Текст книги "Восточный бастион"
Автор книги: Александр Проханов
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
Глава 22
К управлению ХАД подкатила военная легковушка. В ней сидели Мартынов, обложившись какими-то свертками, подчиненный ему капитан, которого мельком видел Белосельцев в здании порта в день прилета, и афганский вертолетчик, белозубый красавец по имени Занджир. К ним вышел Надир с двумя автоматами. Один положил в «Шевроле», другой протянул Белосельцеву.
– Неспокойно вокруг, Насим на подходе к городу. Возьмите на всякий случай.
Белосельцев с благодарностью принял оружие. Сел в машину, положив автомат на колени. И они все вместе, малой колонной, вырвались из Джелалабада на пешаварскую трассу, стрелой летящую к Хайберскому перевалу. Машина, охваченная стенанием ветра и стали, помчалась по солнечному асфальту, сливая в сплошное мелькание близкую зелень плантаций, рисовых клеток, бегущих по обочине осликов с седоками, разноцветные клубки людей и редкие размалеванные короба идущих из Пакистана грузовиков.
Белосельцев виском сквозь стекло чувствовал каждого пролетного человека, каждое строение с маленькими, похожими на амбразуры окошками. Автомат лежал на коленях. Мускулы были готовы мгновенно его подбросить, хлестнуть сквозь стекло и дверцу. Горы отступили от дороги, давая больше простора и зрения, катились поодаль каменными валами, открывая в глубь Пакистана Хайберский проход. Трасса, гибкая, пластичная, пронзая предгорья, была как зонд, введенный в центр Азии. По ней извечно в обе стороны двигались нашествия и войны, пылили всадники и боевые слоны, кочевали племена и народы. Здесь проходили войска Бабура, полчища Македонского. Сюда, на эту туманную седловину в горах, нацеливался казачий корпус Платова. Всматривались генштабисты царя и военные разведчики Сталина. За синими горами была Индия, теплые моря, таинственные, пленявшие воображение северян народы и царства. Белосельцев чувствовал себя крохотной песчинкой, оторванной огромным ветром от родной земли, гонимой в мировом сквозняке.
– Торхам, – односложно сказал Надир, погруженный в тревожную думу. Машина, сбросив сумасшедшую скорость, вкатила в тенистые кущи разросшихся высоких деревьев, в толчею глинобитных домишек, залипла в мерном непрерывном движении вязкой густой толпы.
Наряд пограничников, увидев машину Надира, взял «на караул». Навстречу, улыбаясь, вышел офицер с кобурой, козырнул Надиру, двумя горячими сухими ладонями тряхнул Белосельцеву руку. Из легковушки вышли Мартынов со спутниками. Медленно двигались под взглядами проходящей толпы.
– Граница, – сказал Надир, замедляя шаг у моста. Глазами перечеркнул шоссе, скользнул в высоту по круче черной парящей горы.
Мост через малую речку в непрерывном шаркании, муравьином ровном движении, словно людские потоки движутся тысячи лет с какой-то своей, ими забытой целью. Это они за века протоптали проход, прободили горы, выточили в хребте покатую выемку. Строения с плоскими крышами, флагшток с красным афганским флагом. Рядом, на той стороне, флагшток с зеленым пакистанским полотнищем. Фанерный щит с надписью по-английски: «Добро пожаловать в Пакистан». На площади за мостом – маленький придорожный отель. Два автобуса, из которых выносят вещи. И над всем – над толпой, над домами – печальная косая скала, уходящая в синее небо, сырая и черная, с солнечной озаренной вершиной.
– Это и есть граница? – спросил Белосельцев, глядя на флаги, испытывая недоумение от того, что несуществующая, по воздуху проведенная линия меняет жизни людей, законы и нравы, служит предметом вражды, охраняется силой оружия, прорывается стволом автомата.
– Граница, – кивнул Надир.
– Всегда такая толпа?
– Две тысячи в день.
– Переход людей контролируется? Контрабанда, оружие?
– Все это в горах, по тропам, – Надир снова повел глазами по далеким туманным кручам. – Здесь простые торговцы, крестьяне.
– А если поставить заслоны, закрыть границу? Заставы, минирование?
