ты не представляешь… Автомат с патронами! Постреляем завтра?

Зина ничего не ответила. Вадим, не мигая, смотрел, как она уходила. Светлое пятно платья видно было до самого поворота.

– Господи, – встретила его мать. – Что это за наказание на мою го лову? Где тебя носит целый день?

Вадим сел к столу.

– Я там рыбы наловил, в рубашке… А Зина за чем приходила?

– За нитками.

– А-а… Она… очень переживает?

– Давай, ешь картошку. Тебе еще об этом рассуждать!

– А что, ты скажешь, она теперь… плохая?

– Ничего я не скажу. Уезжать они собираются.

Вадим вскочил со стула.

– Это вы все!.. Смотрите на нее, как будто уже конец!

– Ну, что кричишь? – мягко сказала мать. – Садись, ешь. Ничего здесь не поделаешь. Она сама так решила.

Вадим долго не мог уснуть ночью. Он был возбужден, и ему хотелось сейчас же что-то сделать для Зины, чтобы она не страдала. Он находил слова убеждения, рисовал себе картины мести и незаметно уснул.

Он проснулся рано, и первая его мысль была о Зине, как будто он и не спал. Он отобрал самых крупных окуней в ведерко с водой, потом за лез на чердак и посмотрел в слуховое окно. Василий Парфеныч ходил по двору и курил. Вадим представил, что он всю ночь так вот ходил и курил, и что и Зина не спала, а лежала всю ночь с открытыми глазами, и ему стало стыдно за себя.

– Мать, – сказал он, спустившись, и она удивленно посмотрела на не го. – Я отнесу им рыбы.

Он шел и думал, о чем будет говорить с Зиной. Однако Василий Парфеныч поблагодарил его и унес ведерко в дом. Вадим потоптался и направился к калитке, но Зина окликнула его из окна:

– Вадь! Спасибо тебе за рыбу. Зайди, забери ведро.

Фроловы двигались по дому бесшумно и как-то вежливо говорили друг с другом. Вадим понял, что он лишний, однако медлил уходить.

– Зин, у тебя книжки нет почитать?

– Посмотри на этажерке.

Он долго рылся на двух полочках и, когда родители вышли, спросил ее:

– Зин, помнишь, я тебе говорил про автомат? Пойдем? Может, и тебе воевать придется.

– Воевать? – переспросила Зина и посмотрела на него. – Воевать… А где он у тебя?

– Я его в карьере спрятал. За рекой.

– Ладно. Я только маме скажу, что мы уходим.

Вадим по дороге говорил, не переставая. Зина и слушала, и не слушала. По тому, как она смеялась иногда коротко, он думал, что не слушала, но он боялся молчания и продолжал врать о том, как его хотели взять с собой саперы, но он пожалел мать и не пошел.

– А может, ты струсил? – неожиданно спросила она.

– Я-а?.. – протянул Вадим и осекся: Зина смотрела на него почти враждебно. – Да нет… ты что… Я просто… не успел – они уже вече ром знаешь, где были!

– Эх ты, воин.

Она пошла вперед, а Вадим, как побитый, тоскливо посмотрел ей в спину. Так, в молчании, они перешли мост. Город остался слева, из-за высокого берега виднелась вдали голая маковка церкви.

– И людей не видно, – сказала Зина. – До войны сколько здесь мелюзги вертелось.

В карьере Вадим нашел консервную банку, установил ее на камне. Он объяснил Зине, как целиться и поставил предохранитель на одиночную стрельбу. Они устроились на окраинной полянке, окруженной с трех сторон кустами орешника.

– Ты не смотри обоими глазами, прищурь левый, так лучше, – Вадим поправил завалившийся вбок автомат и сел на корточки сбоку. – И сильно не жми на курок.

Зина выстрелила. До банки было метров тридцать. Пуля ударила в камень и с визгом отрикошетила.

– Хорошо, чуть не попала, – Вадим посмотрел на Зинино тело под платьем и вздрогнул.

