Текст книги "Восточный бастион"
Автор книги: Александр Проханов
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Глава 40
Боевая операция в зеленой кандагарской долине проводилась силами советской бригады и полка афганских «командос». «Зеленка», как ее называли военные, была поделена между советскими и афганскими силами. Предстояло прочесывание, выкуривание моджахедов из кишлаков, из садов и арыков, уничтожение складов оружия. Белосельцев хотел изучить действие афганских «командос», крепость и боеготовность вновь созданных армейских частей.
Афганский полк, готовый к броску, застыл монолитной стеной перед полосатым шлагбаумом, вбирая в себя последних подбегавших солдат в ремнях, автоматах и касках, последние танки, подъезжавшие в дрожании земли. Колонна стояла под солнцем, урча и бросая дым. В люках привстали затянутые в шлемы водители. В кузовах тесно сидели десантники. Всматриваясь в пружинный изгиб колонны, Белосельцев знал, что в это время в домах кишлаков другие люди, враги, разбирают оружие, совещаются, выставляют дозоры, бегут, развевая одежды.
В дощатом бараке штаба полковник Азис собрал офицеров, ставил боевую задачу. Склонился над картой почерневшим, обугленным до жестких хрящей лицом, поседевшей алюминиевой головой. Белосельцев подумал, что оба они, каждый по-своему, потеряли любимых, и это делает их похожими и несчастными.
На стене, рядом с красным гербом республики, блестела металлическая, расплавленная и затвердевшая струя, вытекшая из сожженного транспортера. Белосельцеву казалось, вместе с этим металлом расплавились и сгорели те недавние дни, когда Маргарет тихо смеялась, держала в руке апельсин, когда Марина подносила к губам золотое румяное яблоко. Жестко, с набухшей жилой на лбу полковник чертил по карте ногтем, словно делал надрез на зеленой долине, где в красный кружок было поймано название кишлака «Нагахан».
– Самый злой место, – сказал Сайд Исмаил, и Белосельцев был благодарен судьбе за то, что снова видит рядом его мужественно-добродушный лик. – Каждый вечер бандит выходит, бьет гранатомет, винтовка. Вчера два грузовика поджег. Сегодня бандит убьем. Бандит в виноградник сидит, из ямы бьет. По арыку бежит, не видно. Солдат идет, бандит кетмень землю копает. Солдат уйдет, бандит винтовку берет, спину стреляет.
К ним подошел черноусый красивый офицер, пожал Белосельцеву руку.
– Скоро в бой, – сказал он. – Мы здесь добровольцы, студенты. Разгромим врага и обратно в Кабул, в институт!
Он весь пружинил, радовался своей новенькой форме, желтой хрустящей кобуре, своему единству с дымно-железной громадой полка, готовой к броску. Полковник Азис складывал карту в планшет, шел к выходу, сопровождаемый офицерами.
– По машинам! – сказал Сайд Исмаил, увлекая Белосельцева к выходу.
Полк шел через Кандагар, раздвигая задымленным железом лепное хрупкое скопище, клубящееся разноцветье. Разрывал звенящие вереницы автобусов. Сдвигал к обочине сыпавшие блестками моторикши. Разгонял цокающих розовых осликов. Теснил многолюдье толпы. Мелькали мечети, торговые ряды, вывески гостиниц, харчевен. Город был огромным лоскутным одеялом – то синий, то красный лоскут.
Белосельцев сидел на кромке люка, на остром холодном ребре, чувствовал грудью студеное давление ветра, запахи азиатского города. Жизнь, в которую вторгалась колонна, казалось, не замечает ее. Послушно уступает место, как вода, сразу же смыкаясь сзади. Но вот он поймал на себе угрюмый недобрый взгляд мелькнувшего на пороге дуканщика. На мгновение раздвинулся полог моторикши, блеснула серая, как слиток, борода, быстрые нестариковские глаза. Из толпы, из окошек, сквозь ветки голых, усыпанных семенами деревьев чудились зоркие, провожающие взгляды, неслась обгоняющая весть о продвижении полка.
Стало неуютно на открытой броне, захотелось сползти вниз, где двигались руки водителя и мигали глазки на пульте. Но рядом, держась за крышку соседнего люка, сидел Сардар, развернул широкие плечи, воинственно и парадно, как всадник. Из всех бэтээров высовывались головы. Сардар окунул руку вниз, вытянул бушлат, улыбаясь, протянул Белосельцеву. И тот, видя его молодое, возбужденное в нетерпении лицо, принял благодарно бушлат, подложил на острую ледяную броню.
