Текст книги "Восточный бастион"
Автор книги: Александр Проханов
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Глава 41
Тяжело дыша, торопясь, минометный расчет проносил мимо зеленые ребристые плиты, цилиндры стволов. Протискивались между стеной и верблюдами. Край плиты чуть задел верблюда, оставил на шерсти мохнатую полосу. Полковник пропустил минометчиков, направился следом. Белосельцев, не оглядываясь, заторопился за ним, оставляя за спиной несовмещенные, полные солнца кубы, в которых отдельно друг от друга размещались белые кули у стены, черноусый Сардар на одеяле, белогривые старики на кошме.
Они перебрались через бегущий арык на край кишлака. Среди рытвин, древовидных корявых лоз, пятнистой пожухлой зелени Белосельцев увидел куполообразную башню, строение виноградной сушильни с черными бойницами. В одной из них, как осколок стекла, блеснула пулеметная вспышка, хлестнувшая по виноградникам, и ответный, из зарослей, автоматный отклик осыпал сушильню гаснущим летучим пунктиром.
Минометчики, хоронясь за бугром, крепили на плитах стволы. Полковник в рост, не таясь, спиной к сушильне, отдавал приказания. Взвились две ракеты – зеленая, обозначившая залегшую цепь, и красная, по плоской, курчавой дуге, в сторону противника.
Белосельцев прижался к ржавой сухой земле, к стылой зимней лозе, отдыхавшей от плодов, носившей следы многолетних любовных возделываний. Смотрел на сушильню. К его рукаву прилепилась сорная горсть колючих цепких семян, словно кто-то невидимый метил их всех одной метой.
Он вдруг подумал о Дженсоне Ли. Физически остро почувствовал его соседство, где-то здесь, в кишлаке, быть может, в виноградной сушильне, или в соседнем арыке, или в черной раковине солнца, или в колючем семени. Их связь, завязавшаяся однажды в тесноте кабульского рынка, была неразрывна, будет сопутствовать им всю остальную жизнь.
Перебираясь из рытвины в рытвину, появился Сайд Исмаил, растрепанный, потный. Выдранная с корнем пуговица, кровавая царапина на руке. Путал русский с афганским, слизывал выступавшую кровь:
– Бандитов били, все бежали… Хотели все Нагахан уйти, мы не пускали… Крепость залез, ворота закрыл, бьет винтовкой… Солдаты один раз атаку ходил, другой ходил, много раненый. Я говорю, нельзя атаку ходить, много убьют. Давай миномет… Бить крепость, потом атака… – Он снова по-собачьи длинным языком слизнул кровь. Хоронясь в канавах, побежал к полковнику, унося на спине высохший, свернутый виноградный лист.
Батарея приготовилась к залпу. Полковник стоял на виду, открытый всем пулям, равнодушный к смерти, своей и чужой. «Вот сейчас еще один взрыв, – думал Белосельцев. – Еще одна гибель, еще один бой в череде бесконечных». Полковник махнул рукой, и в ответ, отзываясь копотью, пламенем, гаркнули минометы. Сдвинули, расколебав, контур сушильни, раздувая ее в бесформенный глиняный взрыв, разделяя надвое – на обглоданные зубья основания и сносимое солнечное облако праха.
Из рытвин в рост, раздвигая жухлую зелень, поднялись солдаты, бежали к сушильне. Белосельцев, вовлеченный в это движение, готов был броситься следом, но полковник, Сайд Исмаил, офицеры штаба двинулись прочь. За ними, подхватывая теплые стволы и опорные плиты, торопились минометчики.
Остановившись у глиняного дувала, Белосельцев смотрел, как развертывается минометная батарея стволами в сторону глинобитной толстостенной крепости с угловыми усеченными башнями, вмазанными в стену линялыми голубыми воротами. Внутренних строений не было видно, только плоское кровельное навершье с желтыми, рассыпанными для просушки плодами. К воротам вела дорога с голыми, сквозящими на солнце деревьями, похожими на тутовники. Вокруг стены, прилепившись к ней, и дальше, расходясь, рябя до самых предгорий, теснились клетчатые наделы, отделенные друг от друга земляными валами. Иные – полные воды, как корыта, другие – наполненные сочно-зеленой рисовой порослью, третьи – жирно-черные, словно бархат. За крепостью, отделяя ее от предгорий, стояли транспортеры и танки полка, брусочки брони с черточками пулеметов и пушек. Рота захвата залегла, ожидая приказа вскочить, кинуться последним броском вслед минометному залпу, ворваться в пламя и дым, завершить истребление банды. И потом – грузиться в машины, заносить убитых и раненых, устало сидеть, держа у коленей измызганное, избитое оружие.
