Текст книги "Восточный бастион"

Они проехали через город, пестрый, бестолковый, трескучий, состоявший из низких ветхих строений, деревянных террас, мелких лавчонок и вывесок. С трудом пробирались по узким улицам, в которых, задевая друг друга боками, в разные стороны бежали груженые ослики, качали горбами и шеями пыльные верблюды, сцеплялись в колючие ворохи разукрашенные моторикши, застревали тяжелые, переполненные товарами грузовики. И над всем плыл сладковатый дым жаровен, звучала пронзительная музыка, круглился, как огромный лазурный плод, купол мечети. Они свернули в тесный проулок, где два старика, закатав по колено штаны, месили голыми костистыми ногами холодную глину. Тут же торговка вывалила у арыка на землю груду редиса, перемывала в холодной воде, и пучки редисок начинали светиться холодным лиловым светом. У глухих деревянных ворот стоял грузовик с часовым. Охранник на сигнал машины отворил в воротах глазок, пропустил их внутрь. Белосельцев очутился в замкнутом дворе с остатками размытой росписи на фасаде, где размещалась джелалабадская ХАД. Надир отвел его в маленькую пристройку, где ему была приготовлена тесная чистая комната с голыми стенами, деревянной кроватью и тумбочкой. Надир объяснил, что здесь останавливаются приходящие на связь агенты, живут несколько дней и снова уходят – в горы, в кишлаки, в Пакистан, растворяясь среди беженцев, богомольцев, торговцев.

– Вам принесут сюда обед, – сказал Надир. – После обеда мы встретимся и я отвечу на ваши вопросы.

Молчаливый смуглый служитель в сандалиях на босу ногу принес обед. Жестяное блюдо с пловом, в котором темнели смуглые куски мяса, и блюдо с оранжевыми, похожими на апельсины плодами. Разрезал их пополам, и молча, как глухонемой, переводя черные глаза с Белосельцева на глянцевитую гору риса, выжимал из плодов сок, окроплял кушанье.

Белосельцев пообедал, попробовал полежать на кровати, прислушиваясь к слабым шагам снаружи, негромким, неразличимым голосам. Поднялся и вышел наружу.

Двор был чистый, солнечный, огорожен высокой сплошной стеной, от которой исходил ровный свет и сухой гончарный запах. К этому запаху примешивалось едва различимое сладостное дуновение, будто здесь, у стены, только что побывала и ушла молодая женщина. Белосельцев, оглядываясь и не находя никого, двинулся на это слабое, веющее благоухание. Завернул за выбеленный угол дома и очутился в саду. Обширное солнечное пространство, обнесенное изгородью, было полно роз. Только розы, колючие, сильные, распушившие глянцевитую листву, окученные пепельной горячей землей, наполняли сад. От их обильных волнистых цветов, розовых, алых, белоснежных, золотисто-желтых, от острых сочных бутонов исходило благоухание. Воздух был сладкий, маслянистый, густой. Губы, щеки, глаза чувствовали этот благоухающий, лениво текущий воздух. Он был как напиток, и каждый вздох был глотком сладости. В саду не было видно бабочек, птиц, разноцветных насекомых. Аромат был столь силен и сладок, что в нем невозможно было жить и летать. Всякое перелетавшее стену существо мгновенно пьянело, исчезало среди солнечных недвижных цветов.

Среди кустов, по пояс погруженный в цветы, ходил садовник в белых одеждах, пышной чалме и поливал кусты. Блестящая солнечная струя вылетала из его рук, сверкала, переливалась, падала на розы, мочила листья, раскачивала бутоны. И это брызгающее солнце, мокрая сверкающая листва, потревоженные водой купы цветов восхитили Белосельцева, вызвали в нем ощущение рая, куда он случайно попал, обогнув белый угол дома.

Таким был рай, изображенный на персидских миниатюрах. Здесь, среди роз, пройдя скорбные земные пути, отдыхали и тешились пророки, поэты и воины. Их глаза, уставшие от зрелища битв, земных трудов, иссохшие от слез и молитв, созерцали райские кущи, брызгающие водяные фонтаны, и хозяин райского сада в белом тюрбане принимал их навечно в свою обитель.