– Нельзя. Товары идут из Индии, Гонконга, Японии. Нельзя перекрыть границу.
– Сколько отсюда до Пешавара? До опорных баз террористов?
– Сорок километров.
Белосельцев отошел на несколько шагов, и пространство между ним и Надиром мгновенно наполнилось людьми. Поток разделил их. Белосельцев остался один среди бесчисленных азиатских лиц, внимательных глаз, тюрбанов. Его вовлекало, погружало в вязкую массу, как в пластилин. Он не мог шагать, шевелить руками, подать голос. Казалось, сейчас его обступит плотная толпа, оттеснит, выдавит на другую сторону моста, в другую землю, и его больше никто никогда не отыщет, он навек затеряется среди других языков и народов, утратит обличье, сольется чертами лица, языком, привычками с этими смуглыми бородатыми людьми, с их повозками, мешками и скарбом.
Он хотел было пробиться обратно, к Надиру, но его посетила мысль, что, может быть, в эти мгновения в толпе пробирается Дженсон Ли, видит его растерянность, смеется над ним. Он стал озираться, ожидая увидеть красную, усыпанную бисером шапочку, худые запавшие щеки, темную линию шрама. Но кругом мелькали черноусые и чернобородые лица, женские покрывала, полосатые кули и повозки, и чужого разведчика не было.
Ощущение оторванности, отдельности от всего, что понятно и мило, что огромно и неочерченно колышется в нем, как дыхание, живет в нем, как чувство отечества, чувство непомерного целого, из которого он излетел, – это ощущение усилилось. Но вместе с ним возникло другое. Это целое послало его к чужим рубежам, следит за ним, ждет и надеется. Он, разведчик, как крохотная, оснащенная приборами капсула, упавшая на чужой грунт. И пока есть запас энергии, пока батареи заряжены, он будет выпускать антенны и буры, нацеливать окуляры, вести исследование этих приграничных районов, моста, соединяющего две территории, его опор и конструкций, возмож-ности пропустить войска, выдержать нагрузку танков и наличие дотов, способных задержать наступление.
Босоногий, в плещущих шароварах мальчишка оглянулся на него, неся на спине тяжелый куль. Старик с трахомными веками, шатко ставя костлявые ноги, осторожно пронес ведро, сделанное из консервного жбана с полустертой английской надписью. Маленькая быстрая женщина в черной, волнуемой шагами парандже быстро прошла, протащив за руки двух чумазых кудрявых детей, отразивших Белосельцева в сияющих, навыкат, глазах. Пакистанские пограничники в красных фесках разглядывали его с той стороны, что-то говорили, кивали. К ним подошел офицер, и они, повинуясь неслышному приказу, поправили на плечах карабины, быстро прошли через площадь. Автобус у отеля поехал, сделал пыльный полукруг и двинулся на мост, медленно раздвигая толпу. Сквозь стекла автобуса осмотрели его десятки внимательных глаз.
Он почувствовал головокружение, словно пребывал в загадочной точке земли, где размещалась матка народов, непрерывно извергавшая людские бессчетные сонмища, и они, рожденные, разбредались по земле, во все ее углы и пределы. Умирали в пути, погибали в непосильных трудах, исчезали под копытами военной конницы, под ногами боевых слонов. Но таинственная матка, как непрерывный кипящий котел, плодоносила, извергала на поверхность жаркое варево, и новые толпища, новые несметные племена растекались по земле.
