Текст книги "Пока драконы спят"
Автор книги: Александр Шакилов
Жанр: Фэнтези про драконов, Фэнтези
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
19. Хватка барса
Эрик привык вставать рано, когда в коридорах, изъеденных червоточинами-кельями, не встретишь ни души. Ему нравилось шлепать босиком по холодному полу – в одиночестве, не опасаясь услышать вслед: «У-у, лизоблюд идет!» Его не любили студенты других специальностей и терпеть не могли коллеги по цеху. В стенах Университета аж пятеро неудачников, которым Проткнутый вместо нормального таланта отмерил непонятно что, зато много, бери – не хочу.
Эрик уже два года в Университете, где лизоблюды живут в одиночках, никаких двухъярусных коек, что вы. Лизоблюды сами по себе. Весь Мир против лизоблюдов, и все лизоблюды друг против друга, уж они-то знают цену «чистым тарелкам».
Последние три дня Эрика тошнило так, что с лежака встать не мог, – из-за поцелуя холодных губ Геба Пополамчика, лысого коротышки, прознавшего о даре уже в весьма преклонном возрасте и потому озлобленного и обиженного на всех и вся. У Геба в Миру осталась семья: две дочери, жена и сын, женой нагулянный неизвестно от кого. Вот дочери и продали папашку в рабство, когда сообразили, что с ним творится неладное: миски после него аж блестят, а чуть зазеваешься – и свою обеденную посуду к ручью тащить без надобности.
Геб – лучший ученик мастера Трюгга по прозвищу Затейник. Геб знает, что не доживет до выпуска: год за три – это слишком для мужчины, разменявшего шестой десяток.
В темноте и на ощупь Эрик плохо отличает ханьманский фарфор от заррийского, росские медные блюда от хазастанских, соусницы из Шампасы от посуды из Тулукмы. Ну и пусть. Крепкого парня, за два года основательно подросшего, больше волнует его будущее за стенами Университета. Эрик очень надеется, что ему никогда – слышите, никогда! – не пригодятся знания, сквозь зубы сцеженные мастером Затейником, презирающим своих учеников.
– Ну что, г-гаспада, прости Господи Проткнутый, приступим?! – Именно этой фразой начинал занятия мастер Затейник.
Кстати, затейник он был еще тот. То заставит Геба ползать на брюхе по полу, собирая крохи и определяя на вкус, пищевого они происхождения или просто отпали от грязных каблуков. То удивится и рассвирепеет, когда Эрик не сумеет отличить, тщательно разжевав, кусочек белого кирпича из Аттуна от аналогичного размера и вида кусочка из Миллиса.
– Что же это?! Как вы представляете работу во благо и ради?! Вы не владеете основами! Элементарного не знаете! О чем вы думаете?! Что намерены делать?! – брызгал слюной мастер Трюгг.
Эрик кивал и вздыхал. Зачем объяснять мастеру, что ученик ненавидит свой талант и с удовольствием сменил бы дареное счастье (его отсутствие, если верить Заглоту) на прозябание в родном гарде? Такое вслух сказать – себя унизить. Даже прошептать не моги, ведь у стен есть уши…
Но вернемся к разжеванным кирпичам. Это так увлекательно: определять по вкусу камни.
– Что вы себе позволяете, молодой человек?! Вас повесят на первом же суку, если не распробуете, отравлено ли мясо, поданное хозяину на ужин!
– Извините, мастер, но мясо… э-э… не совсем кирпич. К тому же…
– Молчать! Щенок! Строптивец! Молчать! Нет разницы, нет! Что мясо, что кирпич – одно!
Любимое блюдо мастера Трюгга – свиная вырезка, зарумяненная на вишневых углях. Почему-то мастер Трюгг кирпичи в пищу не употребляет. Намекнуть бы Затейнику о его кулинарных пристрастиях, но подобная шутка вполне может закончиться выгребной ямой. И потому Эрик молча выслушивает пикантные подробности своей родословной. Оказывается, его бабушка злоупотребляла кровосмесительством с его отцом. И ничего, и ладно. Не впервой. Но зачем упоминать дедушку?! Мастер Трюгг ошибся: дедушка Эрика по материнской линии крайне мало походил на козла. И уж тем более на козла вонючего. Дедушка был чистоплотным мужчиной: мылся трижды в год. Но Эрик не спорил, он даже кивал, признавая вину предков, чем распалял Затейника еще больше. Мастер Трюгг не считал смирение добродетелью.