Но пока голубеют в стене линялые запертые ворота, сохнет на крыше урюк. И только в бойницах начинает мерцать от винтовочных выстрелов, сочатся прозрачные дымки, катятся над полями металлические редкие звуки.
Белосельцев мысленно провел траекторию от минометных стволов по безоблачному небу к крепости. Через минуту ударит залп, уничтожит твердыню, феодальный оплот, вокруг которого по тесным кругам сотни лет кряду вращалась жизнь кишлака. Крестьянские рождения и смерти, воловьи упряжки и мельницы, урожаи и праздники. Глиняный центр, незыблемо царивший веками, прокаленный солнцем, пропитанный соком урюка. В него нацелен удар миномета, готовый вырвать, смести феодальный мирок, разрушить еще одну соту устоявшейся древней жизни. И она не желает гибнуть, отбивается винтовочными выстрелами.
Прочесав кишлак, к крепости стягивались роты. Копились за изгородями, ожидали последнего штурма, конца операции. Полковник по рации связывался с экипажами далеких машин. Снял наушники, направился к батарее. Комбат подбежал навстречу, докладывал о готовности. Минометчики замерли, ожидая приказа. Сайд Исмаил мучительно щурил глаза, будто не желал видеть обреченную крепость. Полковник взглянул на часы, бесстрастный, точный, не боящийся выстрелов, без эмоций стал медленно поднимать руку.
Белосельцев смотрел, как поднимается рука полковника среди желто-зеленой пожухлой листвы, и удаленная глиняная крепость, казавшаяся изделием гончаров, ждет секунды, когда в нее вонзятся сталь и взрывчатка и совершится еще одно разрушение, случится еще десяток смертей среди этой солнечной золотистой долины, и нет под этим солнцем, в этом голубом сладком воздухе останавливающей и запрещающей силы, которая могла бы помешать движению руки, полету смертоносных зарядов.
В проулке, с бормотаниями, стонами, опираясь на палки, колыхая чалмами, клубящейся белой толпой возникли старики. Поддерживали друг друга, торопились, путались долгополыми тканями. Впереди шел мулла, подметая белой рясой пыль, что-то говорил на ходу, выкрикивая, останавливая жестом полковника. Полковник замер с поднятой рукой. Застыл на шатком рубеже нетерпения, раздражения, устремленной в действие воли. Медленно, без взмаха, опустил руку. Морщась, подошел к старикам. Те надвинулись на него, окружили. Мулла прижимал ладонь к сердцу, шевелил в бороде губами, кланялся, показывал на крепость.
– Мулла сказал, в крепости много женщины, дети. Враги ходили в дома, забирали людей. Стрелять не надо. Минометы делать не надо. Дочери, жены, много дети! – Сайд Исмаил высасывал кровь из глубокой царапины, смотрел на полковника умоляющими фиолетовыми, как у оленя, глазами. Рукав его мундира был усыпан мелкими колючими семенами, как и мундир убитого Сардара, как верблюжьи бока и одежды убитых погонщиков. Белая ряса муллы была в легких россыпях приставших семян, и форма полковника, и куртка его, Белосельцева, словно кто-то невидимый посыпал их всех семенами кротких растений, пометил всех одной метой, пытаясь объяснить их сходство, их земное единство и связь, их бренное существование под низким солнцем среди непроснувшихся виноградников и садов.
Полковник сжимал презрительно губы, досадуя на помеху. Не откликался на молитвы и поклоны, готовые обернуться проклятиями, выстрелами в спину. Знал цену этим смиренным мольбам, таящим в себе кровавый мятеж, тот, что ворвался в его кабульский дом, отнял самое дорогое, любимое. Был готов отвернуться от стариков, обратить лицо к застывшим, нацеленным минометам.