Город кончился площадью с башней и старинными пушками, отступил. И в пустой синеве вознеслись коричневые, словно обтянутые кожей горы. В солнечном туманном просторе заклубились, закурчавились зелено-желтые виноградники, голые розовеющие сады, глиняные гончарные стены. Огромный волнистый клин долины уходил к горизонту, размытый прозрачным дымом домашних очагов. Белосельцев смотрел на это живое пространство, охваченное голубым чадом жаровен, политое гранатовым соком. Миром, покоем и трудолюбием веяло от этих земель. И неясно было, куда стремится, грохоча и грызя асфальт, громада полка.
– Нагахан! – крикнул Сардар сквозь ветер, указывая рукой. Оглянувшись на крик, Белосельцев увидел на обочине два окисленных, изуродованных короба, осевших на обгорелые колеса. Пахнуло вонью паленой резины. Полк стал съезжать с автострады. Вздымая пыль, двинулся по проселку, погружаясь в безлюдные, окруженные саманом сады, путаницу арыков и рытвин, в которых дремали корявые лозы, осыпанные жестяной листвой.
Колонна замедлила движение, растягивалась, разделялась на батальоны и роты. Солдаты выпрыгивали из грузовиков, строились. Полк окружал кишлак, отсекая его от долины. Опустевшие грузовики откатывали. Солдаты в строю поправляли автоматы и каски. Пыль медленно оседала над их головами, открывая безлюдные заросли, редкие нежилые башни виноградных сушилен с рядами окошек-бойниц. Солдаты напряженно смотрели в пустоту виноградников. Пустота смотрела на них.
– Прочесывать будем с трех сторон, – показывал Сардар Белосельцеву. – Там феодал, крепость. К ней все сойдемся. Активисты помогут, узнают бандитов в лицо, – он кивнул на двух афганцев в шароварах, пиджаках и повязках, с автоматами на плечах. Оба поклонились Белосельцеву. Нервно держась за ремни автоматов, вглядывались в близкий, укрытый садами кишлак. – Это наши партийцы, товарищи. Бандиты пришли, их родных убили. Это Мизмухаммад, – один из активистов с оспинами на лице откликнулся на имя. – Бандиты отца привязали к веревке, тащили через весь кишлак, били, резали, пока не замучили. А это Ярмухаммад, – другой вскинул смуглое, с угольными глазами лицо. – Его брата сожгли, жену убили, детей убили. Остался один. Оба с нами пойдут в кишлак, покажут, кто враг, кто друг. Знают врага в лицо. – Оба афганца молча кивали, нетерпеливо переступали, словно торопили солдат, стремились к глиняной изгороди.
Полковник Азис шагал вдоль строя, оглядывал солдат, сухой, легкий, с седыми висками. Останавливался на мгновение, что-то говорил офицерам. Тускло светились каски. Отливало чернью оружие. Колыхались хлысты антенн, трости миноискателей.
Белосельцев прислушивался к солнечной тишине, таившей в себе столкновение грозных сил. Всматривался в рисунок садов и башен, в которые вписывался контур предстоящего боя, предстоящих страданий и ненависти, предстоящих смертей, среди которых уже была запланирована и его, Белосельцева, смерть.
Полковник громко скомандовал. Цепь дрогнула, колебалась на невидимой шаткой черте, переступила ее и всей массой, шурша и пыля, сначала шагом, потом все быстрей, бегом, кинулась к глиняной изгороди, прыгая на нее со стуком живых мягких тел, садясь верхом, как в седло, рушась, пропадая в зарослях.
Белосельцев ждал, что сразу застреляет, загрохает, отзовется стоном и болью. Но было тихо. Пыль оседала. На проселке отпечаталось множество солдатских подошв. Цепь, чуть заметная, колыхалась среди виноградных лоз.