Далее – занятие по укреплению челюстей. О, это ни с чем не сравнить! Тебе вручают стальной прут с запястье толщиной, ты должен схватить его зубами и перекусить. Подумаешь. Мастер Трюгг не единожды показывал, как это делается. Он называл порчу стальных прутов «хваткой барса» и «драконьим поцелуем» в зависимости от настроения. Если мастер Трюгг был в плохом расположении духа, то «хваткой», если в очень плохом, то «поцелуем». Суть от перемены названий не менялась. К великому своему сожалению, Эрик не мог перекусить прут. Тужился, краснел, бледнел, ломал зубы о сталь, кровянил десны, челюсти сводило судорогой, но прут не поддавался, хоть умри!
Мастер Трюгг обещал собственноручно задушить «лентяя и сына осла», если тот до холодов и первого снега не справится с железякой. Эрик знал: мастер не шутит, но… никак!
Кстати, даже Геб бессильно грыз свой прут. А ведь Геб – лучший из пятерки лизоблюдов. Но прочие ученики, судя по крикам Затейника, проявляли значительно больше рвения, чем Эрик, и уже серьезно продвинулись в искусстве «барса» и «дракона». Потому-то у мастера Трюгга к ним претензий нет. Зато Эрик, Свистун его задери!..
От усердия на занятиях Эрик терял сознание и, приходя в себя уже в келье, выплевывал на тюфяк обломки резцов и сгустки крови. А потом, превозмогая боль и омерзение, пил заживляющий отвар, горький и противный, от которого выворачивало желудок и пекло во рту. Но Эрик терпел, ибо отвар по рецепту мастера Трюгга того стоил. Да, противно. Да, трудно протолкнуть сквозь искрошенные зубы. Но после тревожного сна, когда утро будило рассветной сыростью, а босые пятки касались ледяного пола, Эрик с приятным удивлением осознавал, что боли больше нет. И зубы целы. Все до единого!
Но настанет день, и боль вернется. И вновь он будет трогать языком всякую дрянь, проверять состав и привычно уже ломать резцы. Доколе терпеть эти муки? А пока не научишься, лизоблюд, жевать сталь как гусиное мясо.
О, этот вкус железа во рту!
Привычный уже вкус.
20. Рарог
– Седовласые мудрецы, распивая кумыс, называют рарога по старинке – «ительга». «Ит» на языке степей означает «собака». Смуглые люди из-за южных морей зовут рарога коротко – «сакер», северные племена – «душитель». Красного сокола уважают везде, дети мои. Научитесь принимать облик рарога, и вы никогда не останетесь без работы…
Мастер Сиддин не появляется на занятиях уже третью седмицу подряд. Исчез, не попрощался. Вместо него прислали мастера птиц по имени Арат Коктулек. Новый мастер – легкий, тоненький, как девочка-подросток, с иссиня черными волосами, обильно притрушенными пеплом седины – никогда не обращался в птицу от скуки или чтобы показать свои способности. Для Арата каждое перевоплощение – испытание на прочность. Ведь чем больше времени ты в образе зверя, тем меньше людского в тебе остается. А если учесть, что год за три…
– Я покажу, как надо убивать. Не мучьте жертву. Вы не палачи. Вы – охотники. Рарог не душитель, нет. Северяне зря оскорбляют благородную птицу. Рарог убивает нежно, любя. Клювом он ломает шейные позвонки, но не душит, не мучает жертву. Запомните: нежно, любя и быстро…
Ходило много слухов о трагической судьбе Арата. Гель не знала, верить им или нет. Говорили, что великое войско отправилось в земли, где немые дикари живут в землянках, а те, кто способен говорить, строят дома из настоящего камня. Мол, Коктулек служил боевым птахом в том войске. Армии сшибались, тысячи стрел взвивались в небо, и клювы птиц-перевертней целовали небритые рожи врагов. И будто бы Арат взял богатую добычу в том походе и вернулся верхом на единороге, ибо поклялся не подниматься более в голубую высь. А еще поклялся в неге и тепле прожить остаток дней. Но, устав в пути, свернул Арат с наезженной тропы и на го́ре себе возжелал смочить губы вином в придорожном кабаке, избушке на курьих ножках, и уж там…
Гель хихикала, вглядываясь в широко распахнутые глаза подружек, принимавших глупые домыслы за чистую – чище некуда! – монету.