– Вы сами даете бандитам хлеб и одежду. Сами оставляете их в кишлаке, – сказал старикам полковник. – Вам надо было позвать войска и прогнать бандитов. Теперь мы это сделаем сами.
Мулла кланялся низко, с трудом сгибая стариковскую спину. Показывал в небо, на кишлак и на крепость:
– Аллах милосердный взывает к твоему доброму сердцу! Подумай, что там, за воротами, находится твоя дочь и жена и твои снаряды полетят им на головы!
Лицо полковника выражало муку. Казалось, его почернелая кожа, похожая на мертвую чешую виноградных высохших почек, начинает оживать, пропитывается соками страдания, и было неясно, что вызывает в нем это страдание – милосердие, после которого он уведет войска, или ярость, которая заставит грохотать минометы, двинет танки на глиняные заборы и стены.
Мулла колыхал волнистой, из жестких завитков бородой, вращал умоляющими глазами. Белосельцеву показалось, что тот вдруг стал похож на деда Михаила с выражением отчаяния, боли, словно душа умершего деда прилетела сюда, в кандагарскую долину, и вселилась в муллу.
– Во имя милосердного Аллаха, не надо стрелять, не надо посылать солдат. Мы, старики, пойдем, откроем ворота, выпустим женщин, детей. Если нас возьмут, не будут пускать, значит, так угодно Аллаху. Тогда стреляй и пускай солдат!
Они стояли друг против друга – полковник, сухой и подтянутый, выпускник английского колледжа, потерявший жену в мятеже, и сельский мулла, весь век проживший среди темного бедного люда, среди овец и верблюдов, завершавший долгую жизнь. Оба они, столь разные, были дети одного народа, на который свалилось несчастье. Обоих осыпали горючие семена.
Полковник слабо кивнул. Мулла, еще умоляюще кланяясь, но уже меняясь в лице, оборачивался к старикам, величественно распрямлялся. Те потянулись к нему, слушали его тихую речь. Мулла поправил чалму, расправил одежды, шагнул на дорогу. Белое стариковское воинство колыхнулось, потянулось следом. Упирались в пыль палками, поддерживали один другого, шли навстречу бойницам, к синим воротам крепости. Вслед им смотрели застывшие за пулеметом стрелки, притихшие наготове минометчики, рота захвата, нацеленная на последний бросок. Смотрели, как идут старики, выбивая палками облачка холодной солнечной пыли.
Внезапно синие створки ворот раскрылись, и из них с нарастающим воплем, изгоняемые невидимой толкающей силой, стали выбегать женщины в паранджах, дети в пестрых одеждах. Кричали, заслонялись руками от нацеленного в их сторону оружия. И следом, закупорив на мгновение ворота, вырываясь из них, расшвыривая голосящую толпу, вынеслись всадники. Закружились, вздымая лошадей на дыбы, разворачиваясь, колотя их нагайками. У каждого через седло была переброшена женщина, к спине, у винтовки, прикручен ребенок. С гиком, воплем направили лошадей вдоль стены, огибая крепость, минуя деревья, на темную пашню. Скоком, пригнувшись, вытягиваясь в линию, помчались к предгорьям. Солдаты вскакивали, выбрасывали вперед оружие, и им наперерез с металлическим, срывающимся на вопль криком метнулся полковник. Запрещающе вытягивал руку, отделял скачущую конницу, детей, стариков от вороненых стволов. Кинулся к рации, торопясь, вызывая экипажи броневиков и танков, запрещая стрелять. Все стояли, оцепенев, держа пальцы на спусках, глядя на бестолково толкущихся стариков, на бегущих к ним женщин, на удалявшуюся конницу.
Белосельцев в прозрении, дальнозорко видел, как у всадника, перебросившего через седло маленькое женское тело, краснеет на голове знакомая красная шапочка, темнеет шрам на лице, желтеет на солнце медное стремя.
