Текст книги "Восточный бастион"

– Мы оба из знатного рода, из богатой семьи. Наш дом как дворец, самый красивый на всю округу. Как крепость, окружен зубцами и башнями, и купол из голубых изразцов, как мечеть. Мы с братом почти одногодки, разница в год. Росли в одной комнате, играли на одном ковре, ели один виноград, пили одну воду в колодце. Отец нас сажал на колени, и мы скакали, как на двух скакунах, а он смеялся. Нам дарили одни и те же игрушки – ему бубенец и мне бубенец, ему заводную мышь и мне, ему живого павлина и мне такого же, с зеленым и синим хвостом, золотым хохолком. Мы носили одну и ту же одежду, одинаковые шапочки и башмачки. Люди нас путали, спрашивали, кто из нас кто. Мне казалось, у нас одна душа на двоих, один ум, одни глаза. Если я заболевал, тут же заболевал и брат. Если его не было рядом полчаса, я начинал тосковать. Мы отгадывали мысли друг друга. Если я прятал вещь, говорил ему: «Найди!», он сразу находил, будто бы он ее спрятал. Когда он смотрел в букварь на какую-нибудь букву и спрашивал: «Угадай, на какую!», я сразу угадывал…

Белосельцев слушал рассказ Надира. Он казался притчей, кочующей из народа в народ, из сказания в сказание. Описывал какую-то общую древнюю истину, уловленную сказочником и летописцем, сохраненную другим в назидание.

– Мы окончили школу, и отец позвал нас к себе. «Хочу, чтобы вы узнали, как живут люди в других странах. Ты, Надир, поедешь в Ташкент, в Советский Союз. Там, говорят, много хорошего. Посмотри, что найдешь полезного для нашей страны. А ты, Насим, поедешь в Америку. Там, говорят, тоже много хорошего и полезного для наших людей». И мы с Насимом расстались первый раз в жизни. Я год прожил в Ташкенте. Видел, как счастливо живут ваши люди. Какие у вас города, колхозы, заводы. Что принесла вам революция. Как бедный неграмотный народ, благодаря революции, полетел в космос. И я решил, что афганский народ пойдет тем же путем. Я вернулся домой, чтобы и у нас победила революция. Насим вернулся из Америки в то же самое время. Он говорил, что Америка – самая великая страна в мире. Мы должны учиться у Америки работать, строить, зарабатывать деньги. Мы должны идти американским путем и тогда построим для афганцев счастливую жизнь. В этот день мы впервые поссорились. Кричали, махали кулаками. Мать плакала. Отец был бледный, молчал. В этот день одновременно умерли наши павлины. Их нашли мертвыми, с раздутыми зобами…

Ему казалось, что притча, которую ему рассказывали, не связана ни с народом, ни с племенем, а вышла из давнишних, не имевших счисления времен, когда люди покинули рай и, расставшись с чем-то нераздельным и чудным, кинулись в непрерывную распрю, сквозь кровавую поволоку вспоминая об утерянном рае. А рай за углом, обогни и увидишь. Садовник в белом тюрбане поливает белые розы. Подходи и целуй лепестки.

– Наш отец скончался в апреле, в дни революции. Я сказал Насиму: «Несправедливо, что у нас с тобой столько земли, нам принадлежит вода, сады, виноградники. Давай отдадим все крестьянам. Так велит совесть. Так велит революция». Он мне ответил: «Если кто-нибудь обломает лозу моего виноградника, коснется без спросу кетменем моей земли, сделает глоток из моего арыка, я его застрелю и труп кину собакам. Ты это запомни, Надир!» Мне показалось, что по сердцу мне провели ножом. Мое сердце отрезали от его сердца. Мой ум отрезали от его ума. Мои глаза отрезали от его глаз. Он почувствовал то же самое. У нас одновременно из горла пошла кровь. Через несколько дней из Кабула приехали партийцы проводить земельную реформу. Они обмерили наши земли, разделили их между бедными крестьянами, каждому выдали диплом на владение землей. Я помогал им, работал, как землемер. После работы мы расстелили в саду ковры и сидели с бедняками, и я рассказывал им, что принесет им революция. Мы увидели, как по дороге движутся лошади, и в седлах сидят привязанные веревками партийцы, и у них выколоты глаза и отрезаны языки. В этот день Насим стрелял в меня, а я в него. Он ушел в горы, а я уехал в Джелалабад и поступил на работу в ХАД. С этих пор мы ищем один другого, и один из нас будет убит.