Белосельцев, опьянев от ароматов, восхищался цветами, чувствуя волшебность и неповторимость места, куда ступила его нога. Там, за высокой до неба стеной, над которой сияла лазурь, остались войны, сражения, пули, людские страсти и ненависть. Его привели в эдем, чудесно обманув, погрузив на военный транспорт, прокатив по клубящемуся шумному городу, пригласив в управление разведки, чтобы поместить за какие-то благие свершения, за какие-то не им совершенные святые дела в райскую обитель, среди благоухания и красоты.

Он медленно ступал среди роз, наклоняясь к цветам, вглядываясь в их глубокие, излучающие свет сердцевины. Это были не цветы, а женщины в алых, белых, золотистых нарядах, в просторных вуалях и платьях. Молодые мама и бабушка, и прабабушка, и ее многочисленные сестры, все, кого он видел в старинном фамильном альбоме на толстых, с золотыми обрезами фотографиях, сохранили свою молодость, красоту, были превращены в цветы и, не ведая смерти, во всей своей силе и прелести ликовали здесь, в раю, под лазурным небом, среди сверкающих брызг.

Он наклонялся к цветам, касался их шелковистых лепестков, вдыхая, целовал. И они слабо отзывались ответными поцелуями. Здесь, в джелалабадском саду, в восточном эдеме, куда привела его чья-то милостивая и благая воля, состоялась долгожданная встреча с теми, кого уже не было с ним на земле и кто теперь, обращенный в цветы, окружал его своими чудными знакомыми ликами.

Он оказался перед кустом белых роз. Цветы смотрели на него ярко, счастливо, раскрыли смеющиеся молодые глаза, тянули к нему свежие шепчущие губы. И он, зная, что это не куст белых роз, а его милая и любимая, с которой он только что расстался, но которая не отпускала его, следовала за ним по небу, опустилась сюда, в джелал-абадский сад, превратилась в куст белых роз, зная это, Белосельцев обнял пышный колючий, обрызганный влагой куст и стал целовать его в благоухающие губы, в сияющие глаза, повторяя ее счастливое имя.

– Я вас искал, – услышал он за спиной. Обернулся – на дорожке, напряженный и строгий, стоял Надир. – Мы можем приступить к работе.

Белосельцев шел ему навстречу, умиленный, смущенный, не зная, что это было. Какое виденье посетило его в саду джелалабадской ХАД.

Глава 20

В кабинете Надира висели новенький застекленный портрет Бабрака Кармаля и крупномасштабная карта провинции Нангархар с центром Джелалабад, пограничной с Пакистаном. На карте с пакистанской стороны жирным фломастером были отмечены тренировочные лагеря моджахедов, базы и центры пакистанской военной разведки. Стрелки, пробивающие границу во многих местах, указывали пути проникновения бандформирований – по центральной дороге, через Хайберский перевал, где стояли заставы, и по горным овечьим тропам, дорожкам контрабандистов, где их тщетно пытались поймать летучие отряды пограничников. Красными кружками на афганской стороне были обведены кишлаки, в которых угнездились мятежники. Некоторые из них были перечеркнуты крестами, и это значило, что осевшая в кишлаке банда была уничтожена.

Надир, напряженный, нервный, с пробегавшей по худому лицу судорогой, рассказывал Белосельцеву о приемах борьбы, о действиях агентов ХАД в тылу моджахедов, о создании легендированных банд, которые вовлекали в свой состав группы террористов и уничтожали их. Враг непрырывными малыми порциями впрыскивался в Афганистан, как топливо из форсунки, питая разгоравшийся пожар мятежа. Тысячи беженцев, укрывшихся от революции на территории Пакистана, были неисчерпаемым ресурсом восстания. Попадали в лагеря террористов, проходили краткие курсы стрельбы из автоматов и гранатометов, получали навыки минирования дорог и вбрасывались на сопредельную сторону. Внедрялись в кишлаки и селения, наращивая вокруг боевого ядра действующий отряд сопротивления. Регулярные афганские части громили эти отряды, бомбили кишлаки, танками стирали виноградники и сады, куда отступали восставшие. Обезумевшие жители кишлаков, похватав скарб и детей, бежали в Пакистан, пополняя лагеря беженцев, поставляя озлобленных, желающих отмщения мужчин в тренировочные лагеря и центры. Опытные инструкторы ЦРУ, тренеры пакистанской разведки, агитаторы из Саудовской Аравии готовили воинов священной войны, которая медленно, как низовой пожар, покрывала своим пепелищем все новые районы, от юга к северу, от Джелалабада и Кандагара к Кабулу и Кундузу.

