Текст книги "Пока драконы спят"

22. Толай

Длинные узкие крылья, сильные лапы и острые когти, скорость и поистине орлиное зрение – вот что такое беркут. Шея и затылок рыжие, остальные перышки темно-бурые, только хвост светлый, но с черной полосой. Цвета эти выдают молодость птицы-перевертня, охота для которой не более чем игра.

Вперед. Разворот по ветру, и плавно, неотвратимо скользнуть навстречу земле. Дрожат маховые перья? Ну и пусть. Внизу пересохшее болото, колючий кустарник и зеленая трава. И заяц бежит-торопится. Глупый. Мясо. Добыча.

Сложив крылья, камнем с высоты. А потом резко замедлить падение, воздухом колыхнув изумрудную гладь, прибитую первым морозом, и когтями впиться в шею, ударить клювом в ушастую голову.

Толай – так мастер Арат называл зайцев – дернулся и затих. Из кустарника поднялась стая ворон. Быстро и просто. Смерть и пища.

Наставник будет доволен.

* * *

Уронить добычу на лавку. Пройтись важно – вот я какая, смотри на меня, Арат Коктулек, теперь я многое умею, год миновал с тех пор, как… Да чего уж вспоминать? Кто о старом два слова, тому три зуба вон. Лучше уж, пташка, кувыркнись со стола, растопырив перышки, да обернись девицей-красавицей, преисполненной невеселых дум.

Без проблем. Кувыркнулась, обернулась, заметила жадный взгляд Арата, оделась и потопала в столовую зайца отнести – пусть зажарят для Ректора – и перекусить. Трансформации ой как много сил отнимают, их восполнять надо.

Жрать хотелось неимоверно. Именно жрать. Гель не умеет трапезничать, как положено девушкам ее возраста. Хотя… какая она девушка? Она давно уже женщина. Созрела. Еще чуть-чуть – и перезреет. А вот чинно орудовать вилкой-ножом так и не научилась. Когда разрываешь живого зверька когтями и глотаешь куски сырой плоти, окровавленной и горячей, то о приличиях как-то не думаешь.

И вообще – стоит ли переживать о манерах?!

Мастер Арат говорит, что стоит. Ведь его любимой воспитаннице доведется ужинать с благородными людьми. Вот только Гель не верит, что благородные сильно уж отличаются от нее или мастера Арата. Такие же. А то и хуже.

– Утро доброе! – Гель поклонилась толстой кухарке и кинула тушку на разделочную колоду, присыпанную солью.

Кухарка, не отводя от Гель глаз, поклонилась в ответ. Боится. Толстуха всех здесь боится. Из года в год приходит на работу в Университет и дрожит. Проткнутый, и как ей живется в страхе?! Похоже, замечательно – ишь как бока лоснятся.

– Пожрать бы? Устала что-то…

Гель села за стол, опершись локтями о выскобленную ножом поверхность. Все-таки страх – полезная штука, раз благодаря ему в столовой всегда чисто.

Гель не в настроении. Вчера эти сучки-вльвы опять устроили вечеринку. И пригласили берсерков, очень даже замечательных парней. К одному из них, парню по имени Хессе, Гель давно присматривалась. Что-то было в его безумии, какая-то едва заметная доброта. Даже идиотская ухмылка и вечно слюнявая рожа не портили Хессе. Да и просто хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее покрепче. Перестал зыркать исподлобья, как мастер Арат, схватил бы и уронил на простыни…

Гель прикусила нижнюю губу, чтоб не расплакаться от огорчения. Ирса, эта расфуфыренная потаскуха, опять заставила Университет говорить о себе. На сей раз мертвячка не побрезговала лизоблюдом. Интересно, а Гель смогла бы переспать или хотя бы поцеловаться с тем, чьи уста – смерть? Свистун забери, мороз по коже, так страшно от одной только мысли об этом! А значит, Гель обязательно охмурит лизоблюда, желательно симпатичного, при первой же возможности.

– Как дела, красавица?