Они молча сидели. Белосельцев смотрел, как черной жутью горят глаза Надира и по его худому лицу пробегает судорога.

Они расстались, чтобы встретиться утром. С подполковником Мартыновым отправиться на Хайберский перевал, на границу, изучить обстановку в приграничном районе.

Глава 21

Он спал на жесткой железной кровати под грубым суконным одеялом, там, где до него забывались тревожным сном безвестные агенты разведки. Железное ложе принимало их на ночь. Они сменяли друг друга, уходили в сумерках через потаенную дверь, прикрываясь накидкой. Иные возвращались, принося драгоценные сведения, вновь отдыхали на ложе. Другие пропадали бесследно, настигнутые пулей в засаде, или падали с перерезанным горлом, попадая в руки врагов. Белосельцев, вытягиваясь на кровати, думал о них отрешенно, как о тенях.

Его сон состоял из безымянных, неразличимых видений. Снаружи, из яви, в них прорывался шум дождя, одинокий выстрел, чьи-то шаги за окном. Не просыпаясь, он знал, что находится в Джелалабаде, что за окном идет дождь, что одинокий выстрел звучит в районе аэродрома, где, опустив винты, мокнут под дождем вертолеты.

Он проснулся не от звука, а от света, ударившего в стену золотистым квадратом. Комната была полна света. Свет врывался в окно, бушевал, ему было тесно в комнате, он заливал все углы, все трещины. Белосельцев изумлялся обилию света, радостно догадывался о его природе.

Оделся, вышел из дома, двинулся к каменному углу. Оттуда, из-за угла, из райских пределов, лился свет. Было видно, как он волнуется, изгибается, создает трепещущие завихрения, ударяясь об угол дома. Словно там присутствовало диво, сияющий ангел, испускавший лучи.

Розы, в брызгах дождя, сверкали, светились, оглядывались во все стороны своими маленькими чудными лицами, будто искали его, нетерпеливо ждали его появления. Над розами в сияющем воздухе летала бабочка. Медлительная, почти невесомая, с оранжевыми крыльями, похожими на паруса, в которые дул, надавливал солнечный ветер. Подгоняемая неслышными ударами света, она ныряла, скользила, волновалась, описывая сложные дуги и окружности, воспроизводя своим полетом невидимые воздушные волны, струи тепла и прохлады. Это была данаида, обитавшая на западных отрогах Гиндукуша. Он видел ее изображение в атласе, когда, изучая ландшафт страны, расселение пуштунских племен, пути кочевий белуджей, успел заглянуть в атлас бабочек, мечтая, что, быть может, среди военных походов, агентурных разработок он увидит бабочку. В Кабуле была зима, на иссохших травах по утрам серебрился иней. А здесь, в Джелал-абаде, защищенном хребтами, было лето, висели на ветвях апельсины, цвели розы, и бабочка, словно ангел в медовых одеяниях, парила в райском саду.

Он восхищенно смотрел на бабочку. Ее полет ограничивался белой стеной, за которую она не перелетала. Она не садилась на цветы, только спускалась к ним, ненадолго повисала над белым или алым кустом, словно заглядывала в его сердцевину, убеждаясь, что цветы полновесны, бутоны обильны и цветение в раю бесконечно. Она была хозяйкой этого рая. Быть может, в нее обратился вчерашний садовник. Или это и впрямь был ангел, и если приглядеться, то среди золотистых одеяний и крыльев можно разглядеть крохотный чудный лик, окруженный нимбом.

