Текст книги "Поднебесная (сборник)"

Снега
^{параллельная пьеса в двух частях}

Часть первая

Действующие лица:

Иванов

Краков

Бондаревский

Демчик

Темников

Времянка в тайге, в 200 км к северо-западу от Братска.

Посреди времянки печь. Пять кроватей с никелированными спинками. Стол с клеенкой. Самодельная скамейка, чурбан вместо табуретки. На столе – транзистор. Над кроватью Демчика висит двустволка. Сейчас ее нет. Темников ушел на охоту.

Зима. Свет из окна. Позже, когда стемнеет, две керосиновые лампы.

Демчик сидит за столом, отмеряет порох, набивает патроны. Бодаревский на своей кровати у печки зашивает рубаху. Иванов варит борщ. Краков валяется на кровати.

Иванов выдвигает ящик с продуктами из-под кровати, роется там, чего-то не находит.

Иванов (в никуда). Кто-то брал у меня вермишель.

Краков. Ты же борщ варишь.

Иванов. Борщ. Но с вермишелью.

Краков. Везде у тебя вермишель! Надоело.

Иванов. Сам вари. На, вари.

Краков. Да я лучше по зимнику километров двадцать отмахаю.

Иванов. Значит, лопай, что дают. Не понимаю, как можно восемь сезонов прожить в тайге и не научиться суп варить!

Краков. Да могу я. Не хочу. Противно. (Ложится на спину, руки за голову, мечтательно). Вот поставлю времянку на двоих, привезу жену…

Бондаревский. Ты бы ему, парень, оладушков испек.

Иванов. Куда же вермишель подевалась?

Пауза.

Краков. Мыши съели.

Иванов. И две банки тушенки.

Краков. А это, наверно, крысы.

Иванов. Нас тут пять человек. До Червянки тридцать километров…

Краков. Или Миша приходил.

Бондаревский. Не, парни. Миша сгущенку любит. Миша вермишель не возьмет.

Иванов. Значит, Миша был на двух ногах… А где москвич?

Краков. За рябчиками пошел.

Иванов. Вчера он тридцать две сосны окорил.

Краков. Ты что, считал?

Иванов. И сегодня пятнадцать.

Бондаревский. Слышь, он рекорд ставит.

Иванов. Подойдет к сосне, встанет и стоит. И скобель тупой, как… Куда же вермишель делась? (Становится на четвереньки, шарит рукой под кроватью, встает). Семен, где вермишель?

Краков. Я откуда знаю?

Демчик (говорит с заметным белорусским акцентом). Возьми у меня. Я ее все равно до весны не съем.

Иванов. Возьми… Свою найти надо. Пять килограмм по нынешним ценам…

(Бормочет еще что-то, надевает ватник, шапку, выходит).

Краков. Ага, найдешь.

Бондаревский. Парни, сегодня сон видел. (Пауза.) Знаешь, такая, в шелковом халатике, такая вся… пухленькая… И что характерно, парни, халатик распахивается и у нее везде сиськи, сиськи!

Краков. Тебе к жене пора.

Бондаревский. Нет, парни, к жене не тянет. (Пауза.) Жена старая. (Пауза.) Вася, забыл сказать. Ты свою хату забудь.

Демчик. А?

Бондаревский. Мастерюга просил передать. Хату, значит, взломали, барахло твое комендантша забрала, а где была хата, там пень вырос.

Демчик (в волнении). Как это так?

Краков. Вася! Идея! Слушай меня! Срочно подавай в суд. А в заявлении пиши: «В правом внутреннем кармане пиджака у меня лежало две тысячи долларов».

Демчик. Да как… куда я? В общежитие я не пойду.

Краков. Нет, а что? Там тебя какой-нибудь бич пригреет с твоими тысячами… А что? тебе, как старому кадру, еще и простыни дадут.

Бондаревский. Летом на месте твоей хаты дом будут строить, четырехквартирный. А тебе, мастерюга сказал, что-нибудь подыщут.

Демчик. Да как… Мне в баню съездить надо!