Белосельцев присоединился к офицерам штаба, которые вместе с командиром полка медленно двигались, окруженные десятком автоматчиков. Сардар провожал глазами цепь, досадуя, что остался в тылу с командиром. Шли по узкому, похожему на желоб проулку, среди глухих глинобитных стен. Белосельцев смотрел на свою тень, скользящую по желтой изгороди, чувствовал, что недавно, незадолго до их появления, тут была жизнь. Испуганно кинулась прочь, оставляя следы своего пребывания. В арыке только что пущенная вода заливала сухое дно, гоня перед собой ворох соломинок, шевеля опавшие листья. На земле среди овечьих следов, похожих на сердечки, лежала оброненная красная ленточка, еще не затоптанная, не запыленная. Упертая в камень, торчала коряга в надрубах, надколах, среди свежих розовых щепок, и тут же валялся кетмень. Над изгородью на жердине висели плетеные клетки, в них мерцали глазками подсадные охотничьи перепелки. Одну клетку не успели закрыть, и рябая птичка, растопырив крылья, побежала перед солдатами. На утоптанной сорной площадке чернела свежая кровь, лежал обрубок бараньей ноги. Мухи со звоном снялись, когда они проходили.
Белосельцев чувствовал за стенами притаившуюся жизнь. Эта жизнь страшилась его, Белосельцева, а он, осторожный и чуткий, под прикрытием автоматов, погружался в беззащитную, сокровенную сердцевину, испытывая острое любопытство, запретную сладость от пребывания в недоступных, потаенных глубинах этой жизни. Она, беззащитная и безгласная, заманивала в себя автоматчиков, солдата с рацией, сурового полковника, нетерпеливого Сардара и его, Белосельцева. Обволакивала их всех незримыми биениями и дыханиями, словно пыталась обезопасить вороненые стволы автоматов, суровые лица военных, булькающую рацию, по которой разносились грозные команды и сигналы. Растворяла в себе вторгшееся инородное тело, как кровяные тельца, окружающие занозу или осколок.
Приоткрылась дверь в стене. В проулок вышла маленькая девочка, босая, с черными косичками, сгибаясь под тяжестью кувшина. Пошла навстречу солдатам, протягивая кувшин. Те бережно ее обступили, осторожно принимали кувшин, припадая к краю губами. Пили, передавали друг другу. Сделал глоток полковник. Выпил Сардар, отирая намокшие усы и блестящие румяные губы. Белосельцев сделал несколько глотков чистой, студеной воды, слыша, как гулко от дыхания в опустевшем кувшине. Активисты Мизмухаммад и Ярмухаммад прислушивались, летали глазами над изгородью, стискивали автоматы. Но кругом было тихо, близко, невидимые, двигались цепи, обшаривая сады и сушильни, пробираясь в арыках и рытвинах.
Белосельцеву казалось странным его шествие по пустынному афганскому кишлаку, куда привела его невидимая и неуклонная воля, еще недавно, несколько дней назад, казавшаяся благой, подарившая ему встречу с любимой, наградившая небывалым счастьем, а потом равнодушная к его потере и боли, отнявшая это счастье, толкнувшая дальше в чужие пространства, в пересечения хребтов и долин, в путаницу садов, виноградников. И он шел, повинуясь этой воле, вдоль солнечной желтой стены, неся в себе непроходящее утонченное страдание.
Снова отворилась калитка. Выглянул испуганно-любопытный под вздернутой бровью глаз, черный клок бороды, горбатый нос. Калитка приоткрылась пошире, и хозяин в поклоне, неуверенно, движениями рук приглашал войти. Полковник вошел. Белосельцев следом. Дверь оставалась открытой. Солдаты заняли боевую позицию. Двое проскользнули во двор, встали в разных концах, держа автоматы на взводе.
Белосельцев смотрел на смиренную, в полупоклоне фигуру крестьянина, державшего по швам длинные, узловатые крестьянские руки, коими были вспоены два глянцевитых деревца на дворе, вырыт под навесом колодец, обмазаны глиной стены, намалеваны лазорево-красные цветы над входом в жилище.
Еще одна дверь приоткрылась. Широкий, полный мужчина в белых одеждах, с черной, как вар, бородой вынес на руках голопузого мальчика. Словно защищался им, улыбался, обнажив щербину в крепких зубах. Полковник его начал расспрашивать. Тот отвечал, указывал вдоль проулка. Мальчик, выдувая на губах пузырь, прислушивался к пиликанью рации. Полковник двинулся к выходу. Белосельцев пошел за ним, жалея, что не увидел убранство дома.
– Они боятся, – сказал полковник. – Говорят, бандиты здесь, в Нагахане, только что пробежали по улицам. Но эти бандиты – их родственники и соседи. Мы воюем с родственниками и соседями, убиваем друг друга. Маргарет спрашивала меня, как я могу воевать со своим народом. Вы ей тогда понравились, она любила гостей.