Ему захотелось поймать бабочку, страстно, остро, словно все его жизненные устремления и цели свелись к одному – к обладанию бабочкой. Он кинулся обратно в комнату, моля, чтобы бабочка не улетела. Вырвал из-под кровати дорожный баул. Извлек из него свинчивающееся древко и марлевый сачок. Бросился к выходу, на бегу скрепляя элементы сачка. Задыхаясь, вернулся в сад.

Бабочка держалась в потоке ветра над вершиной стены, над белой кромкой, прозрачная в синеве, пронизанная сиянием. Ее уносило, а она удерживалась на границе рая, словно дожидалась его возвращения, чтобы проститься. Он поднял к ней лицо, молил не улетать, молил остаться. В его бессловесной, детской молитве были страсть и наивная вера. Он связывал с этой бабочкой бессознательное ожидание счастья, упование на благо, чудо своего рождения, веру в бессмертие, в возможность воскресения своих любимых и близких, упование на то, что его минуют напасти, отступят все болезни, промахнутся все пули. И среди этих невнятных молений была мысль о Марине, видение ее лица, стремление ее обнять.

Он был услышан. Бабочка одолела перетекавший стену солнечный ветер, сложила крылья и прянула вниз. И он, устремляя руку сквозь колючий, брызгающий росой куст роз, вычерпал падающую бабочку из воздуха. С силой повел сачком, перевертывая на лету обруч так, чтобы марля с пойманной бабочкой свисала вниз. Сквозь прозрачные нити сачка бабочка просвечивала золотыми крыльями, трепетала, вяло шевелила ткань. Он не верил в свою удачу. Подносил сачок к глазам, к губам. Вдыхал сквозь марлю слабый медовый запах. Бабочка щекотала ему губы, словно это были ресницы любимой. Он поймал данаиду в джелалабадском саду, среди райских роз, окруженный воюющими племенами, движением танковых колонн, допросами контрразведки. И спустя много лет в морозной московской ночи, всматриваясь в застекленную коробку, он увидит знакомую бабочку, вспомнит сад, свою языческую молодую молитву и себя, молодого.

Он умертвил бабочку, нащупав и сжав сквозь марлю ее хитиновую грудку. Ее смерть была безгласной, не вызвала падения звездного неба или затмение солнца. Его страсть миновала. Волнение его улеглось. Он был удачливый коллекционер, оказавшийся в джелал-абадских субтропиках, использовавший выдвижение советских войск к пакистанской границе для того, чтобы пополнить свою коллекцию бабочкой из предгорий Гиндукуша.

Его отвлекли рокот моторов, стуки и лязги, громкие выкрики. Ворота ХАД растворились, и стали видны тяжелые грузовики, военные легковушки. Солдаты с автоматами стягивали из кузова мужчин в долгополых хламидах. Пинками, ударами прикладов гнали их во внутренний двор. Другие солдаты спускали из грузовиков железные грохочущие ворохи автоматов и винтовок. Тащили их к стене, бросали на землю. Среди солдат и молодых, одетых в гражданское платье работников ХАД двигался Надир, оживленный, яростный, радостный. Покрикивал, понукал.

– Что случилось? Кто такие? – спросил его Белосельцев.

– Удача! Ночью взяли склад с оружием и группу из отряда Насима! Попался его помощник, штабист! Значит, скоро возьмем и Насима!

– Будете допрашивать? Могу я присутствовать при допросе?

– Сейчас самый беглый допрос. Их отведут в тюрьму, а завтра допросим как следует. Если хотите, можете с ними побеседовать.

Пленных увели в помещение. Солдаты раскладывали на земле трофейное оружие, и один из работников ХАД делал опись трофеям.

Белосельцев рассматривал винтовки, карабины, автоматы, разнокалиберные, как образцы в оружейной лавке. Груду пистолетов, ножей, тесаков, среди которых в черном железе бог знает как оказалось медное стремя, стертое от бесчисленных прикосновений подошв и шершавых конских боков. Белосельцев вдыхал кислый запах растревоженной стали, оружейной смазки и тонко уловимое, живое дуновение горелого пороха.