Краков. В баню… За двести километров в баню. Самим надо было строить с осени.

Бондаревский. Мастерюга на баню еще весной наряд закрыл. Слышь? В тазике помоешься.

Входит Иванов.

Иванов. И в кладовке нет. (Раздевается). Нас тут пятеро. До Червянки тридцать километров…

Краков. Наверно, мастерюга увез.

Бондаревский. Вот тушенку он чью-то ел, сам видел. Слышь? Приезжает в тайгу, а в рюкзаке буханка хлеба.

Иванов. Потащит он вермишель в Братск, как же.

КРЮКОВ. А что? Рюкзачок в кузов, сам в кабинку…

Иванов. Семен, отдавай вермишель! Или будем делиться, и сам себе вари!

Краков. Вот завтра пойду, сохатого грохну…

Иванов. Целый месяц одни разговоры! Кончится тушенка, что будем делать?

Краков. Ты в тайге был? Не был. Значит, слушай меня. Грохну сохатого, мяса до весны хватит. Надо вот только лабаз поставить. Знаешь, какие котлеты из сохатины? Костя, скажи ему.

Бондаревский. Котлеты ничего, есть можно. До двадцати штук.

Демчик. А больше ничего не сказал?

Бондаревский. Еще сказал: пусть Вася не журится, из барахла ничего не пропадет.

Краков. Я говорю – подавай в суд. Могло у тебя две тысячи быть? Могло. Ты сколько за сезон получил?

Демчик. Да где они… (Пересаживается на кровать).

Краков. Нету, что ли?

Демчик. Я же аванс брал, пятьсот рублей… Продукты купил…

Краков. Ты тринадцать тонн закрыл живицы! Это… тысячи три с половиной долларов! За месяц, что ли, фукнул?

Демчик. А кто их знает… куда они… Я в Иркутск летел, у меня девятьсот долларов было…

Краков. Зачем ты туда летел?

Демчик. А кто его знает, зачем… В Иркутске шапку купил… А вернулся – ни шапки, ни денег…

Краков. А на срочный вклад ты не мог положить.

Демчик. Да клал я на эти… книжки… толку-то…

Краков. Вася! Идея! После сезона лети в Москву и клади там. Туда не доберешься.

Иванов. Была бы семья, не стал бы… летать.

Демчик. Я вот только в тайге отхожу… Летом выйдешь, ружье за плечо…

Входит Темников. Бросает двух рябчиков в угол.

Темников. Ну и снега в распадке! (Раздевается, принюхивается). Мужики!

Краков. Что?

Темников. Мужики, готова!

Краков. За два дня не выходилась.

Темников. А пшено? Я, Симеон, две горсти бросил. Константин Палыч, давай на экспертизу. Срочно!

Бондаревский. Это, парни, от дрожжей зависит. Бывает, и за два дня выхаживается.

Темников. Симеон, я тебя не узнаю. Что ты такой вялый? Давай, давай, зачерпни.

Краков поднимается, сует ноги в валенки, идет с кружкой за печь. Фляга на тридцать литров укутана тряпьем. Он открывает ее, зачерпывает брагу. Все с интересом наблюдают. Краков сдувает пену, делает глоток.

Краков (неуверенно). Что-то я… Ну-ка, Костя, на свои почки.

Бондаревский (берет кружку). Дух есть. (Делает глоток, чмокает губами). Пошла… Вася, а ну?

Демчик. Я к этой заразе… Видеть не могу!

Темников. Дай-ка мне. (Делает глоток). Симеон, у тебя уже прошла пищевод. А? Как там?

Краков. Печет… (Вслушивается в себя.) Печет, Владимир.

Темников. А ну, взяли! (Берут флягу за ручки, ставят у стола.) По случаю рождества Христова… Господь нам заповедовал: пить хлебное вино, но в меру. Не напиваться. А что получилось? Как вы знаете, Русь крестилась в десятом веке, и эти византийские грамотеи нацарапали в одном из заветов: «Господь нам заповедовал: пить хлебное вино, запятая, без меры». Описку до сих пор не исправили.