Глава 42
В то время когда афганский полк вел прочесывание кишлаков вдоль дороги, советская бригада вторглась в базовый район моджахедов. Пробивалась сквозь укрепрайон, где каждый арык был превращен в рубеж обороны. Мятежники, перемещаясь под землей в глубинных прорытых каналах, мобильно перебрасывали боевые летучие группы, поражая нападающих с тыла. Колонны с боеприпасами и горючим, двигаясь по пыльным проселкам, напарывались на фугасы, теряя людей и машины. Вертолеты натыкались на огонь зенитных пулеметов, отворачивали от выбранных целей. Солдаты бригады, оставив бэтээры на дорогах, двигались цепью по рытвинам и арыкам, в которые внезапно поступала вода, превращала их в непреодолимое для транспортеров препятствие. По цепям били снайперы, бригада несла потери, и эти потери, здесь, в медсанбате, где находился Белосельцев, превращались в поток окровавленных тел, поступавших на два операционных стола, за которыми работали разгоряченные остервенелые хирурги, полосуя скальпелями изуродованные молодые тела.
На солнечную песчаную площадку опускался вертолет, вздымая пыльные смерчи. Санитары сгружали носилки с ранеными, вталкивали их в микроавтобус с красным крестом. Тот срывался и мчал к медсанбату. Раненых вносили в операционную, держа над бесчувственными головами солнечные флаконы капельниц. Санитары большими ножницами распарывали им одежду, кидали в угол комья окровавленных, пыльных материй. Хирурги, закатав рукава, в красных мокрых перчатках взмахивали белой сталью, секли, рубили, пилили. Падали на пол красные, как банты, тампоны. Звякали в тазы извлеченные осколки и пули. Матерились в бреду десантники. Сестры с силой удерживали на столах бьющихся от боли солдат. Казалось, здесь, в лазарете, вращается огромная стальная фреза, с визгом зубцов рассекающая плоть. Ее вращение начиналось в «зеленке», среди яблонь и виноградников, где крутился огромный металлический диск, распиливая бригаду, стоящие вдоль дороги бэтээры, желто-зеленую пятнистую долину, фиолетовую туманную гору, далекие с ледниками хребты. Фреза, острозубая, искрящаяся, распиливала надвое землю, и здесь, в медсанбате, пытались наложить на разрез хлюпающий кровью шов.
Белосельцев в марлевой повязке стоял у стены, заставляя себя смотреть. Когда не было сил и воздух наполнялся красным угарным дымом, кто-то невидимый бил ему пальцем в лоб, приказывал: «Смотри!», и он, одолевая обморок, продолжал смотреть.
Длинный голый десантник, отлитый из бронзовых мускулов, лежал на столе. Открыл блестевший зубами рот, водил невидящими глазами. Хирург рылся в его распоротом животе, вытаскивал из него, как колбасник, шмотки кишок, раздвигал липкие булькающие внутренности, добирался до пули. В воздухе над десантником стоял пар, зловоние. В этом смертном тумане носилась душа десантника, излетая из тела и вновь в него погружаясь, – ныряла, как в красную купальню, помещалась среди бицепсов, костей и влажных органов и вновь выталкивалась, едва заметная, как красный туман. Хирург подцепил пинцетом пулю, выхватил ее, посмотрел на солнце, словно она была прозрачная. Кинул расплющенный кусок металла в эмалированный таз. Он звякнул, замер среди липких бинтов и тампонов.
– Следующий!..
Усатый прапорщик блаженно улыбался, пьяный от наркотика и веселящего газа, матерился, просился домой, командовал батареей, считал деньги, ворковал с женой. Его липкие, в черной коросте штаны колом стояли в углу. Хирург рылся в его паху, в булькающей, окруженной мокрыми волосами дыре, из которой свисали дряблые волокна семенников и сосудов, разорванных ударом гранаты. Прикладывал белый ком ваты. Тот мгновенно пропитывался соком, как цветок. Из паха хлестало белое семя, словно торопилось оплодотворить в последний раз операционную, пыльное подворье, уставленную танками дорогу, афганскую долину, кишлаки, соседние холмы и предгорья. Искало себе лоно, в которое могло перелить свою огненную силу, стремление в будущие, еще не рожденные поколения. Встречало отточенный скальпель, отсекавший ее от будущих жизней, текло по лезвию вместе с красной росой.
– Следующий!..