Шоссе уходило в глубь Пакистана, взбегало на холм, терялось и вновь появлялось далеко на холмах. Чуть заметной точкой катила машина. И там, за кромкой холмов, таился непознанный мир, посылавший ему, разведчику, сигналы тревоги. Миллиардный Китай шлет грузовые транспорты по Каракорумскому тракту – пузырится брезент на военном грузовике, и раскосый шофер объезжает каменный оползень. Клубится Иран, воздев лазурь минаретов, рассылает мольбы и проклятия из священного города Кум. Выпаривает Персидский залив атомный флот США, «фантомы» со свистом взлетают над кромкой пустыни и моря, и пилоты в окуляры прицелов видят пенные следы кораблей, конструкции нефтеперегонных заводов. Пакистан собирает дивизии, строит доты, опорные пункты. Индия глядит воспаленно глазами каменных Будд, гасит мятежи и волнения, варит сталь, добывает уран, идет по своим дорогам несметной босоногой толпой. Сквозь Ормузский пролив медленно ползут супертанкеры, волоча в своем чреве нефть, расплываясь – одни на восток, в Японию, другие на запад, в Европу. А если оглянуться, где-то там, за хребтом Гиндукуша, за угрюмой печальной горой, откуда излетело прозрачное серебристое облако, там лежит его Родина, в великом напряжении сил колосит хлеба, рождает младенцев, хоронит своих стариков. И он, ее безымянный сын, ее малая доля, отделенная от великого целого, готов ей служить верой-правдой.
– Там, – подошел к Белосельцеву офицер-пограничник, угадав в нем советского, желая испробовать свой непрочный русский язык. – Там капитан-афганец. Служил Дауд. Берет человек, один, два, кто ходит Пакистан. Спрашивает, кто, чего. Иди к нам работай. Иди террорист, лагерь обработка.
На площадь влетел кофейный пикап, развернулся по красивой дуге и встал, сверкая колпаками и стеклами. Дверцы враз распахнулись, и из них поднялись четверо белолицых, в европейских одеждах. Трое гражданских и один в форме войск США с маленькой нагрудной эмблемой, очень заметные среди восточных одеяний, красно-солнечных азиатских лиц. Офицер высокого чина был старше остальных. Стриженные щеткой усы, надменное, даже издали, выражение лица. Ему оказывали знаки почтения, пропускали вперед. Двое были совсем молодые, в похожих светлых костюмах, натренированные, гибкие, с плавной в суставах походкой. Третий, расчесанный на пробор, блестел очками, что-то пояснял офицеру, показывая на окрестные горы. Они не видели стоящего на мосту Белосельцева, шли прямо на него – крупный военный спец и три, по виду, разведчика. Вышагивали на него, и он осторожно и суеверно боялся их спугнуть, как бывало в юности, когда стаскивал с плеча «тулку», глядя обморочно на сидящего рябчика. Он боялся себя обнаружить, звал их к себе, хотел их увидеть в упор, заметить, как дрогнут, изумятся их лица, расширятся в испуге глаза, когда они увидят его на мосту, у них на пути, офицера советской разведки.
Они шагали к нему сквозь ворохи тюрбанов, женских разноцветных накидок. И вдруг увидали, словно напоролись на выстрел. Замерли напряженно, рассматривая его, застывшего на мосту, на самой пограничной черте. Круто повернулись и пошли к машине. Тот, что в очках, закрыл ладонью лицо, словно боялся, что его начнут фотографировать. Сели в машину, и один из молоденьких, когда пикап уже трогался, извлек мини-камеру и два раза щелкнул.
«На здоровье! – думал Белосельцев. – Пусть пришлют фотокарточку… Не теперь, так лет через двадцать!.. Мост в поселке Торхам!..»
Ему было весело. Он одержал победу без крови, без выстрела. Соперник отступил. Он, Белосельцев, удержал рубеж, проведенный на афгано-пакистанской границе, обратил противника вспять.
Они вернулись к машинам. Сопровождавший их пограничник задержал Белосельцева и смущенно сказал:
– Один просьба есть. Вы скоро Союз, Москва. Вот телефон. Там, Пушкино, моя жена, дочь. Жив, здоров. Горный институт учился. Теперь жена, дочь. – Он протягивал Белосельцеву листок с телефоном, и Белосельцев принял листок, тронутый до нежности. Смотрел из машины, как офицер стоит, отдавая на прощание честь.
На обратном пути в город они решили остановиться на пикник. Свернули с магистрального шоссе на асфальтированный проселок, бегущий среди бархатно-черной равнины с ослепительными клетками рисовых всходов, слюдяным мерцанием воды. Подъехали к мутному, заросшему камышами арыку. Надир остановил «Шевроле» на асфальте, не рискуя съезжать на грунт. А военная легковушка, расшвыривая комья грязи, скатилась к воде. Из нее на землю выгрузили и постелили брезент, выложили свертки с хлебом, чищеную картошку, лук, спирт, закопченную кастрюлю и ручной пулемет.