Тут были две американские автоматические винтовки и пистолет-пулемет, голубовато-вороненые, но уже с зазубринами и царапинами, побывавшие в горных боях. Приклад одной винтовки был расщеплен пулей, так что лопнуло дерево и обнажилась скоба. Лежали рядком три западногерманских портативных автомата с телескопическим стволом, почти карманные, удобные для ношения под восточными просторными одеяниями, прямо сквозь накидку – огненный смерч в упор. Отдельно лежал китайский автомат, аналог «калашникова», на вороненой стали были выбиты иероглифы.

Особое, необъяснимо мучительное любопытство вызывали у него две старые длинноствольные английские винтовки «боры», давно утратившие воронение, с белыми блестящими набалдашниками затворов, изъеденные раковинами, с лысыми, в трещинах и скрепах прикладами, сквозь которые были пропущены сыромятные ремни. Оружие бедняков и кочевников, горных пастухов и охотников, ухоженное, семейное, унаследованное, близкое, как жена и очаг, таящее в себе скачки, выстрелы в орла и барса, – оружие народа, стреляющее в революцию.

– Эти винтовки хотя и старые, но надежные, – подошедший сзади Надир, спрятав руки за спину, не касаясь оружия, словно боясь осквернить себя прикосновением, кивал на «боры». – Пуштуны их любят больше любых автоматов. Полтора километра, прицельный выстрел в лоб. – Он коснулся острым пальцем смуглой переносицы, над которой белела седая прядь и сходились угольные брови. – Пробивает бэтээр. Снайперская война. Стреляют из засад и укрытий.

Белосельцев смотрел на лучик солнца, скользнувший вдоль стертого ствола, на черный зрачок дула. Суеверно заговаривал: «Не в меня… Не мне…»

Он выспрашивал у Надира о темпах поставки оружия, о методах переброски его через границу и о том, как это оружие меняло ход боевых действий, сдерживало продвижение правительственных войск, увеличивало число потерь. Надир упомянул об американских противотанковых минах, сказав, что их появление предвещает крупномасштабную минную войну. Рассказал о зенитных пулеметах и мини-ракетах с инфракрасными головками, что уже сказалось на потерях вертолетов. Белосельцев отошел от груды оружия, направляясь в дом. От старинной винтовки тянулся к нему догоняющий холодок, словно неясное, к нему обращенное слово.

В коридоре у стены стояли пленные, сумрачно и тревожно оглядывались на вооруженных солдат, на вошедшего Белосельцева.

– Как хотите с ними разговаривать? По одному или со всеми сразу? – Надир появился следом, грозно, ненавидяще озирал пленных. И те сжались, теснее сдвинулись под его чернильным обжигающим взглядом.

– По одному, если можно, – ответил Белосельцев, вглядываясь в коричневые лица, поросшие неопрятной щетиной, улавливая полотняные прелые запахи пропотевших одежд.

«Неужели это враг? Не только Надира, Сайда Исмаила, Бабрака Кармаля, но и мой, и Мартынова, и Марины? – думал он, стараясь вызвать в себе ожесточение и враждебность к пленным, но испытывал только мучительное любопытство и невнятное чувство вины свободного, хорошо защищенного человека перед лицом подавленных, захваченных в плен. – За что убивают? За что умирают сами? Что оскорблено в них настолько, что вгоняют пулю в другого, идут на муку и казнь?»

Он хотел понять связь человеческого духа с политикой. Философии и веры с винтовкой, стреляющей в спину из ночной засады, с лезвием кинжала, рассекающего шейные позвонки. Их племенная ненависть и воинственная пуштунская страсть вошли в сочетание с громадным, заложенным в мир механизмом борьбы и соперничества. Их старинные стертые ружья с рассеченными ложами оказались помноженными на атомные топки авианосцев, посылающих штурмовики над гладью персидских вод, на стартплощадки «першингов» и крылатых ракет в Европе. И абсурд бытия заключался в том, что любая молекула мира, любая травинка и водоросль оказывалась вовлеченной в соперничество.