Иногда Надир вставал и уходил, чтобы вернуться через несколько минут еще более напряженным и нервным. И во время его отсутствия Белосельцев листал толстую замусоленную тетрадь, исписанную разными чернилами, разными почерками, – сводки агентурных донесений о действиях банд, добытые ценой огромного риска, ценою крови и гибели. Снега на горах, туманно-зеленые долины и реки, клетчатые вафельные оттиски кишлаков и полей, над которыми он пролетал, открылись ему в новом свете.

«Сообщение. В населенном пункте Закре-Шариф находится бандгруппа в количестве 40 человек под руководством Абдоля, который раньше был владельцем этого кишлака. Вооружение – американские винтовки „М-16“, английские винтовки „БОР-303“, гранатомет. Эта банда не имеет постоянного места пребывания. Одну ночь проводит в Закре-Шарифе, другую в Карзе, следующую в Сабанкере, в основном в мечетях. Абдоль отпочковался от банды Насима».

«Сообщение. В населенном пункте Дех Ходжа имеется террористическая группа, которой командует Тур Мухаммад. Ранее имел дукан в караван-сарае Ходжи Назар Ахсана».

«Сообщение. Эсхан, сын Сардар Хамид Голя, стремится приобрести фиктивный паспорт для выезда в ФРГ на учебу в школе, где готовят мятежников, чтобы по окончании стать руководителем банды. Является сторонником Насима».

«Сообщение. Бандгруппе Насима на днях пакистанское правительство выдало оружие в количестве 100 единиц. Однако при проверке установлено, что группа получила всего 70 штук оружия. Предполагают, что Насим 30 штук выдал пакистанским офицерам в качестве взятки. Оружие готовится к переброске через границу».

«Сообщение. Произведено нападение на пограничный пост Бомбали. В результате выведен из строя БТР, взяты в плен офицер и солдат. Предполагается, что нападение осуществила банда Насима».

«Сообщение. В селении Лахур находится бандгруппа в количестве 80 человек, среди которых замечены три немца. Все они находятся в мечети, в саду Зей».

Белосельцев перечитывал агентурные донесения безвестных разведчиков. Старался представить эту зеленеющую туманную землю, где в мечети, сады, караван-сараи врывается ненависть. Тускло блестят винтовки. Караулят, наблюдают, подсматривают. Взрывают, бьют по убегающим целям. Калят в огне шомпола. Подносят нож к клокочущему в ужасе горлу. И он, Белосельцев, старается выявить тайный рисунок борьбы, сделать его понятным и явным.

Опять появился Надир, нетерпеливый, нервный. Его розовая рубашка под кожаным пиджаком волновалась от дыхания. На загорелой шее под золотой цепочкой вздулась жила.

– Мы разрабатываем одну операцию, – сказал он, извиняясь. – Отправляем агента. Я давал ему указания.

– В чем смысл операции? – спросил Белосельцев.

Операция включала в себя передачу оружия одному из недавних мятежников, который вместе со своими отрядами перешел на сторону революции. Абдоль, так звали мятежника, был местным богачом, феодалом, контролировал обширные земли и кишлаки вдоль границы, по которым из Пакистана двигались новоиспеченные банды, караваны верблюдов, юркие «Тойоты» с автоматами и боевым снаряжением. Если люди Абдоля получат в свои руки оружие, говорил Надир, они сами станут охранять свою территорию и не пропустят сквозь нее посторонних людей.