– Разрешите начинать, товарищ подполковник, – обратился к Мартынову оживленный, поглядывающий на бутылки спирта капитан. – Ты, авиация, – обернулся он к вертолетчику Занджиру, – давай кизяков и сучьев! Вы, товарищ подполковник, сервируйте стол! А я, грешный, добуду рыбку народным саперным способом! – Он вынул из двух карманов по зеленой гранате, подул на них, делая вид, что сдувает пыль, и, подмигнув Надиру, направился к арыку.
Белосельцев в поисках топлива медленно побрел вдоль мутного арыка, нагибаясь, подбирая то влажный темно-серебристый сучок, то сморщенный овечий кизяк, подальше от голосов, от бензинового и железного запаха, прикасаясь глазами, слухом, дыханием к разлитой кругом неясной, загадочной жизни, к иной, незнакомой природе, чуть слышному существованию земли и воды, стараясь приблизиться к ним, приоткрыть для них место в своей ожесточенной, охваченной азартом, борьбой душе. В сухих тростниках перелетали маленькие зеленоватые птички, посвистывали, трясли хохолками. Садились на гибкие стебли, сгибали метелки, отсвечивали блестящими грудками. Белосельцев старался в их свистах, в крохотных черных зрачках, в цепких, ухвативших тростинки коготках разгадать упрятанное знание о природе, заслоняемой от него то броней, то энергией страсти и ненависти, в которых тонули и глохли слабый аромат потревоженной ногами полыни, голубой всплеск арыка, пронесшего в себе невидимую рыбу, и тот далекий глинобитный дом, где укрытая, недоступная для него таится жизнь. Та, о которой говорила Марина, мечтавшая побывать в крестьянской семье, взглянуть на трапезы и молитвы, на нехитрое рукоделие, на какой-нибудь медный кувшин и истертый ковер, и собака бежит с колючкой в мохнатой шерсти, и семейная ссора, сердитый крик старика, возня ребятишек, вытачивающих деревянную куклу.
Нарушая его мечтательный лад, грохнули два глухих взрыва. Это предприимчивый капитан кинул в арык гранаты. Потревоженные ударами, птички вспорхнули и тесной стайкой, покрикивая, полетели вдоль арыка.
Все собрались у прогоревшего костра. В кастрюле среди углей клокотала уха. Они пили спирт из пластмассовых стаканчиков, жадно заглатывая водой. Обостренным от выпитого спирта зрением Белосельцев смотрел на просторное, в красноватых лучах солнца поле, голубоватый, в переливах, арык, на желтый далекий глиняный дом и красный отсвет на стволе пулемета.
Капитан хохломской ложкой доставал из кастрюли куски распаренной рыбы, выкладывал на клеенку. Бережно плескал спирт в стаканы. Вертолетчик, мягко улыбаясь, деликатно отворачивался от стаканов.
– Давайте, други! – поднимал стакан Мартынов. – Только стоп, о делах ни слова! Отключите, и баста! Кто заведет о делах волынку, тому ложкой в лоб! – и, поясняя афганцам правило, довольно громко щелкнул себя по лбу хохломской деревяшкой.
Белосельцев стукнул в протянутые навстречу пластмассовые стаканы. Выпил, запивая один огонь другим – спирт раскаленно-душистой переперченной ухой, видя близкие, красные от солнца лица.
– Эх, вот, бывало, – говорил капитан, кидая в сторону колючий рыбий позвоночник, сбрасывая с себя всю усталость непочатой армейской работы, тревогу и тоску чужого гарнизона, заботы и горести караулов, боев и потерь. – Бывало, мы, пацаны, собиремся, стырим у деда старенький бредешок и за село, к прудам. Пробредем раз-другой, натаскаем карасей, не шибко больших, вот таких! – он ударил себя по запястью. – Но много! И в лес, под дубы! Положим два камушка, на них противень железный, тоже у деда сопрем, разложим карасиков, и они, знаете, как витязи в ряд золотые! Маслицем их польешь и жаришь! Да еще лучок! И до того это вкусно, всю жизнь помню!