«А рай?.. А эдем?.. А пойманная золотистая бабочка?.. А ее легкое платье, брошенное на спинку стула?..»

Вслед за Надиром он вошел в ту самую комнату, где вчера встречался с Малеком. Конвоир ввел пленного. Тот усаживался на стул, скрещивал ноги в драных калошах, складывал на коленях большие крестьянские руки в грязных мозолях.

– Ведь это крестьянин, не так ли? Неужели он не хочет земли? Не хочет отдать своих детей в школу? – спросил у Надира Белосельцев. И, повернувшись к бородатому встревоженному пленнику, спросил: – Почему ты воюешь против революции и народной власти?

Тот, не понимая, смотрел. Беззвучно шевелил сухими губами.

– Он не понимает, – сказал Надир. – Он из племени, которое говорит на своем языке. Я сам его едва разбираю.

Надир резко, почти крича, обратился к пленному, и Белосельцев в его клокочущей речи сумел различить лишь несколько слов.

Ответ был глух, напоминал утробный голос. Надир доносил Белосельцеву не ответ, а свое понимание поверженного, обезвреженного врага, к которому у него не было жалости, а одно презрение.

– Он не знает, что он против народной власти. Для него помещик является властью. Он неграмотен, всю жизнь из рук помещика получал лепешку, был ему благодарен, как Аллаху. Когда мы взяли у помещика землю, хотели отдать ему, он не взял, а в страхе отшатнулся. Когда помещик ушел в Пакистан и позвал его за собой, он послушно пошел, как овца. Когда помещик передал ему автомат и велел убивать, он стал убивать. Он – тень помещика, раб помещика, башмак на ноге помещика.

– Он участвовал в террористических актах?

– По предварительным сведениям, он убил семерых. Двух солдат. Двух служащих госпредприятия. И трех неизвестных.

Белосельцев сжимал в клин зрение, устремлял свой вопрошающий взгляд на сидящего. Желал понять, ухватить сквозь барьер языка и веры, сквозь кровавый вал, воздвигнутый войной и политикой, коснуться его ядра, сердцевины. Ощутить, пусть мгновенно, пусть не в любви, а в ненависти, как сомкнутся две их судьбы и в этом контакте сверкнет истина. Но сидящий уходил от контакта, уклонялся глазами. Воздвигал непрозрачную стену, о которую Белосельцев тупил свой отточенный клин.

Надир снова все тем же кричащим голосом задал вопрос, дернул сидящего за рукав. Тот стал отвечать, глухо, утробно, словно голос проталкивался сквозь путаные комья волос.

– Он говорит, – переводил Надир, сохраняя в лице двойное выражение – любезное и терпеливое для Белосельцева и грозно-презрительное для террориста, – говорит, что база, где он обучался, находится в двадцати километрах от Пешавара. Там, на базе, есть большие каменные дома и сараи. Она окружена колючей проволокой, никого не пускают наружу. Их обучал один араб из Саудовской Аравии и один из Египта. Видел американцев в военном и штатском. Но американцы его не обучали.

– Чему обучали? Какая вменялась тактика? Тактика заброса через границу и действия здесь, в Афганистане.

Звучал и булькал утробный голос. Надир, напряженно вслушиваясь в полупонятную речь, отрывочно переводил:

– Обучали взрывному делу. Куда класть взрывчатку. Мост, дорога, электропередача. Как укрыться в горах, обходясь без воды и пищи. Как маскироваться от вертолетов. Говорит, их перебросили к границе на грузовиках, всего шестьдесят человек. У границы они разделились на пять групп по двенадцать человек. Перешли ее ночью по овечьей тропе. Потом их группа разделилась еще на четыре части. Они действовали втроем. Сколачивали вокруг своего ядра банду. Ходили по кишлакам, стучались в дома, требовали у семьи кого-нибудь из сыновей к себе в отряд. Иначе грозили убить всю семью. Так выросла банда. Действовали ночью, выходили на дорогу. Днем подымались в горы. Продовольствие забирали у крестьян. У них же теплую одежду и деньги. Месяц назад слились с группировкой Насима.