– Кк’як-к’як-кэек-кэек! Кк’як-к’як-кэек-кэек! – кричал учитель, и студиозусы послушно повторяли:
– Кк’як-к’як-кэек-кэек! Кк’як-к’як-кэек-кэек!
Когда Гель впервые попробовала обернуться кречетом, это было… мерзко. Гель тогда исполнилось пятнадцать лет. В девять она поселилась в Университете. Через год лепешкой с мясом и глотком браги отпраздновала двенадцатилетие. Еще через год ей исполнилось пятнадцать. Год за три – такой расчет. Помни, кто ты есть и сколько тебе дано.
К тому времени девушка уже многое знала и легко могла обернуться гончей и мастифом, она была скопой, она… Казалось бы, какая разница между скопой и кречетом?! Да вообще никакой. А поди ты, вот оно как, есть разница, есть…
Сначала научилась летать – в теории, конечно. Правила разные, крылышками бяк-бяк-бяк, туда-сюда, восходящие потоки, не забывать возвращаться по месту жительства. Ясно?! Да без проблем! Научилась – и сдала экзамены. Да что их сдавать-то, если все и так знаешь? Кречет – пташка. Скопа тоже умеет летать. Разницы нет. Верно? А то! Так думала Гель.
И ошиблась.
Мастер птиц был очень не доволен ее экзаменом, злился даже, мрачный ходил, на Гель не смотрел – зыркал. И запретил летать – мол, не бабское это дело. Сиди на земле, детка, в собачку обращайся. Короче, сукой обозвал. Обидел Гель страшно. Она даже в сердцах пожаловалась Ректору. Старик почесал лысину и созвал совет магистров. Магистры посовещались и решили: действия мастера птиц Арата Коктулека лишены логики, Гель должна испробовать новое воплощение, ибо в дальнейшей ее мирской жизни образ кречета может пригодиться. Вдруг хозяин возжелает? Короче говоря, пришло время, девушка созрела, чего тянуть.
В первое же полнолуние Гель воскурила травы, прочла пару надлежащих молитв на благословение Проткнутого, а потом, стиснув зубы, промычала десяток перьевых мантр чистой специализации и…
Это было мучительно – вылупляться из собственного тела, с хрустом ломая скорлупу костей и раздирая кожу. Целых тридцать дней и ночей дрожала она от холода, потому что белый пух, который покрыл тельце Гель-орленка, совсем не грел. Постепенно птенец оброс перьями, но поначалу… Гель с ужасом вспоминает то время.
Только при третьей трансформации, на восьмидесятый день жизни в обличье кречета, девушка научилась летать. Мастер Арат сопровождал ее, не позволяя молодой птице лишнего.
А еще Гель научилась быть настоящим золотым орлом. Она парила над землей, ветер ласкал крылья Гель-халзана. Она прожила в перьях беркута целый год и успешно сдала экзамен на балапана, потом на двухгодичного тырнека и в конце концов остановилась на тастулаке, решив, что слишком мало времени уделяет остальным дисциплинам. Мастер птиц, Арат Коктулек[23]23
Балапан, тырнек, тастулак, коктулек – возрастные категории охотничьих орлов.
[Закрыть], гордо демонстрируя серый пух, поздравил Гель в воздухе и угостил окровавленным мясом байбака.
Потом была совместная трапеза в людском обличье, во время которой в доверительной беседе – так разговаривает равный с равным! – Гель узнала, что Арат был особым орлом, он был алтайдин-ок-ингы. По окончании охоты подельники Арата аккуратно заворачивали его крылатое тельце в мех и укладывали в каркас-болеу. Коктулек был свободен, его не заставляли восседать на руке хозяина. В молодости он частенько охотился на черноволков. Одной лапой хватался за загривок твари и когтями протыкал панцирь до сердца. Тем и жил: продавал дорогие шкуры черноволков, из которых оружейники шили прочные рубахи под кольчуги.