Офицер-штабист с сонным лицом, с выбритой головой, в которой зияла рана, окруженная нежно-розовыми раздробленными костями, лежал на боку, свесив грязную руку с тусклым обручальным кольцом. Рана вяло пузырилась, словно в ней кипело вязкое варение. Струйка сладковатого пара тянулась к потолку, и это были забытые образы детства, разбуженные вторгшейся пулей. Штабист был маленький мальчик, махавший зеленой веткой, рыжий котенок жадно водил глазами, готовился прыгнуть, и мать вешала на веревку свой синий, мокро-прозрачный платок. Хирург держал над раной острый пинцет, словно хотел клюнуть им взбухающий вялый пузырь. Медсестра наложила на рану кусок белой марли, и ткань медленно розовела, словно всходила заря.
– Следующий!..
Долговязый водитель-механик с отстриженной портчиной дрожал перебитой волосатой ногой, державшейся на дряблых сухожилиях и остатках костей. Взрывная волна убила экипаж бэтээра, а его швырнула сквозь люк наверх, сточила плечо и ухо, превратила голень в длинные, торчащие сквозь кожу осколки. Усыпленный уколом наркотика, прапорщик слабо мычал, а хирург, примерившись, пилил ему ногу хромированной ножовкой, как перепиливают визжащий отрезок трубы. Санитарка отняла отпиленную ногу, волосатую, с растопыренными грязными пальцами, с большим желтым ногтем. Сунула ее в ведро. Нога торчала, и санитарка, не видя, кто за ее спиной, думая, что это солдат медсанбата, зло приказала:
– Унеси!..
Вместо солдата стоял Белосельцев. Послушно, как в забытьи, взял за дужку ведро и понес торчащую ногу на солнцепек, туда, где на дворе нетерпеливо кружили пыльные собаки, принюхивались к запаху свежего мяса. Белосельцев, ослепнув от солнца, шел через двор, сам не зная куда. Собаки вились у ведра, обнюхивая ногу. И ему казалось, что его удел – нести это цинковое ведро с ампутированной ногой через долины и горы, от восхода и до заката, когда низкое вечернее солнце будет отбрасывать длинную, через всю равнину, тень путника, держащего тень ведра с тенью торчащей ноги.
Командный пункт бригады был расположен на взгорье, под которым в солнечной туманной долине располагался кишлак. Окруженный блокпостами, боевыми машинами пехоты, танками, взятый под прицел батареями самоходных гаубиц, гладкоствольными реактивными «ураганами», он был обречен. Находящийся в нем главарь, укрывшийся в глинобитном дворце, готовил отпор, расставлял на позициях снайперов, минировал въезды, прятал в подземелья детей и женщин. В мечетях молились. В окопах набивали магазины. В подземном лазарете бородатый врач-пакистанец готовил операционный набор.
КП бригады размещался в траншее, накрытой маскировочной сеткой. На брезентовом бруствере стояли полевые телефоны и рации, были разложены карты, стояли перископы и трубы. Штабисты в касках десятками голосов кричали в трубки, хрипели, командовали, связывались с артиллерией, аэродромом штурмовиков, с вертолетными эскадрильями. Белосельцеву казалось, что из-под клетчатой маскировочной сетки вылетают гудящие пчелы, разносятся по окрестной долине, собирают свой взяток, возвращаются с ним под желто-зеленый сетчатый полог.
Кишлак лежал беззащитный, открытый, с серебристыми куполами и мягкими овальными линиями, похожий на дремлющую серебристую женщину с округлыми тенями, нежными дышащими выпуклостями, с таинственной красотой перламутровых прозрачных покровов.
– Корыто, я – Гарпун!.. Как слышишь меня, Корыто?..
Офицеры штаба, сильные, энергичные, с коричневыми под касками лицами, терлись друг о друга боками, теснились в окопе, в нетерпении взирали на кишлак. Помещали его в центр артиллерийских прицелов, в перекрестья бомбометов, в геометрию траекторий и баллистических кривых. Пространство дышало математикой, солнечным туманом и еще не пролитой кровью.
– Корыто, цели двести один, двести два, двести двенадцать!.. Огонь!..