Опять он. Поклонник таланта. Один из многих нерешительных, из тех, кто умеет смотреть, но не способен тронуть. Скальд. Как его зовут? Лаэртис?..

– Ты, наверное, не помнишь, я – Лантис. Привет, Гель.

– Привет Лантис. Ты скальд, я помню. Ты написал обо мне песню?

– Я… вчера… я не мог, я…

Ну, это уже чересчур! Деревянная ложка с грохотом упала на столешницу, плеснулась в миске жирная похлебка.

– Ты вчера был в гостях у вльв и много выпил. И потому не написал обещанную песню?!

– Я…

– Ла… э-э… Лантис? Я обижена. Я так обижена, что… Даже не знаю, как быть, как тебе загладить вину.

– Я… – Парень замялся, он без ума от Гель и готов на все, лишь бы вымолить прощение. Но это не любовь. Это болезнь. А от хворых надо держаться подальше, не то и сама сляжешь, Гель это точно знает.

У Лантиса похмелье, лицо его опухло, глаза превратились в узенькие щелки. Ирса тоже так выглядит? Вряд ли. Вльвам все как с гидры вода, ничегошеньки их не цепляет. Попробуй Гель загулять с возлияниями и свальным грехом, Ректор вмиг прознает да так накажет, что мало не покажется. А вльвам – пожалуйста. Девственницы, понимаешь! Непорочные! Мол, только невинность способна узреть грядущее незамутненным от похоти взором и лишь дева достойна ритуальной смерти. Каждая вльва, получив диплом, тут же отправляется в могилу, ложится на подушечки, укрывается саваном и разрешает похоронить себя живьем. Такая профессия: умереть. Могилу засыпают, вльва задыхается под черноземом. Труп откапывают и бальзамируют. Три дня и три ночи мастера воскрешают прорицательницу. Она восстает и видит сокрытое от людей пуще прежнего.

Во всем Мире Гардов прозревать будущее умеют лишь вльвы да лесные ведьмы. Но с ведьмами не так просто договориться, они едва терпят людей. Если надо узнать, собираясь на охоту, где пройдут зубры и стоит ли запастись соломой, чтобы подстелить в том самом месте, вы не пойдете к ведьмам, вы спросите вльву, отдыхающую в подвале на леднике. Если у вас, конечно, хватит эре на мертвячку. Но настоящий-то вельможа должен иметь боевого единорога-призрака, облаченье и оружие, тинглид[25]25
  Тинглид – личная дружина.


[Закрыть] и замок, перевертня и вльву. Это обязательно. А вот лизоблюды и прочие шуты – по желанию и возможности, ибо стоят дорого, а толку от них что от козлиного вымени. То есть пшик без палочки. Ну, не совсем, конечно, пшик, но все-таки…

И при всей своей показной праведности студентки-вльвы ведут столь развратный образ жизни, что… ух, слов нет! Слов нет, как Гель завидно! Вльвы знают, что жить им осталось всего ничего, а то и меньше. Год за три? Вльвам о таком счастье и мечтать нельзя. Той же Ирсе до выпуска пару месяцев дышать, а потом – прощай, Ирса, многие будут помнить твою податливую плоть, твои ласки. Но после могилы ни один берсерк не прикоснется к пахнущей камедью коже. Так что наслаждайся, Ирса, пока можно. Что, кстати, она и делает, ведь время ее безвозвратно уходит.

От этих мыслей Гель так тоскливо стало, что захотелось отдаться первому встречному. Да хотя бы этому нескладному парнишке Лантису… Э нет! Гель взяла ложку, вытерла о рукав. Скальды не умеют держать язык за зубами. А Гель желает вкусить приятной неги, но слава Ирсы ей не нужна.

– Что я могу? Как?! Как заслужить твое прощение, о прекрасная Гель?

Поклонник уже в печенках. Есть мешает – жадно, чавкая, проливая на юбку жирный навар. Что б такое придумать, как избавиться от надоедливого скальда?

– Лантис, друг мой, ты вчера пил вино, а я… я вина не пила. Но мне очень хочется вина, Лантис. Это же несправедливо, когда одни пьют, а другие – нет? Принеси мне вина, Лантис, и я тебе прощу.