Краков (недоверчиво смеется). Так и написали?

Темников. Так и написали, Симеон. Мало того, Микола Боян положил это дело на музыку и пошли гусляры по матери-Руси с песней «Питие есть веселье Руси». Не слыхал?

Краков. Хорош болтать.

Темников. Верно. Хорош болтать, пора делом заниматься… Вася, как я понял, ты – пас?

Демчик. Было б лето, ушел бы в шалаш ночевать, на участок…

Темников. Николай, ты как, поддержишь?

Иванов. Завтра день пропадет…

Темников. И послезавтра. Завтра мы будем в лежку все. А послезавтра только головы начнем подымать. Значит, осталось три бойца. Ты, Константин Палыч, с нами?

Бондаревский. У меня, парни, почки…

Краков. А что, кружечку можно выпить? А, Владимир?

Темников. Ну, так за дело!

Садятся за стол.

Темников. Я думаю, что баночку тушенки мы просто обязаны бросить на сковороду. (Достает тушенку). Ну… (Поднимает кружку, передергивается). Аванти! (Пьют.) В детстве, Симеон, я не пил абсолютно.

Краков (выдыхает). Есть… (Морщится, грызет сухарь). Градусов двенадцать.

Темников. До пятнадцати.

Краков. Нет, пятнадцати не будет.

Темников. Хорошо. Пусть будет тринадцать с половиной. Так вот, Симеон, в детстве я не пил абсолютно. Моя мама хотела видеть меня дипломатом… Оформи тушенку, Симеон. (Краков берет тушенку, нож, открывает банку, вываливает мясо на сковороду). Если я скажу, с кем учился в средней школе, ты… Нет, ты не отреагируешь. И правильно сделаешь. Константин Палыч, махни, а? Составь компанию. Двести граммов пенной браги живительны для организма.

Бондаревский. Парни, боюсь я… (Нерешительно поднимается). Что характерно, водку принимаю, а бражку… (Подходит). Полкружечки… (Темников подает кружку). Ох, боюсь я, парни… (Пьет).

Темников. Вот теперь можно и поговорить. Давайте-ка сначала перекусим.

Едят со сковороды.

Краков. Вася, ты как?

Демчик (стонет). Не видел бы ее… (Ложится спиной к столу).

Бондаревский. Вася трудно выходит.

Темников. Значит, не будем его соблазнять… Дело обстояло таким образом. Три часа ночи. Нарастает жуткое желание выпить. Сидим вдвоем за полированным столом и между нами – хрустальные рюмки. Он говорит…

Краков. Кто?

Темников. Никита. Никитка говорит: «А что это я вижу темное в бутылке на подоконнике?» «Олифу», – отвечаю я. Мы молча смотрим друг на друга. Я встаю, разливаю олифу…

Краков. Ну-у…

Темников….в хрустальные рюмки. Мы пьем. И молча смотрим друг на друга. Затем наливаю снова… Симеон, зачерпни! Мы пьем. И я вижу, как лицо Никитки начинает симметрично ползти по линии носа вверх-вниз, вот так. (Ладонями перекашивает лицо). «Ты чего?» – говорит Никитка. «А ты?» – отвечаю я. И нас начинает ломать…

БОНДРЕВСКИЙ. А в Польше, парни, я пил спирт из дерьма…

Темников. Константин Палыч! Не эстетично, простите.

Краков. Ага, Костя, давай!

Бондаревский. В железной бочке сварщик заваривает крышку. Она стоит год…

Демчик. И не год она стоит.

Бондаревский. Вот, Вася не даст соврать. Стоит она год, а потом получаем чистейший медицинский ректификат. Так что, парни, все самое чистое в жизни мы получаем из дерьма.

Темников. Константин Палыч, руку! (Жмет руку Бондаревского). Правда, тоска от этого закона природы… Маман меня, конечно баловала. Но вот что характерно, Константин Палыч. Балуя меня, она не могла представить, что балованный ребенок превращается в конце концов в громадного кабана, который привык обжираться. Да и как она могла представить, если у нее опыта не было. Правда, хорошей заменой опыта служит хорошая порция мозгов…

Иванов. У тебя что, отца не было?