Мягко полыхнуло за спиной, будто пролетела зарница. Проревели гаубицы, и окраины кишлака закудрявились розовыми взрывами, словно голую околицу засадили деревьями. Они на глазах вырастали, выбрасывали купы листвы, и там, где они росли, хрустела земля, лопалась глина. Волны ударов достигли окопа, просыпали комочки земли, и жук-чернотелка выскользнул из норки, побежал, перебирая лапками, неся на спине каплю лилового солнца.
– Чайка, я – Дуб!.. Цель четыреста восемь!.. Эшелон две тысячи!.. – взывал авиационный наводчик.
С бетона с белыми кипящими соплами взлетали штурмовики. Набирали высоту над горами. Расплескивая ядовитые термитные огоньки на кудрявых стебельках, едва заметные, как падающий осколок стекла, пикировали на кишлак. Трескались серебристые купола и гончарные кровли. Из трещин выплескивал красный огонь, курчавые веретена дыма. Самолетов давно уже не было, а кишлак продолжал взрываться, оседали стены, и в бинокль было видно, как мчится по пустому проселку обезумевшая лошадь и на ней пестреет ковровое шерстяное седло.
– Вызываю Ромашки!.. Вызываю Ромашки!.. Работаем по мечети!.. Пирожками и булочками!..
Медленно, в слюдяном сверкании пошли вертолетные пары, пятнистые, как земноводные. Обходили кишлак по дуге, страшась прицела зениток, огня пулеметов, пуска инфракрасных ракет. Уносили к солнцу металлический дребезг. Скрылись в расплавленном белом пятне. И оттуда, из белой проруби неба, внезапно и хищно устремились вниз на кишлак. Пустили к земле острые дымные копья. Вонзили в купола колючие злые огни. И повсюду стали вздыматься пепельные кудрявые взрывы, словно из проломленных куполов, как из разбитых яиц, выскакивали мягкие птенцы, росли, на глазах оперялись, как пушистые птицы, летели над кишлаком. Вертолеты в боевых разворотах протягивали к кишлаку длинные когтистые лапы, вырывали из него сочные ломти, терзали селенье. На дорогу вынесся раскрашенный горбатый грузовик, мчался из кишлака, поднимая солнечную пыль. Вертолет догнал его за селеньем, цапнул сверху когтистой лапой, опрокинул набок. Белосельцев в бинокль видел, как горит на дороге поваленный грузовик.
– Труба, я – Фагот!.. Два фугасных по целям сто три и сто девять!
Реактивные «ураганы» пропилили небо длинным воющим звуком, толкнули сквозь распилы свистящий огонь, опрокинули его на кишлак. Снаряды с большой высоты вонзались в землю, уходили в глубину, нащупывая там склады оружия, закопанные баки с горючим, штабы и командные пункты. Вырывали огромные огненные кратеры, наполненные белой плазмой котлованы. Кишлак испарялся, превращался в огненный ветер, в ядовитый дым, в котором летели пылинки цветных изразцов, ворсинки сгоревших животных, костная мука перемолотых взрывом людей. Один из снарядов попал в склад с горючим. Из земли повалил густой жирный дым. Клубы черной сажи напоминали огромного, встающего на ноги великана в чалме, в развеянном халате, с поднятым вверх кулаком. Великан поднимался, вглядывался во все стороны света, выбирая себе дорогу. Медленно отрывался от истребленного, превращенного в скелет кишлака. Двигался через солнечную равнину к далеким хребтам. Пройдет по континентам, странам, оставляя за собой остовы разрушенных городов и селений, обугленный Кремль, перепачканный сажей Манеж.
Кишлак был уничтожен, дымился. Еще грохали редкие взрывы. Летели в небо бледные трассеры.
Штабисты, утомленные, потные, стягивали каски, откладывали телефоны и рации. Белосельцев смотрел в бинокль на кишлак, на пустую дорогу. Из кишлака, по равнине, убегали раненые собаки. Припадали на перебитые ноги. Лизали окровавленные бока. Начальник штаба вылез из окопа, отошел за бруствер и мочился.