Однажды Арату не повезло: зверь его покалечил. Сломал беркуту-перевертню коготь, откусил палец и повредил сухожилие на лапе. С тех пор добычей мастера птиц стали лишь змеи, грызуны и мелкие пташки.
И вот тогда не способного более зарабатывать охотой на жизнь, известного на весь Мидгард Арата пригласили в Университет – учить юных перевертней крылатым премудростям. Так что никаких дальних походов, никаких страшных клятв.
А жаль. Слухи были романтичнее действительности.
Гель безумно любила сказку о том, как…
…Юный рыцарь, отпрыск благородного семейства, встретил в поле девушку-крестьянку. Он проследил за ней и увидел, как она разделась и, обернувшись беркутом, принялась ловить куропаток. Сначала она била птицу для семьи – для отца и матери, братьев и сестер, и только потом, поймав крупного селезня, вдоволь насытилась, не подозревая об опасности – рыцарь-то притаился неподалеку. Когда хищная птица вновь поднялась в небо, рыцарь помчался в погоню за ней на отличном скакуне, без устали перебирающем шестью лапами. Девушка-беркут парила в жарком воздухе, но высоко подняться не могла – отяжелела после обильной трапезы. Вскоре она приземлилась, чтобы перевести дух. Рыцарь тут же настиг ее, и она взлетела, а потом, выбившись из сил, упала в траву. И опять рыцарь настиг беглянку. Та – в небо. Но почти сразу она рухнула и опрокинулась на спину, защищаясь когтями. Преследователь спешился, связал лапы птицы мягкой кошмой, спеленал ее шелками и отвез в свой замок. Он сказал птахе: «Обернись человеком и стань моей». Но девушка отвергла молодого повесу. Тогда он промыл орлице зоб, очистил от мяса. Рыцарь не давал ей спать целую седмицу, не отходил ни на шаг, играл на лютне и пел любовные песни, надеясь, что гордая красотка возьмет пищу из его рук и станет ему ласковой наложницей. Но девушка твердо решила не оборачиваться человеком. Поняв, что усилия его напрасны, юноша пожалел птицу. Он разрешил беркуту летать по замку, но ставни и бойницы приказал наглухо закрыть. Так прошел год, два, три, пять. А девушка все оставалась беркутом. Тогда измученный страстью рыцарь призвал колдуна и щедро одарил, умоляя превратить его в хищную птаху и сделать так, чтобы девушка-беркут никогда не смогла обернуться человеком. Колдун исполнил желание рыцаря.
Две птицы свили гнездо на крыше замка и жили вместе до самой смерти.
Шабаш, или Седьмой рассказ о ненавистиОн много знает о кровавых обычаях племен, затерянных в предгорьях и дремучих лесах. С тех пор как его называют «святым отцом» и «братом Пачини», он только и слышит об убийцах, мужеложцах и кровосмесителях, о мерзостных щукарях, вернувшихся к дедовским обрядам, и псоглавцах, якобы ворующих у бондов скот. Далеко не все в доносах правда. Брат Пачини редко доверяет историям, рассказанным шепотом, с круглыми от ужаса глазами. Первая заповедь инквизитора: «Не убоись врага своего, но уважай силу его. Ибо уважение не даст отвести глаза и восславит Господа нашего Проткнутого!»
Не верь всему, святой отец. Но верь себе, брат Пачини.
Странное для Мидгарда лицо удобно прятать под капюшоном балахона, удобно забыть имя, данное отцом, имя, которым здесь величают противно толстых домашних кошек.
Удобно? Ну так забудь, Мура! Не вспоминай!
Луна – полная, яркая – запуталась в кедровых лапах. Лес молчит, лес затаился, стесняясь присутствия чужаков. Отблески костра выхватывают из темноты фигуры людей, спрятавшихся от внимания недругов и соседей, но не от пристального взора инквизиции.
Рядом с братом Пачини распластался маленький толстячок, брат Джузеппе. Он шумно сопит, страдая от насморка. Брат Джузеппе прямо сейчас готов ринуться на еретиков. Брат Джузеппе горяч и наивен. Ему никогда не стать лучшим воином Истинной Веры, удостоенным права казнить и миловать детей Господа. У брата Пачини такое право есть, и пользуется он им без малейшего зазрения совести, яростно, но справедливо.