Бесстрастный, сухой, легконогий, он шел, не таясь, посреди проулка. Белосельцеву казалось, что он подставляет себя свету, прицелу, зрачку невидимого снайпера. Ему было в тягость и это солнце, и этот свет, одинокое продолжение жизни. Белосельцев чувствовал свое с ним сходство. Из бытия, казавшегося бесконечным и многомерным, исполненным любви, было вырвано и изъято чудо, и бесконечный цветущий объем жизни превратился в одномерную линию, ведущую сквозь мятежный кишлак, за черно-белой солнечной точкой, играющей на стволе автомата.
Они свернули в проулок, вошли в отворенную дверь и оказались на просторном дворе сельской мечети. На земле в тени лежала кошма, выложенная цветной шерстью. Навстречу вышел белогривый дородный мулла, руки его дрожали, когда он приглашал их сесть на кошму. Из мечети стали выходить старики, белые, с клюками, поддерживая друг друга. Окружили их чалмами, черными морщинами, полуслепыми глазами. Покинули одры, одолели дряхлость и хворь, пришли на совет – как быть кишлаку, женщинам, детям, если начнут стрелять, убивать.
Активисты вошли в толпу стариков, заглядывая в лица. Старики им кланялись, говорили «салям». Те почтительно, с поклоном пожимали стариковские руки, а сами все кого-то высматривали, подходили к дверям мечети. Подошел и Белосельцев. В прохладном сумраке на беленой стене висели застекленные, в фольге, речения из Корана. На цветных половиках лежали подушки. Тускло светились медные пузатые кувшинчики. Мечеть с ее сумраком и прохладой, наивно и аккуратно расставленной утварью напоминала русский сельский храм, где тень, тишина, икона на беленой стене, половики, полотенца. И воздух, голубоватый, струящийся, был наполнен бессловесной молвью, молитвенным созерцанием, словно через эту сельскую мечеть земные тревоги, упования, страхи соединялись с бестелесной, сияющей в синеве силой, которая реяла над кишлаком, хранила очаги, давала в арыки воду, взращивала скот и плоды.
Белосельцеву вдруг захотелось войти, опуститься на половик, преклонить колени перед пятном бледного солнца и помолиться бог весть за кого. За этих солдат, за белогривых старцев, за полковника Азиса, за черноусого Сардара, за Марину, которая уже забыла о нем, не знает, что он стоит сейчас на пороге деревенской мечети и грудь его непрерывно болит в том месте, где она прижималась лицом.
– Мулла предлагает чай, – окликнул его полковник, указывая на кошму, где рассаживались старики, покрывая белыми тканями шерстяные цветы. Старались уместиться все на кошме, как на ковре-самолете. – Хотите чаю?
Белосельцев не успел ответить. Близко, в проулке, ударил выстрел, гулко, словно в кувшине. Расколол тишину надвое. Осколки стали измельчаться автоматными очередями сначала вблизи, а потом все дальше, будто кишлак скинул маскировочную пятнистую тень из зелено-желтых виноградников, обнаружил скрытую сущность. Стрельба шла густо, залпами, переходя в сплошной бестолковый стрекот. Над стеной, бледные, гаснущие на солнце, летели трассы, веером, перекрестиями, брызгающим пунктиром.
Оглушенный стрельбой, но и с облегчением, почти с радостью, с острым мучительным любопытством Белосельцев следил за людьми, замечая в них то же выражение испуга и облегчения, связанного с концом ожидания, с началом боя. Автоматчики подбегали к стене, занимали позиции. Двое, подтягиваясь, помогая друг другу, залезли на крышу мечети, плоско улеглись. Сардар расстегнул кобуру, и рука его порывалась извлечь пистолет. Казалось, бой приближается, охватывает мечеть. И мгновенная, из неверия и испуга мысль: «Неужели здесь, на этом мусульманском дворе, возможен конец?» И странная готовность принять свою долю, свою смерть, здесь, среди этих пыльных стен завершить свою случайную неполноценную жизнь. И встречная мысль, из иной половины души, что это невозможно, жизнь его не завершена, требует продолжения, будет длиться дальше, за пределами этого боя и этого кишлака, ибо так угодно безгласной управляющей миром воле, которой он только что хотел помолиться.