– А можно я вечером, я на крышу тогда и…

– Сейчас, Лантис, сейчас.

– Вечером, как вчера… с Эриком мы… и дракон…

– Лантис, ты меня слышал?! Действуй! – Волосы на голове Гель превратились в длинных черных змей, которые зашипели, дружно уставившись на скальда. Как-то само собой получилось, не сдержалась, и потому настроение у Гель окончательно испортилось.

Лантис попятился к выходу из столовой, уверяя, что вскорости добудет вино, уж он расстарается, расшибется в отбивную, но добудет!

Легкими поглаживаниями Гель принялась успокаивать волосы. Ее растревоженные косы извивались и, выскальзывая из пальцев, норовили ужалить. И пусть, чего уж.

Родной яд перевертню не страшен.

* * *

Лантис чуть ли не подпрыгивал от радости. Как же, сама Гель обратила на него внимание! Даже имя запомнила! А значит, надо вымолить прощение. Вдруг чего и обломится от щедрот прекрасной охотницы?

Кстати, прощение за что, за какой такой проступок? А так ли это важно? Раз она желает испить хмельного – скальд найдет ей вина, лучше которого нет во всем Мидгарде. Обязательно найдет!

Вот только есть одна проблема: как выйти из Университета?

Охотницу-то наружу выпускают регулярно – и под надзором, и одну. Потому что нельзя научить ее ловить зайцев и бить куропаток в четырех стенах. Для перевертня нужны простор и добыча. И берсерков каждое утро выгоняют на пробежку вокруг Университета. Даже шутов иногда, согласовав с мэрией, выводят на рынок, дабы проверить их навыки на толпе. А скальды… Скальдов держат взаперти. Все равно их искусство могут оценить лишь благородные люди, а графья и конунги по рынкам не шастают, репу не покупают. Лизоблюдов тоже в город не пускают, просить Эрика сбегать прикупить кувшинчик, смысла нет.

Что делать, а?

Берсерки! Те самые, с которыми вчера пил. Как же их звали-то? Одного Хессе, а второго…

Как звали второго, Лантис так и не вспомнил. Он сбежал по лестнице, морщась от боли в голове. Попойка у вльв закончилась не очень-то хорошо, веселью помешали. Заявился декан берсерков, тупой, мощный мужичара с непроизносимым именем и улыбкой, навсегда стертой ударом пернача. Декан проревел что-то невразумительное и удалился. Невразумительное – это для Лантиса, ибо берсерки поняли начальство с полурыка и очень расстроились, затем быстро оделись – мол, им пора. За нарушение режима Хессе и товарищу грозило дежурство вне очереди у центральных ворот Университета.

У ворот!

Если вчерашних молодцев таки наказали – считай, полдела сделано и Лантис уже в самоволке и купил вина. И даже вернулся!

На его удачу, у ворот дежурила именно провинившаяся парочка, полностью облаченная. Кольчуги на их мускулистых телах и мечи в лапищах выглядели… ненужными, что ли. Берсерки ничуть не хуже сражаются голыми руками. Кстати, зубы у них заточены так, что прокусывают даже стальные доспехи.

– Утро доброе, парни! – поприветствовал Лантис недавних собутыльников. – Здоро́во, Хессе! Здоро́во… э-э… а-а… Парни, у меня к вам просьба!

В двух словах Лантис изложил берсеркам суть проблемы. Те и в нормальном состоянии соображали с трудом, а уж с похмелья…

В конце концов, устав от повторов и непонимания, Лантис возопил:

– Парни, не губите! Отблагодарю!

И было столько надрыва в его голосе, что даже берсерки сообразили: парня надо спасать. И, переглянувшись, уточнили:

– Короче, сколько?

– Сколько чего?

Отсутствие смекалки заразительно.

– Сколько эре?

– То есть?