Информация была драгоценной. Она ляжет в отчет аналитика. Генерал, пославший его на задание, будет доволен, прочитав методику вооруженной борьбы, выявленную и обобщенную на множестве подобных примеров.

Пленного увели. Он ушел, подхватив полы накидки величаво, как мантию, не взглянув на Белосельцева.

Здесь же, на этом стуле, сидел вчера Малек, как две капли воды похожий на этого мусульманина. Крестьянин, сменивший кетмень на винтовку. Их, столь похожих, рассекла революция. Отодвинула одного от другого на длину винтовочного выстрела. Но закон разделения оставался неясен, нес элемент случайности, не поддавался аналитической выкладке.

– Сейчас приведут человека, – сказал Надир, – который направлялся в Кабул. Он, видимо, из тех агентов, которые проникают в круги молодежи, интеллигенции, подбивают их к саботажу. Это крупная птица, бывший преподаватель Кабульского университета. Имеет много связей в столице.

Ввели высокого молодого мужчину в каракулевой шапочке над смуглым широким лбом, в раздуваемых при ходьбе шароварах. Лицо, небритое и осунувшееся, было умным и нервным. Он сел чуть небрежно, словно собирался закинуть ногу на ногу, невольным движением глаз и пальцев отыскивая сигарету. Замер, удерживаясь на неуловимой грани свободы и подчинения. Поднял на Белосельцева глаза. Белосельцев вновь, сосредотачиваясь, зрачками в зрачки, стремился войти в контакт:

– Простите, как ваше имя?

– Хамид Мухаммад, – ответил тот приятным бархатно-свежим голосом, не отводя от Белосельцева больших миндалевидных глаз, в которых что-то тихо и неясно мерцало.

– Вы член Исламской партии?

– Нет, я беспартийный. Но я сторонник исламской политики.

– Вы видите будущий Афганистан исламской республикой?

– Это неизбежно. Можно как угодно бороться с исламской революцией, но она непобедима, ибо в ней предначертания пророка. Иран тому примером. Можно присылать сюда танки, посыпать Афганистан бомбами и напалмом, но воля пророка в том, чтобы в исламских странах была исламская власть. Принципы ислама шире, чем индивидуальные или партийные убеждения. Это национальные афганские принципы. Тот, кто их не разделяет, просто не афганец. – Он говорил спокойно, твердо, сразу же установив между собой и Белосельцевым преграду, за которую не пускал.

– Вы хотите сказать, что ислам – универсальная платформа, которая должна объединить все антиправительственные силы? В этом, насколько я понимаю, основная проблема разрозненной, ссорящейся, этнически пестрой оппозиции?

Надир внимательно слушал их разговор. Было видно, что он удивлен осведомленностью Белосельцева, явившегося издалека с подготовленным знанием, помогающим разбираться в хитросплетениях местной борьбы.

– Да, разрозненность – это наша проблема, – ответил пленный. – И мы с нею справимся. Разобщенные группировки и партии начинают находить понимание на исламской основе. В этом помогает фактор нашествия. Мы боремся с марксистским вторжением, и в этом нам помогает весь исламский мир.

– Мне говорили о ваших целях в Кабуле. На кого вы рассчитываете? На обитателей Старого города, к которым власть впервые пришла не с кнутом, а с хлебом?

– В Старом городе живут хазарейцы. Для них нет новой власти. Для них есть извечная власть, которая извечно их угнетает. Их угнетал Захир Шах, угнетал Дауд, вырезали Тараки и Амин. Они ненавидят власть, загнавшую их много веков назад в собачьи норы. Мы придем к ним без хлеба и скажем одну только фразу: «Аллах акбар!» И они пойдут на пулеметы и пушки. Мы пойдем к их детям, что пускают бумажных змеев над горой Ширдарваз, и скажем ту же фразу, которую они выучили с колыбели в своих гнилых и вонючих дырах. И они с рогатками и бумажными змеями пойдут на вертолеты и танки.