– Почему Абдоль, богатый человек, феодал, перешел на сторону революции? – спросил Белосельцев.

– Он не хочет, чтоб на его земли пришли войска и танки. Не хочет, чтобы его кишлаки бомбили самолеты. Он согласен сам защищать свои сады и плантации. Мы обещали не проводить на его территории земельной реформы. Передаем ему грузовик с оружием. Направляем к нему лучшего нашего агента, которому тот обещал передать информацию о банде Насима.

Белосельцев знал – Насим был братом Надира. Его банда наводила ужас на окрестные городки и селения. С Насимом шли беспощадные кровавые стычки. Он хотел спросить об этом Надира, но не решился, отложил на другое время.

– Можно мне повидаться с вашим агентом? Задать ему несколько вопросов?

– Не знаю, – неохотно ответил Надир, не смея отказать, но и не желая посвящать приезжего гостя в тайну операции. – Это наш лучший разведчик. Испытанный и верный товарищ. Я должен его спросить, пойдет ли он на встречу с вами.

Надир поднялся и вышел, недовольный настойчивой просьбой. Белосельцев, оставшись один, рассматривал карту, искал на ней названия кишлаков, караван-сараев, о которых только что прочитал в донесениях.

Через минуту вернулся Надир.

– Он согласен. Вы можете с ним повидаться. Его зовут Малек, – и провел Белосельцева коридором в соседнюю комнату.

На низеньком столике дымились пиалы с чаем. Лежали в вазочках сласти. Навстречу поднялись два черноусых молодых человека в костюмах и галстуках и один невысокий, без усов, с продолговатым красивым лицом, облаченный в народные одежды. Белосельцев догадался, что это и был Малек. Пожал всем руки, задержав в рукопожатии длинную смуглую ладонь Малека. Надир представил Белосельцева, пояснил цель его визита в Джелалабад, сослался на рекомендацию товарищей кабульской ХАД. Малек серьезно и благожелательно слушал, испытующе и дружелюбно взглядывал на Белосельцева. Иногда его ровные коричневые губы слегка раскрывались, и тогда виднелись белые яркие зубы.

– Если можно, скажите, как вы пришли в разведку? Как стали сотрудником ХАД? – Белосельцев хотел понять, как расколотая, взлохмаченная и порванная страна делит своих сограждан на друзей и врагов революции. По признакам достатка и бедности, веры или неверия, исповедования тех или иных учений, в силу родовых отношений, дружеских симпатий и связей. Или волею случая, когда пикирует сверху штурмовик, взрывает дома и мечети, расшвыривает людей – одних в пакистанские военные центры, других в ряды революции. – Как вы стали разведчиком?

Малек внимательно выслушал. Потом медленно, осторожно, словно подбирая слова, ответил:

– Я родился в бедной семье, спал на полу без одеяла. Нам нечего было есть. Отец все время работал, но не мог заработать на хлеб, сидел в долговой тюрьме. Надо мной смеялись, бросали мне обглоданные косточки, как голодной собаке. Революция дала нам кусок земли. У отца появился бык и соха. Младшие братья пошли в школу. Когда Насим стал убивать крестьян, тех, кто пользовался его землей и волами, я взял оружие. Когда он напал на наш дом и убил отца, я пришел в ХАД и сказал, что хочу отомстить Насиму. Меня проверили, дали несколько легких заданий. Я их выполнил. Меня взяли в разведку. Недавно я выполнил сложное задание. Немного отдохнул. А теперь иду на другое.

Загорелое, безусое лицо, нежесткое, готовое к мягкой улыбке, в чуть заметном, предупредительном легком поклоне. Шаровары, вольно наброшенная бежевая накидка. Сандалии на босу ногу с торчащими смуглыми, без мозолей пальцами. Длиннопалые, коричневые, подвижные руки с браслетом часов. Обычный наряд и облик – торговец, или мелкий чиновник, или крестьянин из тех, что идут по обочинам в час раннего утра кто с мешком, кто с мотыгой. И только глаза, чернильные, в постоянном движении и зоркости, смотрят, примериваются, запоминают, заслоняются непроглядным, отражающим встречный взгляд блеском.