– Ты хочешь туда, – Хессе кивнул на массивную дверь, которую Лантису одному вовек не открыть. Останься ворота Университета без охраны, скальд все равно не выбрался бы в гард. Он просто не сдвинул бы засов с места! – Ты хочешь туда, – повторил Хессе, – а мы должны не пустить. Тебя. Туда. А тебе надо. Я вижу: надо. Ты хочешь. Да?

– Да. – Лантис решил не спорить. Во-первых, перечить вооруженному гиганту при исполнении опасно и глупо. Во-вторых, Хессе четко изложил расклад.

– Ты хочешь туда. А нам надо не пускать. Тебя туда. Но мы пустим. Но риск, да? Мастер Ледокус. Вчера видел. Ты. Узнает – убьет.

У Лантиса перехватило дух.

– Нас, – уточнил Хессе.

Лантис с облегчением выдохнул.

– Потом тебя.

Скальд цокнул языком, шмыгнул носом и торопливо запричитал:

– Пять эре. Каждому. И тебе, Хессе, и тебе… э-э… Мне не жаль, а как же?! Вы здесь, а мне туда, но мастер Ледокус. Убьет, если узнает, но не узнает, правда? Пять эре, парни, пять каждому!

– Шесть. Ему. И мне. И жбан пива. Во-от такой! – развел руками Хессе.

Такой жбан Лантис не смог бы даже поднять, не то что принести в знак благодарности, но…

– Понял! Согласен! Вот деньги, а пиво будет!

Огромный засов, обитый стальными пластинами, выскользнул из пазов легко, в одно движение. Скальд позавидовал силе безымянного напарника Хессе и быстро засеменил по дороге, петляющей вдоль реки до самого центра Пэрима. Он совершенно не представлял, где тут можно купить вино. Вся жизнь его до Университета прошла в родовом замке, где не было ни улиц, ни улочек, ни лавок, ни праздно разгуливающих горожан. Там коробейники не хватали молодых людей за рукава рубах. Там продажных женщин привечали колесом и виселицей. Там пуще умения стрелять из лука ценили слово, точное, как удар топором в ключицу. Потому-то отец и отправил Лантиса в Университет, чтоб научился он плести торжественные висы и презрительные ниды.

Год за три? Не проблема, да, сын?

Конечно, папа. А за три года – девять лет. Подумаешь! Зато скальд. Ни капли таланта в горле, но сказитель. Добровольный, трах-тарарах, излишек! Потому-то студиозусы и терпеть не могли Лантиса, что им судьбой назначено служить или сдохнуть на инквизиторских углях, а сыночек конунга по глупой прихоти тратит жизнь на рифмы.

Погруженный в горькие думы Лантис ничего не замечал вокруг: ни дверей лавок, ни криков зазывал, ни парящих в небе драконов… Он даже забыл о вине для Гель и жбане пива для берсерков. Он размышлял о том, что делает в Университете и зачем. А делает он что-то не то, занимается всякими глупостями, а годы, отмеренные ему Проткнутым, так скоротечны…

– Х-хватайт-те его! Излиш-ш-шек! Т-тварь! Х-хват-тайте!!!

Поначалу Лантис не понял, что он и есть та самая тварь и хватать надо именно его. Да и как понять, если тварью себя он не считал – да хотя бы потому, что от прочих людей внешне ничем не отличался. Не было у Лантиса рогов ни на лбу, ни на затылке. И чешуи с хвостом тоже не было. Лантис – как все. Только излишек немножко, не по рождению, но согласно призванию.

И тут его схватили.

Уронили лицом в лужу крови рядом с мясной лавкой, где на крюках висели разделанные туши. Мясники, трое, ножи и топоры побросали и Лантисом занялись. Схватили, значит, тварь. Герои, трах-тарарах! Вот только зачем бычий хвост ему в рот совать? Кляп, что ли, такой?

– Святой отец, этот и есть излишек?

– Он с-ссамый, дет-ти м-моа-и, он с-ссамый! Змеен-ныш-ш, про-ссти Прот-ткнут-тый, на о-аб-бильной гр-руди Пэр-рима!

Лантис извернулся, чтобы посмотреть, кто это так странно разговаривает. Инквизитор в когда-то черной, выгоревшей на солнце сутане. Лицо спрятано под капюшоном. Но руки…

Это руки прокаженного. Лантиса передернуло от отвращения.