Иногда брату Пачини снятся сны: он моет руки, трет, трет, но никак не может содрать коросту спекшейся крови. Чужой крови.
– Помесь. Наполовину человек, наполовину лесная ведьма. Я уже видал таких тварей. Рядятся под добрых, повитухами в гардах приживаются, а потом порчу на урожай наводят или еще чего, мертвяков из могил тащат, а то и хуже. – Брат Джузеппе не в меру разговорчив.
Пачини уже заметил, что верховодит на шабаше седовласая жрица. Вот кого не испортили годы. Старуха, но держится уверенно, властно. От нее прет такой сильной ворожбой, что кажется, будто морщины ей к лицу, а вздутые вены на ногах манят мужской взор. На левом плече тремя застежками скреплена снежно-белая накидка. Пояс простенький, без изысков – откуда в такой глубинке диадемы и золотая насечка? Босиком. Впрочем, все шабашники босы. Это есть уважение земле и поклон лесу.
Всего у костра двенадцать человек. Дюжина. И у каждого брошь на одежде – «хватающий зверь», отлитый из бронзы. Лапы мускулистые, слишком большие. Морда не то кошки, не то пса, а может, и черноволка. Хотя и палэсьмурту сгодится. Глазища у «хватающего зверя» вытаращены то ли от страха, то ли от ненависти ко всему роду людскому.
Брат Пачини не умеет видеть в темноте, не может различать все эти мельчайшие детали – просто ему частенько доводилось наблюдать подобные броши у самых закоренелых еретиков.
– Зверь? – вопрошает брат Джузеппе. – Опять? Вроде ж всех извели.
– З-с-вер-рь, – кивает Пачини. – Из-с-сведеш-шь их вс-сех, к-как же… Плодитс-с-ся п-пог-гань, что ч-ч-черви в труп-пе…
В трех сотнях шагов позади Джузеппе и Пачини ждут сигнала два десятка воинов Истинной Веры, вооруженных желудками гарпий. К предплечьям воинов пристегнуты запасные бурдюки со святой водой. Метательные ножи, обоюдоострые лезвия, скрещенные по древнему обычаю и посеребренные, жаждут языческой плоти.
Закаленные в кострах аутодафе, знающие вкус ведьмовской крови инквизиторы топчут мох голыми пятками, отдаваясь уничижению во славу Господа Проткнутого. Дорожные посохи из костей прелюбодеев служат нынче опорами для палатки, в которой собран нехитрый скарб: провиант, вино, обрядовые принадлежности.
Карателям не терпится ринуться в бой. Да-да, именно карателям, ибо наставлять на путь истинной веры в этой чащобе некого – самые заклятые враги Проткнутого спрятались под сенью деревьев, и потому остается лишь карать.
Брат Джузеппе удивлен – почему Пачини медлит?
– Пора бы, а?..
Молчит законник Пачини. Он – палач, ему решать, куда и кого, когда и как. Молчит, смотрит. Интересно ему. Любопытство – не порок, не смертный грех, так почему бы и нет? Что там происходит, а?
«Хватающий зверь» разводит лапки, челюсти застежек разжимаются – полотняная накидка опадает на сучья и листья. Жрица обнажена. Тело ее не утратило девичьей упругости, в полумраке и отблесках костра особенно темен кустистый треугольник лобка. Танец изворотливых теней кружит голову инквизитору. Брат Пачини видит, как что-то шевелится в темных кудряшках, что-то отвратительное, заслуживающее осинового кола, серебра, чеснока и святого кипятка.
Еретики-шабашники расступаются, пропуская жрицу. Так вода растекается вдоль заточки клинка. К кедровому стволу привязаны двое: парень и девушка, совсем молодые. Она – стройная и худая, болеет, наверное, потому и согласилась на обряд. Он… а что он? Мало у кого спрашивают согласия, отмаливая засуху и мор скота, как не спрашивают у барана, готов ли тот нанизаться на вертел. Старейшины, накурившись свитграсса, втихую решили, кого и как. Этого нельзя – воин нужный и на охоте удачлив, а у того семья большая, отомстят люто. О! Сироту можно! И духам радость, и гнева людского неоткуда ждать… Так решилась судьба парочки, привязанной к дереву.