– Если не секрет, в чем заключалось ваше предшествующее задание?

Надир помешал ответить Малеку, вступил в разговор, отгораживая от Белосельцева, давая свою версию выполненного Малеком задания:

– Мы обнаружили в горах крупную базу, где скрывался Насим. Там был у него штаб, работали пакистанские офицеры, готовили планы налетов. Там хранилось оружие, горючее для тракторов и машин, картотека агентов, засылаемых в Джелалабад и Кабул, в государственные учреждения. Там же была тюрьма, где содержались наши товарищи. Их мучили и расстреливали. Малек внедрился в эту банду, жил в пещерах вместе с террористами. Ходил вместе с ними в засады, на теракты. Подступы к пещерам были заминированы, везде посты, наблюдатели. Над укреплениями работали два китайских военных инженера. Он видел, как на эту базу приезжали из Пакистана высокие чины, проводили совещание. Малек собрал о базе необходимые сведения, вернулся к нам. Мы разработали план ее уничтожения, послали вертолеты. Малек сел в головной вертолет, навел машину на цель. Базу разбомбили. Но Насим ушел, раненным ускакал на коне.

Разговор был окончен. Казался стерильным, пропущенным сквозь разницу языков и культур, уложенный в исчезающе малый, отпущенный им для свидания отрезок. Но сквозь все эти фильтры Белосельцев по жесту руки, по дрогнувшим темным зрачкам уловил, что в Малеке таится некое знание. Сквозь все донесения и явки, зрелища смертей и насилий, рев вертолетных винтов, когда с подвесок срываются дымные трассы, привязывают вертолет к далеким внизу разрывам, настигая огненным колким пунктиром бегущие врассыпную фигурки, сквозь все атаки и штурмы и пролитие крови в нем пребывает надежда на грядущее благо. Пусть не себе, так другим. Не сейчас, через годы вперед. Он остро почувствовал – их встреча заканчивалась, и они больше не свидятся до скончания лет. Но встреча их состоялась, они сверили секундные стрелки и влились в единое время, в цепь единых поступков и дел. Судьба одного, пусть косвенно и неявно, вошла в зацепление с другой. Поступок одного, выстрел или тихое слово, через сотни причин и следствий достигнет другого, спасет его от беды. Или не дойдет, не спасет – просто не успеет дойти.

Белосельцев поднялся, понимая, что большего он не узнает. Теперь разведчикам время остаться в своем кругу, допить чай, оговорить последние мелочи. Снаружи урчали грузовики, груженные оружием. Машины в сопровождении Малека отправлялись в кишлак Закре-Шариф, в «дружественную банду» Абдоля, умного феодала, из тайных расчетов перешедшего на сторону революции.

Надир пригласил Белосельцева в машину и сам, без шофера, погнал «Шевроле» по Джелалабаду. Худой, черноволосый, с белой седой прядью, он нервно сжимал перчатками руль, круто бросал машину мимо неуклюжих грузовиков, резко скрипел тормозами, делал виражи, подтягивая ближе к сиденью соскальзывающий автомат. Казалось, он уклоняется от возможного выстрела, от стерегущего глаза снайпера.

– Вы, Надир, прежде не участвовали в ралли? – недоумевал Белосельцев, колыхаясь на сиденье.

– Мою машину здесь знают, – отвечал Надир. – Несколько раз стреляли. У Насима везде свои люди, – и опять бросал машину в вираж, подтягивал сползающий автомат.