Темников. Папы у меня были приходящие, один другого лучше. Она их меняла по моему желанию. Архитекторы, функционеры, профессора. А мне хотелось слесаря. Не вру, клянусь. Чтобы он точил железо, чтобы у него руки были такие… твердые. (Смотрит на свои руки.) Недостижимый идеал.

Иванов. Что у вас, две машины, что ли?

Темников. Да, у нас «Форд» и «БМВ». У моего последнего отца, латифундиста, и у меня… А ты что не пьешь? На сахар сбрасывался. Смотри.

Иванов. Время не хочу терять.

Темников. Да ты, по-моему, немец. Хотя и с русской фамилией Иванов. До мая пять месяцев, а он, видите ли, время боится упустить.

Иванов. У меня все рассчитано.

Темников. Да, ты немец. Но ничего. Немцы – люди порядочные.

Демчик. Чего ты говоришь! (Садится на кровати.) Ты знаешь, что такое немцы?

Темников. Знаю, Вася.

Демчик (заикаясь). Четыре года бы-ыло… В Гомельской области Калинковичи… Я… (Не находит слов, машет рукой).

Темников (подает ему кружку). Прими, Василий. Не трави душу. Вижу ведь, что у тебя все горит.

Демчик (машинально берет кружку). Немцы… Два годика, на мороз… Дите заплакало и его за это в снег… и мамке говорит: «Хальт!»

Темников. Кто спас?

Демчик. Соседка… (Демчик как будто сам удивлен своим воспоминанием).

Пришла за чем-то, а я в снегу… в рубашке… босой…

Темников (пауза). Правда жизни. Без эффектов. Выпей, Вася. Чего теперь вспоминать?

Демчик (с отвращением смотрит на кружку, вздыхает). Да… А ты говоришь – немцы… (После небольшой внутренней борьбы выпивает).

Краков. Были немцы, потом американцы. Чего они так русских не любят?

Темников (Демчику). Давай, закуси.

Демчик. Да я не люблю… если выпью, я не закусываю… (Лезет под кровать, достает банку тушенки, ставит ее на стол.)

Темников. Это нас и губит… А американцам, Симеон мы до лампочки. Вообще все люди друг другу до такой степени безразличны… Константин Палыч подтвердит.

Бондаревский. Да… Был я, парни, и в Германии. С сорок второго года батрачил там у одного ихнего кулака. И что характерно, было мне лет пятнадцать в сорок четвертом. До этого мы жрали отдельно, но так… не голодали. А в сорок четвертом хозяин уже по-онял, что ты думаешь? Не дурак. Понял, значит, все, и «битте» говорит, за наш стол. Ну, я тоже понял. Как за стол сяду, так хозяйскую дочь цап за ляжку! правой, значит ем, а левой под столом шурую. А та ничего, сидит, не краснеет. Там у них с этим спокойно, этого добра хватает. Ага. А как американцы пришли, здоровый я был бугай. Был у меня, так, «вальтер» был, обойм полные карманы, и полгода я от Гамбурга до Бремена ходил с этим «вальтером», пока не словили.

Темников. Такие дела, Константин Палыч, Интерпол не одобряет.

Бондаревский. Чего?.. А потом в Польше. Я говорю – поляк я. Понял? Поляк. И меня – в Польшу. Но там, парни, голодно было. Пришел и говорю – я русский.

Краков. Ты что, по-польски можешь?

Бондаревский. Старик мой был пшек. Ну, вот. И снова я у родной мамаши в Харькове…

Темников (Иванову). Давай, Николас! Что ты, в самом деле? Симеон, зачерпни ему.

Краков зачерпывает. Иванов, подумав, присаживается к столу.

Темников. Ну вот, все в сборе. Главное, друзья, это коллективная ответственность. Или пить, или работать. Третьего не дано. Иначе можно сбичеваться в одиночку.