Заговорщики расступились пред обнаженной жрицей. Ни одна ветка при этом не хрустнула, ни один трухлявый пень не заскрипел. Лишь луна окрасилась алой дымкой, нанизавшись на кедровые иглы.
Жрица направилась к пленникам вразвалочку, поигрывая бедрами. Тяжко задышал брат Джузеппе, на это глядя, прикусил губу до крови.
Руки жрица выставила перед высокой, налитой грудью. В руках она держала венки из полевых цветов. В цветах тех, знает Пачини, спрятаны колючки, чтоб расцарапать жертвенное чело – должна пролиться невинная кровь.
Ополоумев от страха, пленники задергались. Но если б и случилось чудо – лопнули путы, то как быть с цепными заклятиями, серебристым мерцанием покрывшими их тела?
Кровь потекла по молодым лицам – колючки сделали свое дело. Парень напрягся в последний раз и повис на ремнях. На губах девушки застыла улыбка.
Еретики заголосили как полоумные, замахали руками. Жрица пустилась в пляс вокруг костра, над которым висел громадный котел: косулю за раз сварить можно, кабанчик поместится.
Брата Пачини заворожило это зрелище.
Пленников отвязали, подтащили к жрице. Дважды сверкнул нож, два рассеченных горла испустили багровые струи, два тела упали в пламя.
Собравшиеся на поляне бесстыдно спустили штаны и задрали юбки. Мужчины помочились прямо в котел. Женщины вылили туда же наполненные мутной дрянью плошки.
Брат Пачини одурманен, он не в себе. Смрад, ощутимый на расстоянии, кажется ему редкостным ароматом, куда там жасмину и розам.
Изгваздавшись в крови, жрица принялась разделывать обгоревшие, дымящиеся трупы, которые за ноги вытащили из костра. Нож кромсал тела с такой сноровкой, что опытный мясник позавидовал бы.
Пачини стало страшно: зачем он здесь, в лесу, ночью?! Как стервятник с высоты на виселицу, почему он любуется жертвоприношением?!
Так ведь донос…
…надо проверить, брат, ибо неспокойно в тех местах, отдаленных от храмов Господних и нашего влияния…
…сурово привлечь к ответственности, чтобы содрогнулись гордые собиратели драконьих яиц и птичьего пуха, и ярлы усомнились в прочности твердынь, а то привыкли драть в три шкуры налоги да в браге усы топить…
…виновных уничтожить, иначе ересь чумными крысами расползется по Мидгарду…
Донос.
Всего лишь донос, коряво нацарапанный гусиным пером на плохо выделанной бычьей коже. Миновали деньки, когда обидчиков призывали к ответу, передавая стрелу от поместья к поместью, созывая почтенных одальманов на тинг: в полнолуние ждем, опаздывать не след. Очистительная присяга, испытание раскаленным железом, и коль выдержал оговоренный – невиновен. А нет – пошел прочь, нидинг[24]24
Нидинг – изгнанник, презираемый человек, которого можно безнаказанно убить.
[Закрыть]!..
Брат Пачини будто проснулся после долгого сна: в голове шумело, слипались веки. Очнувшийся брат Джузеппе испуганно прошептал:
– Мы позволили еретикам сгубить невинные души?..
Ничего не ответил на это брат Пачини. Он давно отринул суетное, забыл терзания. Никогда и ничто более не помешает ему насладиться чувством долга. Особым кресалом, залитым в серебро, он высек огонь. Светлый и нежный огонь, теплый и родной. Этот огонь жил сам по себе, ему не нужен хворост, не нужен уголь. Полюбовавшись чудом, пламенеющим на ладони, брат Пачини уронил его себе под ноги.
Вспышка озарила чащобу.
Это сигнал.
Огонь быстрым ручьем устремился к шабашникам, охватив поляну кольцом пламени, безвредным для верующих и смертельно опасным для еретиков. Дыма не было, копоти тоже. Деревья оставались целы, пламя не трогало птиц и зверье. Ведь это инквизиторский огонь, оружие Истинной Веры. Захваченные врасплох еретики метались по поляне. Кто-то вступил в костер, вспыхнула одежда. В суете перевернули котел, отвратительное варево выплеснулось, усилив смрад, который уже нельзя было спутать с заморским парфумом.