– Это что за рыбалка с бреднем, – не соглашался Мартынов. – Вот мы, когда я служил в Прибалтике, выезжали с семьей в субботу. Поставим у лесного озерочка палатку. Надуем с сыном лодочку. Жена, Оля, покамест ужин готовит на травке, а мы выплываем и кружочки разбрасываем. Ночь такая теплая, луна, дорожка лунная по воде. Машину нашу на берегу не видно, не знаем, куда плыть. Жена приемничек включит, какую-нибудь музычку тихую, и нас подзывает… Кстати, – озаботился Мартынов, – послезавтра нам выступать. Тросы не забыть проверить. А то буксировали трактора, так два троса в автохозяйстве оставили. На обратном пути заедем!
Капитан ложкой некрепко, с почтительностью подчиненного щелкнул Мартынова в лоб, оставив мокрый след.
– Мы следим, товарищ подполковник! Мы за этим очень следим, чтоб о деле ни гугу!
Все смеялись, и Надир, запрокинув голову, хохотал белозубо. Теснее сдвинулись к ухе. Вертолетчик аккуратно черпал жижу, нес к смоляным усам, держа под ложкой ладонь.
Откинулись на спины после сытной ухи. Занджир пошел бродить с капитаном, что-то объясняя ему на ломаном русском. Надир откинулся на брезенте, закрыл локтем глаза, задремал. Мартынов извлек из кармана бумажник, достал из него фотографию. Смотрел, протянул Белосельцеву.
– Ольга, жена. О чем она сейчас, милая, думает?
Белосельцев бережно взял фотографию. Серьезное женское лицо с обычными, часто встречающимися чертами. Но если приглядеться подольше, то сквозь миловидность, усталость и женственность проступало выражение долгого, накопленного с годами терпения. Готовность и дальше терпеть. Мартынов угадал его мысль.
– Эту фотографию повсюду с собой вожу. Чего ни случается за день, бывает, жить неохота. А на нее глянешь, и будто, знаете, все в тебе побелеет, посветлеет. И снова ты человек, и снова жизнь понимаешь правильно. Думаешь, вот она моя милая, ненаглядная, смотрит и все видит, все угадывает. Она, Оля, для меня жена и больше чем жена! – Мартынов сказал это с такой торжественной искренностью и доверием к Белосельцеву, пуская его в свою жизнь, что Белосельцев, привыкший выспрашивать и выведывать, здесь отключил свои запоминающие и записывающие устройства и затих в бескорыстии. – Это ведь, знаете, хоть и говорят, что на земле чудес не бывает, а все равно, наверное, в каждом что-то такое есть, какая-то особая, что ли, сила, ему одному известная. Для одних она загадка, для других – отгадка. И себя, и жизни, и смерти, и других людей. У кого в чем, у одного в материнской могилке, у другого в призвании, в художестве, а у меня в ней, в Оле, в жене!
Мартынов рассказывал Белосельцеву, а казалось, что он говорит с фотографией. Лицо у него было умягченное сквозь окалину афганского солнца и ветра, юношеское сквозь морщины и шрамы, беззащитное сквозь жесткие командирские складки у рта и бровей.
– Мы ведь, знаете, поженились с ней на третий день знакомства, так прямо сразу. Окончил училище, звездочки лейтенантские получил на погоны, выпускной бал, вечер. Ну, представляете, лейтенанты, известное дело, молодые, румяные. Назавтра всем назначение, кто куда, в какую степь, а пока еще вместе, выпускной бал. И вот стою я с дружками, смотрю на танцующих, а напротив через зал сидят девушки, студентки приглашенные, и среди них, я вижу – одна в розовом платье с большой косой вокруг головы. И смотрит через зал на меня. Не различаю хорошенько ее лица, но как бы луч какой-то от нее ко мне протянулся. Я даже пылиночки различаю в этом луче. И тут, представляете, объявляют белый танец. И мне совершенно ясно становится, что она сейчас встанет, подойдет ко мне, и мы будем с ней танцевать и после этого танца никогда не расстанемся. Так все и случилось. И сейчас еще вижу, подымается и медленно так идет ко мне по лучу…
Белосельцев слушал Мартынова, понимая, что опять ему излагают притчу, вторично в этих афганских предгорьях. Быть может, воздух в этой степи был окрашен особым, красновато-янтарным цветом или горы у горизонта поднимались особой голубоватой волной, но рассказы людей – вчерашний Надира, и теперешний Мартынова – принимали вид законченных сказов и притчей, в которых судьба человека выстраивалась по вечным простым законам, умещавшимся между рождением и смертью.