Зина еще раз выстрелила. Пуля ушла много выше и зарылась в сухую глину. Прядь волос упала ей на лоб, она нетерпеливо сдунула ее и старательно прицелилась. Вначале Зина целилась долго, но пули выбивали клочки белой пыли то справа, то слева от банки, затем, потеряв терпение, нажимала курок, почти не глядя.

– Есть! – воскликнул Вадим. – Пошли, посмотрим.

Они долго рассматривали банку. Зина потрогала пальцами острые края разрыва и задумчиво сказала:

– И человека можно застрелить… легко. Только представить, что это банка.

– Мне банки больше жалко, чем немца! – горячо сказал Вадим. – Эх, пойти бы сейчас и – всех до одного!

– И детей?

– Чтоб их больше не было никогда!

– Думаешь, от этого легче станет?.. Так стреляй в меня, у меня здесь немец!! – вдруг крикнула Зина.

Стало тихо.

Зина медленно пошла вглубь орешника. Затем так же медленно вернулась.

– Вадька, – сказала она, внимательно посмотрев на него и как бы за поминая. – Садись сюда.

Он неловко сел в траву напротив нее.

– Как мне жить? – спросила она серьезно. – Как?

Вадим оцепенел.

– Удивлен, что я тебя спрашиваю? А мне надоело самой себе этот вопрос задавать. Я теперь другая… совсем. Была Зина Фролова, девочка из пятой школы, а теперь я рожу немца.

Она рассмеялась.

– Ну что, ты теперь на меня и смотреть не можешь? – задыхаясь, сказала она. – Ну-ка, посмотри!

Вадим поднял глаза. Он знал, что сейчас ему нельзя отвести их.

– Зина, ты… не смейся. Я тебя люблю! – быстро сказал он.

– О-о! Может быть, еще и поцелуешь? Ну? Я ведь нецелованная!

Она подставила губы, смеясь. В глазах ее что-то переменилось и Вадиму стало страшно. Он неловко поцеловал ее в угол губ, она вскочила и запрыгала вокруг него с криком:

– Все! Все! Отмылась! Отмылась! – затем села напротив и положила ему руки на колени. – Так когда мы поженимся, милый Вадя?

Вадим почувствовал пустоту в груди и понял, как-то отвлеченно, что плачет.

– Ну что ты, мой маленький, – протянула Зина. – Плачешь?.. И жена-а твоя-а… – она упала в траву вниз лицом и зарыдала.

Вадим осторожно потряс ее плечо:

– Зина, не надо… Зина…

Потом вдруг ярость охватила его, он грубо толкнул ее:

– Вставай! Разревелась тут… Баба! Сказал – женюсь!.. И нечего тут…

Она подняла голову и прошептала:

– Замолчи…

– Не буду молчать! – кричал он, шагая по поляне. – Жизнь себе уродовать!.. Да я плевать хотел! Я их собственными руками!.. Я… – он топнул ногой.

Она расхохоталась.

– Ты надо мной смеешься? – спросил он и задохнулся. – Надо мной? Я тебя сейчас…

Он прижал ее уши ладонями и поцеловал в губы. Она смеялась. Он крепко обнял ее, она вырвалась и хрипло крикнула:

– Уйди! Уйди от меня!

Вадим поднял с земли автомат и протянул ей:

– Только так уйду.

– Дурак, – она вздохнула. – Но что делать? Что?

– Ты меня будешь ждать?

– Тебя?.. Послушай, ты меня, правда, любишь, или жалеешь?

– Люблю.

– Ты, как взрослый, говоришь. Когда ты будешь старше, тебя за это будут уважать… Я тоже пойду на фронт. А там меня убьют… Хорошо как будет, тихо…

– Молчи.

– А я хотела артисткой стать… Хорошая я артистка? Конечно, хорошая. У меня немец внутри, а я говорю, смеюсь, Вадьке Семенову голову вскружила… Вадя, ты меня любишь?

– Люблю.

– Какая у нас прекрасная жизнь будет! Вадя, мы усыновим Ганса?.. А может, он не один… Их ведь много было.

– Не надо, Зин!

– А почему? Ведь это было… Почему не вспомнить? Эх, Вадька… Теперь у меня одна подруга осталась… Знаешь, кто? Вчера я в воду с моста смотрела, и она там ждет… Только страшная она… как я. Я ведь красивая?