В Джелалабадском университете – белые, парящие, застекленные арки, похожие на выпиленный из сахара виадук, – они осматривали женское общежитие, подвергшееся разгрому. Флигель, сожженный дотла, с обугленными дверями и полами. Лоскутья женской одежды. Маленькая девичья босоножка, оброненная в бегстве. Вонь бензина и горелой ветоши. Поодаль, молчаливые и напуганные, стояли служители. Ректор университета в черном костюме, траурный и печальный, говорил, держа пластмассовую, расплющенную каблуком авторучку:

– Ворвались в общежитие ночью, с автоматами. Подняли с постелей девушек, кричали, бранились. Говорили, Коран запрещает женщинам ходить в университет. Силой увезли их в горы. Комнаты облили из канистры бензином и подожгли. После этого случая все девушки, которые поступили в университет, перестали посещать занятия. А это подрывает правительственный декрет о равноправии женщин. Очень трудно будет убедить девушек возобновить обучение.

– Вы, уважаемый Феруз Ахмат, пойдите к ним домой и добейтесь их возвращения, – сказал Надир, в глазах его метался темный больной огонь. – Мы знаем, куда увезли девушек. Вернем их домой. Перед университетом поставим бэтээр с автоматчиками. Декрет правительства выполним.

– Кто напал на университет? – спросил Белосельцев ректора.

– Насим, – ответил ректор. Испуганно оглянулся на служителей, словно боялся, что его услышат, поставят в вину произносимое имя.

– Поймаем его и убьем, – упрямо сказал Надир.

Возвращаясь к машине мимо служителей, Белосельцев старался понять, что они чувствуют, на чьей стороне их симпатии. Чья воля и власть пугает их больше – та ли, что, согласно священной книге Корана, его сурам и заповедям, поддерживается автоматом Насима. Или воля революционных декретов, поддержанная бэтээром Навруза. Глаза служителей были темны и тревожны, смотрели ему пристально вслед.

Они выехали за город, остановились у обочины в туманных, рыжих предгорьях, под моросящим дождем. Белосельцев чувствовал, как пропитывается влагой одежда, осматривал взорванную высоковольтную мачту, путаницу проводов, изоляторы, лопнувшие при падении крепи. Подходил к основанию, трогал пальцами разорванную взрывом сталь, опаленный вспышкой бетон. Надир стоял поодаль, подняв воротник, держа на весу автомат, воспаленно шарил глазами в предгорьях. Белосельцеву передавались его тревога и чувство опасности.

– Куда ведет эта линия? – Он двигал плечами, стараясь напряжением мышц вызвать ощущение тепла.

– В госхоз, на цитрусовые плантации. После этого взрыва остановилось консервное производство. Плоды начали гнить и портиться. Урон огромный. Третий раз взрывают.

– Я смотрю, они действовали малым зарядом. Взрывчатка подложена точно в узлы крепления. Видимо, опытные динамитчики.

– Не нужно большого опыта. Этому учат в Пакистане. Поедем, не следует здесь задерживаться. – Надир сел в машину, держа автомат наготове. Резко дал газ, уносясь от предгорий. Белосельцеву казалось, из складок, из дождливых холмов смотрят им вслед невидимые глаза.

В малой деревушке Кайбали, у черных, блестевших в дожде скал, миновав глинобитные дувалы, открытую лавочку с толпящимися у входа людьми, они скользнули в аллею к одноэтажной школе. Стекла были чисто вымыты, у входа был разбит нарядный душистый цветник, на крыльце висел медный колокольчик. Белосельцева тронула тусклая медь колокольчика, красный замусоленный шнурок, за который дергает рука служителя, созывая детей на урок.

Классы были полны учеников. За партами тесно сидели школьники, черноголовые мальчики и девочки, внимали учителям, оглядывались на гостей яркими любопытными глазами. Их вел по классам молодой, с милым застенчивым лицом директор, явно гордясь своей ухоженной школой, самодельными учебными пособиями, выучкой старательных учителей.

– Дорогой Нимат, ваша просьба будет выполнена. – Надир впервые за эти часы улыбнулся, и в его чернильных настороженных глазах появилось теплое выражение. – Наш товарищ поехал в Кабул. Он привезет вам новый букварь, отпечатанный в Ташкенте. В нем много больших красивых картинок. – Было видно, что эта сельская, открытая в горном селении школа – предмет особых забот Надира. Ему нравится учитель, нравится цветник, нравятся аккуратные, сделанные детской рукой призывы и лозунги, прославляющие революцию.