Взор брата Пачини окончательно прояснился. Он увидел, что жрица – всего лишь старуха. Руки у нее дряблые, сплошь в татуировках и шрамах, грудь обвислая, распухшие колени едва гнутся. Как и не было восторга: цветок сакуры упал в очко нужника.
Увидав зарево, братья в серых сутанах тут же рванули сквозь чащобу. Поступь их ног, привыкших к извилистым тропам, была легка. Кедровые иглы секли обмороженные ночной прохладой лица. И вот, окружив поляну, они встали безмолвными тенями, закутанными в балахоны. Не на праздник пришли, не на мессу пожаловали – падаль хоронить явились. Перевитые венами слизкие желудки гарпий на изготовку, запасные бурдюки вскрыты, каплет святая вода, парует. Кресты-кинжалы порхают промеж умелых пальцев, сверкая искрами смерти.
– Уб-бей-йте вс-с-сех!!!
Шаг в огонь, хладный для почитателей Истинной Веры. Все братья сразу – в огонь, одним движением, будто тетива выскользнула из силка пальцев, отпустив на волю пучок стрел. Бесстрастность. Работа есть работа, слуги Проткнутого – лишь оружие в руках Его.
Отрыжки желудков вмиг нашли цели. Еретики закричали, завыли: больно, не надо, что ж вы делаете, сволочи. Все как всегда. Везде одно и то же.
Брат Пачини как-то сразу заскучал. Пора, что ли, в обратную дорогу? До рассвета он выберется на шлях к славному гарду Дубовый Гай. Там-то и выспится, и силы восстановит, и наестся до отвала. И чревоугодие тут ни при чем. Упадет на тюфяк, уставится в потолок и пару дней будет думать, кто он и что, зачем и как дальше.
– Аа-а-а! Ненавижу! Черноволки поганые!!! – Это жрица разбушевалась. Не хочется ей, изворотливой, помирать: ни одна капля кипятка не ошпарила ее тела, ни один метательный крест не откушал требухи. Зато случилось невероятное, от чего законника вмиг скука оставила. Жрица собрала свои длинные седые космы в пучок и подбросила над головой. Распустившись частой паутиной, седина ее схватилась за воздух, вцепилась в дыхание людское, разделившись на две части – и словно два крыла появились у колдуньи. Взмахнула она ими, и еще раз взмахнула, и еще – и взлетела, оторвались пятки от земли. Колдунья зависла над головами серых братьев, уста ее богохульные исторгли проклятия. Всем инквизиторам пожелала она смерти в корчах, костей поперек горла и воды в колодцах только соленой. Затем, распустив по ветру косы, взвилась к макушкам кедров и, ощерив гнилье зубов, расхохоталась – и улетела.
А брат Пачини передумал к шляху выбираться. Успеет еще.
Жрица-то непростая оказалась. Тревожно законнику стало, ай тревожно. Найти бы беглянку да потолковать по душам, начав беседу с каленого железа под ногтями…
* * *
Горцы детишек своих называют именами предков, тем самым поднимая из могил прошлое, наделяя грудничков душами воинов, умерших отнюдь не в постели, но от жутких ран. В фундаменты фамильных домов закладывают людские кости, изрезанные рунами-заклятиями, – на достаток, плодородие земель и жен, удачу в охоте и вражеское бессилие. В таких домах бородачи-отцы не брезгуют конским молоком и сырой олениной.
Дикие люди, что с них взять…
Босые бродяги, устало опираясь на посохи, вошли в крошечный гард, неотличимый от сотен других. Бродяг было семеро. И не было среди них шибко разговорчивых, ибо в Дубовый Гай вместо себя законник отправил Джузеппе, снабдив того докладом о проделанной работе и успехах в борьбе с ересью. Сам же брат Пачини двинул по следу жрицы, улетевшей от правосудия. По легкому запаху рысцой побежал, ощущая горьковатый привкус, витающий среди деревьев, опадающий росой на грибы и папоротники. Брат Пачини сшибал шляпки мухоморов, поднимал, жевал – и указывал отряду, куда идти.
У Пачини нюх на висельников.