– Но ведь будет кровь!

– Афганцы привыкли к крови.

– Вы гуманитарий, преподаватель университета, оправдываете подобные средства?

– Все средства хороши, если они служат свержению марксистского режима в Кабуле.

– Вам ничего не говорит имя Дженсон Ли?

– Как вы сказали?

– Дженсон Ли.

– Я не знаю такого.

Белосельцев чувствовал: преграда неодолима.

– Я слышал, правительство готовит проект амнистии. Если вам даруют свободу, как вы ею воспользуетесь?

– Буду с вами бороться.

Его уводили конвойные, и Белосельцеву показалось, что он заметил едва различимую торжествующую улыбку на лице афганца.

Привели последнего, третьего. Он был лыс, с голым, полированным черепом, на котором оттопыривались хрящевидные уши и розовели набрякшие бычьи белки. Под выпуклым носом и вывороченными влажными губами тяжелым варом висела борода. Жилистая шея переходила в полуобнаженные мускулистые плечи. Сильные пальцы комкали, теребили маленькие льдистые четки.

– Али, я говорил тебе, что ты попадешь в мой капкан! – Надир улыбался, обходил стул, на который уселся пленник, осматривал его складчатый затылок, словно любовался добычей. – Кусочек подали, и ты схватил и попался. А все говорили, что у Насима хитрый начальник штаба. Что сам Хекматияр пригласил в Пешавар Али и подарил автомат. Где теперь твой автомат? Валяется во дворе и его обнюхивает собака!

Было видно, что Надир старается больно задеть задержанного. Что между ними существует давнишняя вражда и соперничество. Что сейчас наступает конец этому соперничеству, и Надир торжествует победу.

Пленник молчал, теребил стеклянные шарики четок, выпучивал розовые белки.

– Ты написал листовку и разбросал по городу, в которой говорилось, что меня проведут по Джелалабаду на аркане. Ты обещал повесить всех партийцев на рынке, чтобы каждый мусульманин, покупая лепешку, мог плюнуть в шайтана. А где повесить тебя, Али? Может, закопать в землю по шею, чтобы собаки могли подходить к твоей голове и справлять нужду?

Пленник молчал, только уши его наливались кровью и в бычьих белках набухали сосуды, и казалось, вот-вот из него брызнет дурная кровь.

– Мы разгромили вашу базу Алахель, и мне попал весь твой штабной архив, все партийные карточки, все явки и агентура. Я знаю теперь их дома, имена их сестер и братьев. Знаю, где прячешь оружие и где прячешь деньги. Малек обманул тебя, навел на тебя вертолеты, и мы победили. Когда вернется Малек, хочу, чтобы он увидел тебя и напомнил, как ты с Насимом расстрелял моего племянника и изнасиловал его жену. Где твой племянник, Али? Где твоя жена? Мы хотим на них посмотреть!

– Ты умрешь, – сказал пленный. – Насим набросит на твою тощую шею аркан и протащит тебя от мечети до рынка. Сейчас день, и тебе кажется, что ты все знаешь. Но будет вечер, и ты поймешь, что ты ничего не знаешь. Сейчас днем ты смеешься, но вечером ты будешь плакать.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Надир.

– Я больше ничего не скажу. Но вспомни мои слова: сегодня вечером ты будешь плакать.

– Сейчас ты пойдешь в тюрьму и посидишь там до вечера. А вечером мы встретимся снова и посмотрим, кто из нас будет плакать.

Они сблизили свои лбы и глаза, и казалось, если бы к их близким глазам поднести сухую бумагу, она бы вспыхнула.

Пленника подняли. Он обронил четки. Хотел подобрать, но Надир ударом ноги отбросил их в угол.