Краков. А у нас был один в Чернигове писатель. Тогда он был еще молодой, в войну. Это батя рассказывал. Сейчас, говорят, известный писатель, в Киеве. Так он, значит, пришел в Чернигов, как немцев выбили, а женка его – с пузом. А? От кого? Вот тебе жена, вот тебе пузо, а вот тебе от кого неизвестно. Думаешь, он ее спрашивать стал? Он эту женку повел на речку, Десна у нас, такая… широкая река, а дело было зимой. И он ее, эту женку с пузом, в прорубь запихал и уехал. А сейчас большой писатель. Я его даже книгу купил. Только фамилию забыл – то ли Загуменный… не… как же его…

Темников. Ну что вы за истории выдаете, мужики! Мы же сидим в суровой сибирской тайге, на переднем крае бешеной валютной жатвы и скромно празднуем наступление Нового года. Давайте я вам лучше в лицах изображу совершенно невероятную историю…

Краков. Нет, ты, Владимир, должен знать – писатель известный – Забегельный, За…

Темников. Все, Симеон! Я лишаю тебя слова за историю, порочащую члена СП. Слушайте. Как я стал бичом. Мужики! Константин Палыч! Это интересно. Так вот, с некоторых пор я начал ощущать тщету жизненных усилий. Так, знаете, все есть, бываю регулярно у френчей, у алеров, вокруг Европы вожу замечательных своих земляков, но становится мне все гнусней… Тихо, мужики! Сейчас будет веселее. В Сирии есть такой городишко, Латакия. Дыра редкая. Такая же, как Поти, например, или Пирей, или Венспилс, Сетубал. Дыра. Кормили нас в портовом ресторане. Воздух был такой желтый, горячий, похожий на сливочное масло. И мухи в этом воздухе были такие жирные, отвратительные… Сядет эта муха на руку и после нее пятно остается. А группа была, мужики, обычная. И была там Николаева, ткачиха. Хорошая баба, толстая, ну – русская баба, мужики, всю жизнь экономила, а потом все деньги в круиз ухнула. И сидит она напротив, и жрать ей неохота, а она пихает, пихает в себя. Мне на нее смотреть жутко. Ну, вот как если бы какого-то самурая, откусывающего себе язык, посадили за мой стол. Короче, был я уже на грани. Доела Николаева суп, подошел официант, начал тарелки собирать. А Николаева вдруг говорит: «Переведите ему, Владимир Игоревич, что мне и второе сюда же. Чего зря посуду пачкать?» И не отдает ему тарелку. Я передал. Официант, наверное, никогда в жизни так не удивлялся. И такую он скорчил рожу, и с таким презрением посмотрел на Николаевы… да… Тоска… Я после этого… Ну, что скажешь? Что там, Вася, говорить про химлесхоз. Что тут жить-то, как? Там ведь, мужики, недалеко от Латакии есть гора, называется Голгофа, и это так давно было, а вот Васю Демчика до сих пор на снег немцы выкидывают… А что это я рассказал-то веселое такое? Нет, есть веселая история, есть! Есть! Работаю в Братске, в винном отделе. Одет в синий халат, на шее косынка узелком, бичую со страшной силой третий месяц, не просыхаю. Приходит машина с ящиками. Начинаю выгружать и вдруг слышу – что такое? Ридна итальянска мова! А там на высоком крылечке, бетонном, стоят трое обалденных алеров, а их держит грязнейший в мире бич. Десять долларов требует. И тут, естественно, подхожу я, на чистейшем русском языке отправляю бича в нужное место, и с блестящим тосканским произношением говорю, обращаясь, естественно, к телке в голубом: «Рад приветствовать вас в гостеприимном городе Братске!» А потом добавляю: «А теперь – прошу меня извинить, синьоры. У меня срочное дело». И, не обращая на них больше никакого внимания, иду к машине и, кряхтя, волоку ящик вниз по лестнице. А теперь представь, Симеон, что они должны думать?

Иванов. Ну и что? Опозорил нашу страну.

Темников. Я?

Иванов. А кто же.