Мчались по шоссе, среди солнечных сыпучих откосов, на скорости пролетая пустые отрезки, сбрасывая газ на поворотах, подтягивая к себе автоматы. Вновь набирали стремительность, до звона и дрожания металла. Мартынов впереди, взбудораженный быстрой ездой, поторапливал водителя в линялой панаме, с зелеными погонами на худых плечах.
– Давай, сынок, гони!.. А то попадешь на мушку!..
Тот кивал, давил на газ, и стальные крепи машины начинали стонать, обочины превращались в солнечную, не имеющую очертаний струю.
Первые километры пути, когда выезжали из расположения части, навстречу попадались военные фургоны и кунги, транспортеры и боевые машины. У придорожных кишлаков смотрели им вслед молчаливые загорелые люди. При виде их у Белосельцева возникала тревога, которая сменялась ощущением разрываемого пустого пространства, синевы у вершин, приближения к ним, ожидания.
– Эх, друзья! – оборачивался Мартынов к Белосельцеву и Сайду Исмаилу, словно удивляясь тому, что опять они по воле судьбы несутся вместе, соединенные загадочной связью. – Мои сейчас дома наверняка пироги затевают! Ну, я вам скажу, пироги! Три сорта. С капустой, с картошкой и с яблоками.
– Хорошо бы пирожка отведать. – Белосельцев радовался, что они удаляются от жестокого поля боя, приближаются к городу, к гарнизону, к бане и офицерской столовой.
– Дай мне пирог с картошка! – смеялся Сайд Исмаил.
– Сайд, дорогой, да если б мы были в Союзе, я бы тебя в центре стола усадил и кормил пирогами. Был бы ты у меня дорогой гость!
– Ты будешь у меня гость в Герате. Пирог нету, плов, шашлык есть!
– А что, приедем к нему, журналист! – обращался Мартынов к Белосельцеву. – Пусть барана зарежет!.. Давай, сынок, гони! – подбадривал он водителя.
Машина с ветреным шелестом врезалась в сияние гор. Белосельцев прижался к стеклу. Внизу была яркая рыжая круча, дважды пересекаемая дорогой. У подножия, охватывая гору сверканием, текла река. Между рекой и нижним отрезком дороги виднелось крохотное одинокое дерево с круглой тенью, и рядом белело животное, то ли ишак, то ли теленок. Вид этого улетающего вниз откоса, блестевшей реки, сиротливого дерева с белым живым существом поразил его, как что-то знакомое, виденное. Следил, как дерево скрывается за откосом, ожидал увидеть его на следующем витке серпантина.
Они сделали поворот и снова вернулись на пологий склон, ярусом ниже. Снова была река, голое корявое дерево, перед деревом белела ослица, смиренная, неподвижная, предназначенная бог весть для кого на безлюдной пустой горе.
– Если будешь писать жене, передай привет от Сайд Исмаил! Скажи, приеду пирог кушать! Буду плов учить делать! Афганский плов!
– Напишу, – смеялся Мартынов. – И жене напишу, и теще!
Они вернулись на склон, на его нижний уступ, и теперь, набирая скорость, мчались над самой рекой, над волнистым черно-серебряным перекатом. Белосельцев смотрел, как между рекой и обочиной, раскинув корявые ветки, приближается дерево. Белая ослица, привязанная к стволу, покорно кого-то ждет. И это уже было когда-то то ли с ним, то ли с кем-то из близких. То ли в прежней, то ли в будущей жизни. Этот склон был знаком, это дерево он видел однажды. Белый смиренный зверь являлся ему в сновидениях. Его жизнь и судьба казались воплощением постороннего замысла, были включены в бесконечные цепи событий, среди которых ему было вменено оказаться на этом склоне, у прозрачного корявого дерева с привязанной белой ослицей.
– А знаете… – Мартынов к ним повернулся, желая поделиться какой-то налетевшей веселой мыслью.
Их шатнуло взрывом, тупым, расчленяющим железо ударом. Тугой короткий огонь швырнул машину на склон, выламывая из нее узлы, проволакивая обшивкой. Колотясь, она взлетела по склону, задержалась на миг и с жестяным гулким стуком прокатилась обратно, переворачиваясь, рухнула на дорогу, начиная гореть.