– Получил назначение в часть в казахстанскую степь. Пыль, жара, трещины на земле, каракурты разные, а мы пришли на пустырь, танки поставили в каре, внутри разбили палатки, один дощатый щитовой дом поставили и начали обживать территорию. Бурили артезианские скважины, торили дороги, тянули связь. Все, кто был, солдат ли офицер, руки себе до волдырей срывали на кирке и лопате. А как же иначе! Встарь кто пустыню и степь осваивал? Кавказ и Амур обживал? Полки, линейные казаки, солдаты. И теперь в том же роде. И вот в эту глушь, в это пекло она, моя Оля, приехала. Горожаночка, институт окончила. А здесь что? Кирза, бушлаты масляные, белосоленые, ободранные о броню и колючки. Вот тебе и дом моделей! Три года со мной прожила в бараке, ни ропота, ни стона. Только как я, чтоб я был здоров, был весел, у меня чтобы был порядок. Там родила мне сына, в этом самом бараке, из которого солончак был виден, а когда шли танки, пыль поднималась такая, что одежда в шкафу становилась белой. Знаете, что меня держало во время учений, в жару, когда ведешь взвод в атаку, и фляга твоя пуста, и хруст на зубах, и в глазах лиловые круги, и солдатики твои на грани теплового удара, и сам ты на этой грани, но не должен ее преступить, и одна только мысль: «Выдержать! Достичь рубежа!», а сзади тебя бээмпэшки раскаленные движутся, постукивают пулеметами, – знаете что держало? Лицо Олино вдруг появлялось среди всех ожогов, белое, чистое, как снег, и сразу будто прохлада и свежесть, глоток холодной воды глотнул, откуда новые силы брались. Она мне силы свои дарила, посылала в пустыню…
Белосельцев слушал исповедь подполковника. Не он, Белосельцев, располагал подполковника к исповеди. Окрестная афганская степь, таинственная, в вечерних лучах, требовала откровения. В ней присутствовал некто, безымянный, всемирный, пустивший их, солдат далекой страны, к этим тростникам и арыкам, простил им лязг гусениц, рев реактивных моторов, разгромленный кишлак, раздавленный куст чайных роз. Этот некто, терпеливый и милосердный, жил в вечерней афганской степи, у синих волнистых гор, внимал подполковнику, побуждал его к исповеди.
– После казахстанской степи, как водится у нас, перевод. В тундру! То пекло, то мерзлота. То от солнца слеп, то полярная ночь. Олюшка моя безропотно едет. Другие жены охают, ропщут, некоторые и вовсе нашего брата, офицера, бросают. Не выдерживают гарнизонной жизни. А моя – ни словечка, ни упрека. То в школе в военном городке преподает, то в военторге за прилавком, все кротко, все тихо. Сына растит, мне духом упасть не дает. Раз еду по тундре в самую ночь ледяную, рекогносцировка, я и водитель. И надо же так случиться, посреди ледяного озера мотор заглох. И так и сяк крутили-вертели, ни в какую. А мороз, звезды, лед синий, металл остывает, а до расположения шестьдесят километров. Что делать? Тут замерзать? Я говорю водителю: «Ты здесь оставайся с машиной, а я двинусь на лыжах, доберусь до своих и вышлю подмогу». Ну, побежал. Сначала хорошо, легко в беге. Даже красиво – ночь, звезды, северное сияние, торосы голубые и розовые. И вдруг – удар! Об один вот такой торос, и лыжа надвое! Нет, думаю, еще поборемся. На одной лыже пошел. То ничего иду, не проваливаюсь, наст держит, а то – ух по пояс! Заваливаюсь на бок, барахтаюсь. Из сил выбился, мокрый от пота, а чуть остановишься – леденеешь. Прямо чувствуешь, как одежда примерзает к телу. Барахтался я один посреди тундры до тех пор, пока силы были, а потом не стало ни сил, ни воли. Лег равнодушный такой и стал замерзать. И совсем бы замерз, но в последнем живом уголке сознания вдруг возникла Оля, ее лицо, какое было на выпускном вечере, молодое, с косой. Ее лицо оживило меня, подняло. То шел, то полз. Под утро наехал на меня лопарь в нартах с двумя оленями. Привез в чум, послал оленей к водителю. А она мне говорит потом, что в ту ночь такой у нее был озноб, такой страшный холод и страх нашел, ни на час не уснула. А это, видно, я у нее тепло отнимал, грелся им…
Афганская степь слушала притчу Мартынова, внимала ему, готовила ответное слово. Это слово, округлое, как синие горы, воздушное и прозрачное, как вечерняя даль, уже существовало на чьих-то величавых губах. Белосельцев ждал, когда Мартынов умолкнет, чтобы услышать это ответное слово.