Темников. Какой-то изгиб мысли, мне совершенно непонятный. Так как я ее опозорил?

Иванов. А так. Если выгружаешь ящики, то выгружай. И не выдрючивайся. Темников. Все равно непонятно. А то, что я избавил дорогих гостей от попрошайки, Иванов? Ты нелогичен.

Иванов. Не будут шляться, где не положено.

Темников. Это их право, Иванов. Они за это деньги платили, валютой.

Иванов. Я на месте правительства ни одного бы не пустил. Сволочи. Они нас за людей не считают.

Темников. А вот здесь, Иванов, ты сам себя выпорол.

Краков. Да ладно, что вы завелись?

Включает транзистор, попадая на последние известия. Какое-то время все слушают, затем Демчик жадно выпивает, следом за ним остальные.

Бондаревский убавляет громкость.

Бондаревский. А в Харькове, парни, мамаша меня устроила кочегаром на кондитерскую фабрику. Это сорок седьмой год. Кто помнит, тому не буду объяснять. А один мужик мне раз встретился, другой. И говорит: детей, говорит, пятеро, с голоду пухнут. Вынеси мне, говорит, хлопец, маслица немного, сахарку для детей. А я же еще, парни, малолетка. Я же если где-то кого обижу, мне потом его жалко еще становится. И ведь точно дети голодные, был я у него. Ладно, говорю, вынесу. Набил сапоги сахаром, масла напихал за пазуху. С этим меня и взяли. А тот мужик на мое место пришел кочегаром. Вот так. И слесаря ему недельки через две после суда отлили пузырек грушевой эссенции, он ее в своей кочегарке, на разбавляя, глотнул, – никто его, понимаешь, не предупредил, ну и – хана… А?.. И в Харьков я только через пятнадцать лет приехал, мамашу хоронить… И скажу я вам, парни, одно: поздно понимаешь все. Совсем поздно. Эти деньги сибирские, к примеру, я всю жизнь зарабатываю, а удержать не могу! Не держатся в Сибири деньги, вот что я вам скажу, парни! Мне уже с лейкой на балконе надо ходить, а я с хаком по тайге ношусь. И детей вон, попробуй, выучи. Хреновая эта жизнь, ничего в ней нет толкового. Как покатится все в разные стороны, до самой смерти не соберешь. (Темникову.) Верно ты говоришь. Хреновая жизнь!

Краков. Ну что вы снова завели! Хреновая! Хреновая!.. Времянку срублю в этом году, привезу жену и на фиг вы мне все сдались! А в октябре в Крым поеду. А в январе снова в тайгу. Пока не надоест. Вася, пропусти одну!

Темников. Завидую тебе, Семен. Жену, времянку… Где бы мне найти такую жену, и как бы мне построить такую времянку, чтобы меня червь перестал есть.

Иванов. Работать надо. Руками. Как все работают.

Темников. Да брось ты, Иванов. Тебе-то зачем деньги? Такие, как ты…

Иванов (с яростью). Мне зачем?! Мне зачем, да?.. У меня трое детей, понял? Трое! (Достает фотографию, снова прячет. Руки у него трясутся). Ты же, сука, за всю свою жизнь ни одного человека не накормил! Ты же… таких… как бешеных собак!..

Темников. Дуэль.

Иванов. Всю жизнь не работает, а у него все есть! А я всю жизнь работаю – и у меня ничего! Три девчонки, три девочки… друг за дружкой донашивают!.. А этот – бичует! И там у него «Форд» ржавеет! Скучно ему… вокруг Европы плавать!.. Убил бы! Убил!

Темников. Ну, так убей. Ты же трус, Иванов. Даю тебе шанс.

Встает, подходит к своей тумбочке, достает тетрадь, отрывает два клочка бумаги, на одном делает метку, сворачивает их в трубочки.

Темников. Сейчас будем тянуть жребий. Тот, кто вытащит с меткой, стреляет первым. На двадцать шагов. Жаканом.

Краков. Вы что, нас посадить хотите всех?

Темников. Ну? Симеон? Ай-я-яй. Где же мы растеряли свое чувство юмора?