Мулла обращался к полковнику, пытаясь ему что-то сказать. Прижимал к сердцу ладонь. Но тот отвернулся с досадой, прильнул к рации, висевшей на спине у солдата. Стал слушать хлюпанье, хрипы, бурление команд. Сардар, побледневший от нетерпения, всеми движениями стремился туда, где шла перестрелка, удерживаемый на месте близостью командира. Активисты стояли поодаль, сосредоточенные и застывшие. Они вернулись в родной кишлак отомстить за гибель родных. Ждали, когда их позовут, чтобы совершить возмездие. Старики при первых же выстрелах забрались на кошму, все до единого, словно спасались от потопа. Подтягивали на войлок свои палки, одежды, надеясь, что их вознесет на кошме и они улетят прочь от этой взорванной, перевернутой, потерявшей разумность жизни.
Стрельба стала стихать, униматься, превращаясь в редкие трески и ответные короткие очереди. Казалось, достигнуто равновесие борьбы, бой удерживается на встречных равновесных усилиях.
Полковник передал наушники офицеру. Обежал двор глазами. Задержался на Сардаре, что-то обдумывая, сомневаясь и снова хватаясь за неверную мысль. Подозвал его. Сардар подлетел пылко, с готовностью, щелкнул щегольски каблуками. Преданно смотрел на полковника выпуклыми блестящими глазами, пока тот говорил. Браво козырнул, бросился к солдатам, отбирая из них шестерых. Выхватил на бегу пистолет. Пропустил их вперед цепочкой, выскользнул из калитки.
– Командир взвода убит, – сказал полковник Белосельцеву. – Здесь, за домами, рядом. Взвод остановлен. Приказал Сардару принять командование взводом.
Белосельцев, привыкший наблюдать, замечать, не пропускал моментальных деталей. Осмысленности командирских команд. Тактики прочесывания кишлака. Характера боя в узких проулках селения. В нем действовал привычный холодный азарт наблюдателя, добывающего уникальную информацию. Но сквозь внешнюю пластику мира, выражения лиц, контуры крыш и стен, бледные огоньки трассеров он чувствовал глубинную сущность мира, проявившуюся здесь, в этом кандагарском кишлаке, как острый непреодолимый конфликт, раздирающий мироздание.
Стрельба усилилась, достигла новой ярости, смещая равновесие боя, сдвигая его в сторону, отдаляя. Взлетела на упругой волне треска и опала, распалась, отзываясь по сторонам редкой пальбой. Бой проходил повсюду. Чувствовались его блуждающие центры. Рация приносила его отголоски.
Белосельцев увидел – в конце проулка, среди желтых песчаных стен, как видение, возникли верблюды. Мерно, лениво шли, заполняя проулок, равнодушные к пальбе. Впереди на ишаке, расставив ноги, ехал погонщик в чалме. Краснел лицом, запахнув на плечо покрывало. Караван приближался. Солдаты смотрели с крыш. За последним верблюдом на ишаке ехал второй погонщик. Колыхались горбы, пестрели лоскутные стеганые попоны, свисали набитые плотно мешки. В холки верблюдов была вплетена крашеная шерсть. Караван двигался сквозь кишлак, равнодушный к бою, непричастный к нему, ведая о невидимой, за горизонтом расположенной цели, словно толстогубые величавые животные вышли в путь из далекого восточного города, двигаются сквозь пустыни и горы, селения и царства и когда-нибудь, через долгие годы, достигнут желанной земли, довезут заповедный товар. Верблюды уже проходили мимо, чиркая мешками о стены, обдавая запахом звериных жизней. Погонщики проносили горячие под тюрбанами лица.
Полковник махнул солдатам. Они метнулись наперерез каравану, останавливая ишаков, хватая за веревки верблюдов, спешивая погонщиков. Калитка в мечеть оставалась открытой. Видна была часть двора, кошма. Сбившиеся на ней старики качались, как на утлом плоту. Погонщики стояли среди верблюдов, послушно опустив руки. Солдаты охлопывали их по груди и бедрам.
– Проверьте тюки, – сказал полковник.
К верблюдам прошел сапер с миноискателем. Как пылесосом, стал водить по шерстяным бокам, по разноцветным квадратикам стеганых толстых попон, наклоняя голову с черными наушниками. Верблюды, презрительно выпятив нижние губы, смотрели поверх стен и людей. Сапер водил миноискателем по верблюжьим бокам, к нему собрались другие солдаты, обступили, общупывали. Двое ловко и бережно, штыком подпарывали лоскутную ткань, засовывали глубоко, по локоть, руки, извлекали из попоны автоматы, магазины, скрепленные попарно изолентой. Два магазина выскользнули, упали на дорогу, блеснув желтыми пулями.