…Разожгли костер на площади в центре гарда.
Законник уронил искру святого пламени – стало жарко и светло. Нырнула в щели бревенчатых стен, отступила мглистая хмарь, укутавшая гард, затерянный в лесах и болотах. Как называется это место? Ледяные Синички? Снежные Дятлы? Какая разница…
Тишина. Никто не встречает посланцев Проткнутого, не спешит попотчевать хлебом-солью и лучшим вином. А раз так, стоит ли винить брата Аллини за воровство? Подумаешь, баран. Рогатый мимо топал по своим бараньим делам – и прямиком на вертел заглянул, бе-ме, хочу стать ужином. Честь для этого замшелого гарда – чья-то скотина утоляет голод усталых путников, жарится на святом огне.
Сумерки вот-вот обернутся ночью.
Брат Пачини сыт и тем доволен. Но более нет в нем благой радости. Он потерял след! Запах-вкус вел инквизитора до самых ворот гарда – и на́ тебе, подчистую обрубило, как и не было. У, ведьма! Заморочила!
Или?..
Парням в сутанах обидно. Событие какое для Дятлов-Синичек – инквизиторы явились! – а никто даже в ножки не поклонился. И можно ли пенять слугам Господа за то, что обуяла их жажда общения и захотелось им с тремя девственницами обсудить богословские темы? Значит, два мужика на одну девку – ужель беседа не получится?!
На крики прибежал мэр – толстяк и плешивец, он же враль-неумеха. Мэр поведал инквизиторской босоте, что насчет пожрать и выпить – запросто, народ уже старается, сейчас принесут. А девок нету. Ни одной. И все бы ничего, брат Пачини утихомирил бы своих молодцев, но от предложенного ужина смердело колдовством: заговоренные окорока, хлеба, яблоки. Вино тоже отравлено заклятиями от прокисания, похмелья и для пущей сладости.
Уговаривал мэр, просил:
– Кушайте, гости дорогие! Пейте на здоровье! Рады вам! Вашей святости бьем челом, кланяемся до пяток!
Молчали инквизиторы, алели впалые щеки, катались желваки от висков до подбородков. Ну наглец! Ну прощелыга! Как только смелости хватило?! Едва сдерживая праведную ярость, поднялся с колен брат Пачини и сказал тихо, но уверенно:
– Иди ко мне, с-с-ссын мой! Обнимемс-с-ссся! Поцелуемс-сся, с-ссын мой!
Смешно было смотреть на испуганную морду мэра, ой как смешно. И горько. И страшно. И…
Мэр дрожал и потел, отступая под натиском законника. Вот-вот побежит, а то и упадет на колени, моля о пощаде. Мэр щурился, глядя на парующие желудки гарпий, на помеченные гнойниками и татуировками руки святых бродяг. Отступал – и говорил, говорил, говорил…
Все сказал. Обо всех. Без заначки про запас.
Поведал он, что есть в Замерзших Синичках ведьма. Как же иначе назвать ее, коль двойню родила? Она – нечисть, больше некому. И мужа заморочила. Как сумела? А кто ж знает, но сманила воина на детоубийство, еще как сманила. Мужа-то люто наказали, а ее… жива до сих пор. Почему? Дык ведь околдовала! Как есть околдовала народ!
Спасите, святые отцы! Помогите!
Дрожащей рукой показал мэр, где свила ведьма свое поганое гнездо.
Но не тот запах. Совсем иной. Не запах – запашок. Беспокойный, да, с привкусом, но… Не то! Да только что ж теперь, коль виселица ждет добычу? Расстарались братья, ползабора толстяка мэра на благое дело извели. И людишки собрались: мол, чего тут, кого?
– Она с-с-ссожительс-с-ствовала с с-самим С-с-свистуном!
Повесили молодицу. Хрипло закашлялась толпа, вздохнула с облегчением: ой, как хорошо. Хорошо, что не нас.
И все бы ничего – одной девкой больше, другой меньше, какая разница? – да только брат Пачини след потерял. Хоть плачь, хоть рыдай! Инквизитор на колени падал, щепотки пыли в ноздри совал, дыхание до умопомрачения задерживал, ухватив ртом ветер… Ничего. Пусто.
Извернулась жрица, сгинула закатной дымкой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.