Краков. Понял, Владимир. (Иванову.) Давай шапку.

Иванов молча подает шапку. Краков, ухмыляясь, бросает туда бумажки и болтает ее.

Краков. Ну? Кто первый? (Иванов тянет руку). Кого, это самое, вызвали, тот первый. Тащи, Владимир.

Темников вынимает бумажку, отвернувшись, медленно ее разворачивает.

Темников. Везет тебе, Иванов.

Демчик (вдруг начинает петь):

 
Ой, там за горою
Ясный месяц светит.
А за той другою
Василь сено косит.
Василь сено косит,
Марина приходит.
Марина приходит,
Дытину приносит.
Василю, Василю,
На ж твою дытину,
А як ты не возьмешь,
На покосе кину.
Марина, Марина,
Яка ж ты дурная:
Дытина ж малая,
Ничого не знае.
Василь сено косит,
Дытину колыше:
Через тебя, враже,
Вся ходоба ляже.
Марина, Марина,
На тебе пятеро овец,
Не кажи, Марина,
Кто его отец.
Марина, Марина,
На тебе коня вороного,
Скажи на кого другого…
 

Демчик, вдруг умолкнув, заваливается на кровать, мгновенно засыпает. А пока он поет, Темников и бледный Иванов собираются на дуэль. Краков дурачится, снимая пылинки с Темникова. Иванов стоит столбом, иногда коротко и злобно усмехается. Все, что они делают: надевая ватники, шапки, снимая ружье со стены, доставая патроны из тумбочки Демчика, они делают медленно, как бы перейдя под действием песни в другое состояние. Затем Темников и Иванов выходят.

Краков. Ну, мне этот мужик от души нравится! Ну, молоток! Сейчас он ему устроит шапито!

Бондаревский (спокойно). А тут, парень, плохо кончится. Подстрелит он его.

Краков. Да брось ты, Костя! Давай (зачерпывает брагу) вмажем еще по полбанки… (Чокаются, пьют.) А для почек твоих я тебе говорил: накопай по весне марьина корня, брось его в воду и пей три раза в день. И за два месяца у тебя почки будут, как у коня. Все вас учить, таежников сраных.

Раздается выстрел.

Краков (восхищенно). Ну, Владимир! Это парень… это отпад полный! Сдам на права и пойду к нему шофером!..

Открываются двери, на пороге бледный Иванов. Он шевелит губами, но не может произнести ни слова. Немая сцена.

Бондаревский (спокойно). Ну вот… Сам себя посадил. Ох, парни, много вам воли дают.

Краков (кричит). Чего?.. Чего ты?!

Иванов (без сил опускается на колени, его передергивает от позывов к рвоте). Я… мимо… я целил… мимо… там темно… а он…

Краков. Да ты чего? Чего?!..

Иванов. А он… упал?.. И – лежит…

Краков. Да ты б… да ты б… Чего ты сделал-то?!

Иванов начинает плакать грубым голосом.

В проеме двери показывается голова Темникова.

Темников. Ку-ку?

Краков (показывая пальцем, Бондаревскому). О! Видел?

Бондаревский (удивленно, Темникову). Ты чего, парень? Ты чего упал?

Темников перешагивает через Иванова, снимает ватник, шапку.

Темников (садится). Он выстрелил – я упал… Выстрелил все-таки. Смотри – трус-трус, а стрельнул. Вот ведь как меня ненавидел. Да-а… Налей-ка, Семен… Первый человек в жизни так меня ненавидит… (Смотрит на свои руки, они дрожат). Начал ружье наводить, я чуть не обосрался… (Иванову.) Ну, ты, гуманоид, иди выпей… Отец трех детей.

Иванов на четвереньках переползает через порог, рукавом вытирает слезы.

Краков (показывая на него пальцем). Отец… трех… детей!.. (Смеется).

Бондаревский усмехается, качает головой. Затем тоже начинает смеяться. Последним, по-детски улыбнувшись, начинает хохотать Темников. Иванов рыдает.