Погонщики спокойно смотрели на оружие, которое подносили полковнику. Тот, не касаясь, что-то негромко сказал. Солдат побежал во двор, исчез в калитке. Белосельцев смотрел на красно-загорелые лица погонщиков, на их худые жилистые тела, на белую, колеблемую толпу стариков в проеме стены.
Солдат вернулся, с ним два активиста. Они осторожно приблизились к погонщикам, застыли глаза в глаза, словно переливали в них свое жаркое молчаливое негодование. Резко отвернулись, подошли к полковнику. Мизмухаммад, тот что был усыпан оспинами, отрывисто и тихо сказал. Часть фразы уловил Белосельцев:
– Враги… Убили отца… К лошади веревкой привязывали… Из банды… Хотели уйти с караваном…
Полковник кивнул, потянулся к наушникам. Издали отдавая честь, по проулку подбегал молоденький лейтенант, задыхаясь, издали начиная докладывать. Белосельцев заметил, что бутсы его в глине, а локоть мундира усыпан мелкими, вцепившимися семенами неведомой бурьянной колючки. И пока докладывал, в проулке появились солдаты в грязи, с измазанными автоматами. Четверо, неловко застревая в калитке, держа за углы, внесли полосатое, обтянувшее тело одеяло. Опустили, откинули углы. Белосельцев увидел Сардара, узнавая его большое сильное тело, гладкий подбородок, черные густые усы. Но выше, там, где недавно были его радостные, выпукло-блестящие глаза, краснела уродливая липкая яма, залившая лоб жижей, будто страшный встречный удар остановил его пылкий порыв.
Подошел полковник, чуть сморщил лицо, на котором мелькнула досада то ли на себя за то, что послал Сардара, то ли на Сардара за то, что нелепо погиб, то ли на Белосельцева за то, что он все это видит.
Белосельцев, не пугаясь, не ужасаясь вида смерти, а мучительно изумляясь этим движущимся картинам и зрелищам, будто ему, Белосельцеву, показывали странный спектакль со сменой декораций и он заранее знает ход пьесы, знает последовательность действий, – Белосельцев смотрел на Сардара, замечая на его мундире горсть все тех же колючих семян. Помнил его недавний бег по освещенному солнцем двору, стук его башмаков, исчезающую радостно тень.
Отворенная дверь в мечеть. Солнечный желтый квадрат. Полосатое одеяло с Сардаром. Толпящиеся на кошме старики. Головы жующих верблюдов. Спокойные, недвижные, обветренные лица погонщиков. Их кадыки, их лежащие вдоль бедер длиннопалые кисти рук. Угрюмо-жесткие лица активистов, сжимающих автоматы. Череда картин, сменявших друг друга, остановилась, замерла на хрупкой колеблемой грани, словно появилась возможность обратить их вспять – поднять Сардара, заставить его бежать. Зашить распоротые верблюжьи тюки. Посадить на ослов погонщиков. Отправить назад караван. Мир в своих причинно-следственных связях, в неуклонном течении времени остановился, и это он, Белосельцев, удерживал остановившийся мир своими остекленелыми зрачками.
– Расстрелять, – буднично сказал полковник.
Мизмухаммад что-то негромко, почти дружелюбно сказал погонщикам. Те послушно повернулись, пошли. Четыре фигуры, две в белом, две в черном, удалялись вдоль солнечных стен. Шли недолго. Погонщики повернулись и встали. Белосельцев смотрел, не в силах шевельнуться, утратив контроль над миром, выпустив его из своих остекленелых зрачков. Слепило солнце, тая в себе черную раковину затмения. Ударили две короткие очереди. Двое в белом упали, оба в одну сторону, вдоль стены, превратившись в одно длинное тело. Активисты набрасывали на плечи автоматы, возвращались. Сквозь открытую дверь виднелся убитый Сардар, клубились старики на кошме. И казалось, пространство мира распалось на несколько отдельных объемов, и в каждом совершалось свое – лежал убитый Сардар, лежали убитые, в белых одеждах, погонщики. Сидели на кошме старики. Полковник склонился к рации. Будто раскололись хрусталики глаз и не было возможности совместить распавшуюся картину мира.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.