Белосельцев, оглушенный болью, ослепленный вспышкой, был выброшен из дверей. Не теряя сознания, чувствуя набегающую из разбитого лба волну крови, видел, как кувыркается на горе машина, готовая расплющить лежащего на склоне Сайда Исмаила. Усилием ужаса отводил от его головы колотящийся короб, простучавший на дорогу, одевшийся пламенем. В обломках он видел скрюченного шофера и бьющегося, кричащего Мартынова. Кинулся на крик, удивляясь своей способности двигаться, смахивая с бровей набегавшую кровь.
Передняя дверца была вырвана, крыша смята. Мартынов, зажатый металлом, дергался и выкрикивал. Упираясь ногой в стойку, Белосельцев тянул его изо всех сил из дымящейся кабины, выволакивал на дорогу. Видел мертвое страшное лицо шофера с выбитым кровавым глазом, его оскаленный, с поломанными зубами рот. Уложил Мартынова на асфальт, успел заметить, как вывернута в колене его нога, волочится рука, открывается в коротких бессмысленных криках рот под окровавленными усами и в синих побледневших глазах – ужас и боль.
Сайд Исмаил шевельнулся на склоне. Попробовал сесть, но снова свалился на бок. Не вставая, отжимаясь рукой, стал продвигаться вниз, останавливаясь, ощупывая ладонью голову. Когда он спустился к шоссе и, шатаясь, встал у обочины, прогремел выстрел. Пуля ударила в асфальт, оставила белую метину и с вибрирующим медленным звуком пролетела над Белосельцевым.
– Помоги! – крикнул он Сайду Исмаилу. И вдвоем они грубо отволокли по земле цеплявшегося, стонущего Мартынова. Перевалили через мелкую канаву кювета, опрокинули на спину за невысокую груду камней.
Отсюда вершина, с которой стреляли, была не видна. Осыпь вела к реке. На осыпи близко стояло одинокое дерево с привязанной белой ослицей. Белосельцев опять пережил это зрелище, как ожившее сновидение. Грянул выстрел, пуля ударила в насыпь, с шорохом вошла в гравий и там успокоилась.
– Мина!.. Засада!.. – Сайд Исмаил, хрипя и отплевываясь, держал на весу перебитую кисть. – Водитель как?
– Убит, – сказал Белосельцев, глядя на раскрывающийся беззвучный рот Мартынова.
Ударил выстрел. Взметнул в стороне солнечный фонтанчик. Белосельцев стянул с плеча Мартынова автомат, неловко, боясь задеть ссадину, накинул ремень.
– Оружие есть? – спросил он у Сайда.
– Машина осталась. Только это, – задрав край робы, он вытащил пистолет.
Все обозначилось во всей очевидной яви. Вершина горы со стрелками, которые рано или поздно начнут спускаться к дороге, где горела машина. Невысокая грядка камней, за которой они укрылись, недоступные прицелам с вершины. Откос к реке с усохшим деревом и привязанной белой ослицей, тоже вне пределов стрельбы. Открытое, освещенное солнцем пространство, существовавшее здесь с сотворения мира, в которое теперь они должны поместиться своей жизнью и смертью.
Снова чмокнул выстрел. Пуля, не тронув бруствер, прошла выше в пустом солнце, невидимая, упала в реку, среди мелькания и блеска.
– Слушай, – сказал Белосельцев Сайду Исмаилу, – приведи ослицу. – Чертеж окружавшего их пространства был понятен и прост, осмыслен им до конца. – Они не тронут с горы, не достанут. А если что, я прикрою.
Он сдвинул перед собой два больших камня, сухих и светлых снаружи и влажных с подбрюшья. Сблизил их. Медленно, осторожно выглянул из-за них. С горы, от вершины спускались трое, боком, держа на весу винтовки, двое в белых повязках, один в ярко-синем тюрбане. Белосельцев, успокаивая себя, перевел автомат на одиночные выстрелы. Выставил ствол из камней и, целясь в синий тюрбан, выстрелил. Трое перестали спускаться, вскарабкались вверх, укрылись за кромкой. Оттуда ударил залп, булькнул многократно о камни.
Белосельцев отстранился от кремневой бойницы, оглянулся. Сайд у дерева отвязывал ослицу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.