– К вам больше никто не являлся? Никто не грозил? – Надир поддерживал учителя под локоть, и в этом осторожном дружеском прикосновении чувствовались забота, желание вдохновить, укрепить.

– Вчера приходили люди Насима. Велели всех девочек убрать из классов. Сказали, что дело безбожников уводить дочерей из домов, позорить семью, богохульствовать. Сказали, что женские руки должны учиться не писать, а вышивать и ткать. Женские глаза должны не искать в книгах пустые картинки и глупые буквы, а угадывать по лицу мужа его желания. Сказали, что, если не исполним приказ, они придут и сожгут школу.

– Пришлю тебе завтра автомат, – сказал Надир. – Будешь ходить с автоматом. Если они переступят порог школы, стреляй. Революция делается не только пером и букварем, но и «калашниковым». «Калашников» – надежный учитель.

Они вошли в класс, множество веселых, умных, изумленных глаз воззрилось на них. У школьной доски стояла молодая, строго и просто одетая женщина, своим аккуратным нарядом, терпеливым выражением молодого красивого лица похожая на учительниц всего мира. Улыбнулась вошедшим сиреневыми губами.

Белосельцев рассматривал дощатые, исчерканные чернилами парты, рукодельные плакатики с изображением лошади, орла и верблюда, круглую смешную рожицу, мелом нарисованную на доске. Вид этого сельского класса, смешки и шепоты, востроглазые, готовые к шалостям детские лица умиляли и веселили Белосельцева.

– Кто из вас может нарисовать верблюда? – спросил Надир, озирая класс помолодевшими, со счастливым выражением глазами. Дети притихли, смутились. Было видно, что им хочется выйти к доске, но они робеют. Темноволосая смуглая девочка, чьи волосы были заплетены в длинную косу, перевитую пестрой ленточкой, подняла руку. Белосельцев видел, какая хрупкая, тонкая у нее рука, какое нежное запястье, длинные остроконечные пальчики. На одном красовалось колечко с голубым камушком. Она робела, но переполнявшее ее нетерпение взяло верх. Она тянула свою руку, желала, чтобы ее заметили.

Учительница, поощряя ее, кивнула. Девочка встала, оправляя долгополое платье, подошла к доске и мелом медленно вывела горбатого, носатого верблюда. Белосельцев улыбался, глядя на ее хрупкое запястье, на голубой перстенек, который двигался вдоль белой линии, повторяя контуры горбатого зверя.

С этой улыбкой умиления он садился в машину. Видел, что Надир, отъезжая от школы, трогался плавно и медленно, забыл придвинуть к колену съехавший автомат.

– Поедем в мастерскую, поглядим, как трактора ремонтируют. Там два хороших человека, члены партии. Проводят большую работу.

На въезде в город они свернули к пустырю, где стояли деревянные навесы, сараи и на засоренном машинном дворе, среди обломков ржавой техники, в скверно освещенных мастерских слышалось жужжание сверла и треск электросварки. Навстречу им вышли двое – широкоплечий здоровяк в клеенчатом фартуке, чернобородый высоколобый красавец с белыми зубами, и маленький рыжеватый крепыш, щетинистый, словно покрытый ржавой окалиной. У одного в руках был тяжелый молоток, другой держал ножовку. Волосы у обоих были перетянуты тесьмой, чтоб не падали на глаза. Оба радостно улыбались Надиру, с каждым из них, здороваясь, он соприкоснулся щекой.

– Советский товарищ, шурави, – представил Белосельцева Надир, и по тому, как улыбались мастера, как распрямились и умягчились складки на нервном лице Надира, было видно, что они друзья, что среди тревог, огорчений, опасностей они верят, защищают друг друга.

– Меня спросили, когда отправлять колонну. Может быть, завтра, если завершите ремонт. Не хочется, чтобы трактор шел на буксире. Хочется, чтоб шел своим ходом.

– Завтра пойдет своим ходом, – сказал здоровяк, приглашая гостей под навес.