– Да.

– А что во мне красивого? Скажи, Вадь.

– Глаза у тебя, волосы…

– Какие у меня глаза?

– Серые и как будто золотые.

– Ну и сказал! И волосы?

– Густые и блестят, как корона.

– Вадька, да ты ли это? А я думала, ты еще глупый… Ну, пошли до мой. Маму жалко. Ни одной ночи не спала. Плакала во дворе.

– А ты?

– А я спала. Только вот проснусь и начинаю себя ощупывать – здесь я или нет. И так противно своего тела… И еще думаю о себе, как о другой, как будто книгу только что прочитала про это. Думаю, что она сейчас будет делать? А потом вспоминаю, что она – это я. И другие гадости. Пойдем?

По дороге они говорили, о чем попало, и смеялись.

Около ее дома, там, где росла сдвоенная старая береза у забора, она протянула руку:

– Ну вот, Вадим, и все. Прощай.

Зина улыбнулась всем лицом и Вадим, держа ее руку в своей и глядя ей прямо в глаза, чувствовал, как спокойное, глубокое дыхание растет в груди, и тоже улыбался. Они постояли так, затем она отняла свою руку и, потянув верхнюю планку калитки, еще раз оглянулась, широко и мягко раскрыв глаза.

На следующий день Вадима разбудил стук дождя о железную крышу. Он приоткрыл глаза и снова задремал под этот стук. Его как будто плавно покачивало, и уютное ощущение постели и сухой комнаты посреди непогоды, вместе с неопределенным, радостным ожиданием, держало в полусне. Вдруг он вздрогнул и, оцепенев на мгновение, сел на кровати.

– Мам! – крикнул он. В доме было тихо. Он обвел глазами комод, круглое зеркало над ним, вешалку, прикрытую простыней, и размышлял скованно, не умея объединить тревожные мысли. Взгляд его остановился на циферблате ходиков, отмахивающих желтым диском: – так-так, так-так…

«Девять часов!» – почему-то испугался он. Быстро натянув рубашку и штаны, он выскочил в сенцы. Там заглянул под топчан и, для верности пошарив рукой, убедился, что сапог нет. Отцовского плаща на гвозде то же не было.

«Мать… куда она в такой дождь?» – мысли его по-прежнему метались. «Прощай!» – вдруг вспомнил он.

Небо было низкое, вода в длинной луже посреди двора кипела от дождя. Вадим выскочил на улицу, сразу промок и столкнулся с матерью.

– Ты откуда? – быстро спросил он.

– Ну-ка, сейчас же в дом, простынешь! – закричала мать и хлопнула его по мокрой спине.

В сенцах она отерла лицо рукой и вздохнула:

– Что ж это за напасть такая – все зальет…

– Ты у Фроловых была? – перебил ее Вадим. Он дрожал.

– Да, – ответила мать. – Зину они проводили ночью. К тетке поехала, в Башкирию.

– Уехала… – выдохнул Вадим.

– Да, она тебе записку оставила. Вот, – мать протянула ему вчетверо сложенный листок из тетради. На него попало несколько капель. Бледными синими пятнышками проступали чернила.

«Вадим!

Я уезжаю к тете в Белорецк. И мне хочется написать тебе несколько строк. То, что со мной случилось – непоправимо, я знаю, и никакими словами утешения не помочь. Если бы можно было снова начать жить, но – увы. Я уезжаю, как будто там я все забуду. Это, конечно, не так. Прос то полегче будет, да и то навряд ли.

Вадька! Все эти дни я прожила в ужасе. Я даже не могла думать. Но ты когда пришел, помнишь? сказал: «Может быть, придется воевать». И я уцепилась за эти слова, как утопающий за соломинку. Я теперь только об этом думаю, потому что иначе я сойду с ума. Ты мне очень помог. Но то, что ты меня любишь, – неверно. Ты это сам поймешь. Спасибо тебе за все слова, я их всегда буду помнить. И прости меня за то, что попросила поцеловать. Я сама не знала, что делала.