– А потом на Кавказ. Были ночные учения. Гроза, ливень. Склоны раскисли. Водитель в танке неопытный, ну и потянуло его кормой. Заскользил, заскользил, да и в пропасть. Так и летели и шлепнулись. Я уж очнулся в палате. Весь в гипсе, подвешен, только глазами могу водить. Посмотрел, а она стоит рядом. Не в слезах, не оплакивает, а, знаете, вся собранная, энергичная. И хлопоты ее не то чтобы напиться подать или подушку, повязку поправить, а как бы вся ее воля на меня направлена и во мне вместо моей перебитой действует. Помогает биться сердцу, дышать груди, кости сращивает. Не могу я этого объяснить, но она как бы в меня переселилась и живет за меня, не дает умереть. Это уж потом она плакала, когда опасность миновала и врачи велели отпаивать меня соками и виноградным вином. Сидим с ней вдвоем в палате и пьем вино. Она пьянеет и плачет. А я пьянею и смеюсь, смеюсь от любви к ней. И третьего дня на дороге, когда шарахнуло нас из гранатомета в упор и трактор передо мной загорелся, и я очумел на минуту, направил бэтээр прямо в гору, может, она, моя Оля, там далеко тихо ахнула, чашку уронила, и я опомнился…
Белосельцев смотрел вдоль асфальтовой дороги в степь, где зрело, как плод, наливалось на чьих-то вещих устах ответное слово. И там, куда он смотрел, возникала точка машины. Увеличивалась, укрупнялась. Мерцала стеклами на огромной бесшумной скорости. Белосельцев приподнялся на локте, зачарованно следил за ее приближением, неся в себе красоту исчезающего вечернего мгновения, последних лучей солнца, недавно произнесенных слов.
Машина выросла, окруженная воем двигателя, горящим трепещущим воздухом. Из боковой двери, из-за опущенного стекла просунулся ствол автомата, ударила слепая очередь, глянуло беззвучно орущее, красное от солнца лицо. Автомат заносило вверх. Не в силах достать, он посылал пули в пустое поле. Машина удалялась. Задняя дверь ее приоткрылась, и на шоссе вывалился, подпрыгнул длинный темный куль. Машина превращалась в тающую точку. И вслед ей, с опозданием, злобно, впустую, загрохотал ручной пулемет. Надир оттолкнул звякнувший пулемет, поднялся, подошел к «Шевроле», ощупывая пулевые отверстия.
– За мной охота… Мою машину заметили, – и, глядя на пустую дорогу, сказал ненавидя: – Брат!
Из степи подбегали капитан и вертолетчик. Мартынов держал у живота ручной пулемет. Все вместе они двинулись по обочине туда, где валялся куль. Куль был длинный, напоминал свернутый ковер. Надир схватил за край мятую материю, потянул. Куль развернулся, в нем лежал Малек, закатив синие белки, оскалив белые зубы. На горле его была страшная темно-красная рана с торчащими трубками пищевода и дыхательных путей, из раны на грудь сползала студенистая, начинавшая застывать жижа.
– Насим!.. Перехватил оружие!..
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.