Там на промасленной, прокопченной земле стоял синий трактор. Капот его был поднят, и подмастерья извлекали наружу перебитые пулей патрубки. На деревянном верстаке лежала снятая дверь, и в ней топорщились две пулевые дыры. Шуршала, мерцала голубыми отблесками электросварка.

– Нам сказали, что во время боя погиб ваш солдат, – обратился к Белосельцеву рыжеватый коротыш, кланяясь и прижимая к сердцу руку. – Нам жаль, что ваши солдаты умирают далеко от своих домов за нашу революцию. Они герои вашей и нашей страны. Наш народ их никогда не забудет.

Белосельцев выслушивал слова сочувствия, смотрел на подбитый трактор, построенный на минском заводе и разрушенный пулеметной очередью у пакистанской границы. На пробитую дверь джелалабадский ремонтник накладывает стальную заплатку. Военный транспорт, натужно жужжа, тянет над хребтом цинковый гроб, в котором лежит Шатров. Пуговицей от его бушлата играет афганский мальчик. Меткий стрелок, пробивший Шатрову сердце, отдыхает в горном селении, дремлет на мягкой кошме. А он, Белосельцев, как малая песчинка, подхваченная огромным турбулентным потоком, силится понять и описать бесчисленные причины и следствия, из которых медленно и неуклонно взрастается война, вовлекая в свой раскрывающийся завиток все новые жизни и смерти, новые города и селения, и скоро в калужской деревне зарыдает несчастная мать, прижимая к губам школьную фотографию сына.

– На этом пустыре мы построим завод по сборке тракторов, – сказал Надир. – Уже есть план. Приезжал инженер из Кабула. Сейчас они работают молотком и напильником, – он посмотрел на рабочих, кивками подтверждавших его слова. – А скоро встанут за новые станки с электроникой. Не будем вам мешать, – обратился он к мастерам, пожимая их черные от железа руки. – Я передам военным, что завтра колонна пойдет. Спасибо за помощь.

Они с Белосельцевым покинули захламленный машинный двор, на котором верящие, напряженно ищущие глаза Надира возводили завод тракторов, и он, как мираж, возник на мгновение в лучах вечернего солнца.

Они ужинали вместе в маленькой гостиничной комнате, где находила краткий приют агентура. Служитель принес им все тот же плов, то же блюдо с золотистыми плодами, которые Надир называл «ориндж». Резал плод надвое, выжимал из сочных чешуек брызгающий горьковато-душистый сок, окропляя им кусочки мяса и горку маслянистого риса. Дневная прогулка сблизила их, исчезло в темных глазах Надира тревожное недоверие, и приехавший из Кабула визитер больше не казался подозрительным чужаком, а товарищем, разделявшим риск и опасность борьбы. Они пили из цветастых пиалок коричневый чай с кристаллическим, янтарного цвета сахаром. Белосельцев, дождавшись, когда жаркий напиток согреет его отсыревшее, застывшее тело, решился спросить:

– Надир, я могу показаться бестактным, но мне говорили в Кабуле, что мятежник Насим – это ваш брат. Как случилось, что два родных брата ведут между собой смертельную войну, в которой кто-нибудь обязательно должен погибнуть? Что сделало вас врагами?

Надир ответил не сразу, не потому, что вопрос был бестактным, а потому, что, как подумал Белосельцев, ему захотелось ответить яснее и проще. Среди распрей, стычек и ссор, которые множились, вовлекая в себя родню и друзей, их вражда перестала быть родовым и семейным делом. Сомкнулась с огромной, охватившей народ враждой, которая, как судорога, катилась от красных песков Регистана до лазурных камней Файзабада, от зеленых мечетей Герата до белых Будд Бамиана. В этой вражде сгорали не братские чувства, а горели кишлаки и селения, взрывались боевые колонны, раздиралась на кровавые лоскутья страна. Революция, как топор, ударила слепо в сухожилия и кости, и этот удар пришелся на их семью, расчленил таинственный хрупкий мир. Белосельцев, стараясь описать ход революционной борьбы, угадать ее конечный исход, должен был понять природу этой неестественной распри как проявление естества революции.