– Из зверинца сбежал? Излишек-то?

– Оттуд-да. Они вс-се оттуд-да… Как т-только т-тер-рпит-те у с-ссебя под бок-ком, давно бы к ног-гтю вс-сех-х и выж-жгли дот-тла…

– Так ведь Договор, святой отец. И Закон. Вы ж знаете, мы с радостью, так ведь нельзя. Только беглых.

– Т-то-то и оно, дет-ти мои, т-то-то и оно… Помогит-те-ка от-твес-сти твар-рь беглую в х-храм Господ-день, и воздас-сстс-ся вам за т-тр-руды пр-раведн-ные! Ибо с-сказано в С-ссвят-том Пис-ссании: «А ес-сли они, глу-упцы и с-ссребролюбцы, с-станут препир-раться с-с-с т-т-тобою, чис-стым и с-свет-тлым, с-скажи им т-твердо: «Я пред-дал с-свое лицо Прот-ткнутому, и т-те, кто пос-следовали за мной, с-свет-тлы и ч-чис-ссты».

Лантиса, который сопротивлялся изо всех сил, пока ему хорошенько не врезали по затылку, куда-то потащили.

Он – словно заяц, пойманный беркутом.

23. Казнь

Исчезновение Лантиса не осталось незамеченным.

Шум поднял мастер Сигват. Мечеязык не обнаружил нерадивого студиозуса на лекции по придворному этикету и оборотам благородной лести. Мастера Сигвата весьма расстроила столь глупая выходка бесталанного сыночка конунга. Он отправил Олафа на поиски «этого сопляка и ленивца Лантиса». Глянь, милок, в келье и в столовой. В келье можно спать, в столовой – жрать. Больше негде скрыться от придворной лести.

Олаф вернулся ни с чем: стоял перед мастером Сигватом, поправляя непослушные вихры, и мямлил, что отыскать пропажу нет никакой возможности.

Вот тогда Мечеязык и показал себя во всей красе. Олаф получил по самое не хочу, ибо мастер такие узоры слов выплетать умел, что студиозусам не снились даже.

Объявили общий сбор, устроили перекличку. Нет скальда! Даже Ректор подключился к общей суматохе. Он заклятиями скрутил берсерков у ворот в два бараньих копыта. Те сразу и сознались: так, мол, и так, выпустили за вином, пивка захотелось. Да, серебра получили. Да, виноваты. Но ходок вернется скоро, лавка рядом совсем, за мостом. Не единожды бывали, дорогу знаем!

Да только Лантис не вернулся. Вообще.

Его сожгли на костре как беглого излишка.

…Тела берсерков оттащили к выгребной яме.

* * *

Гель сидела на карнизе дома и чистила перышки. Она не понимала, что здесь делает, зачем прилетела. Подумаешь, инквизиторы приговорили к смерти какого-то скальда, тайком выбравшегося из Университета. И что? Какое Гель дело?

За вином пошел, сама отправила – и дела нет?

А вот нет! Раз пошел – значит, дурак. А дураков Гель не жалеет. На всех жалости не напасешься. Он бы еще с крыши вниз головой прыгнул, если б Гель попросила. Или живот вскрыл ножом. Тупым и ржавым.

И все-таки немного муторно смотреть на столб, кучу хвороста и радостную толпу, уже предвкушающую зрелище. Многие принесли с собой камни. Инквизиторы поощряют народную «любовь» к излишкам. После оглашения приговора ремесленникам и домохозяйкам разрешат потешиться – швырнуть в подлую тварь окатыш. Кто в лоб излишку угодит, тому в чертогах Проткнутого зачтется.

Привели скальда. Святой отец, толстый и потому праведный (ибо нищий духом нищ телом), широко зевнув, спросил, отрекается ли подсудимый от Свистуна, пусть будет проклято имя его. Скальд что-то промычал в ответ – кляп во рту мешал выражаться яснее. Что ж, заявил во всеуслышание инквизитор, излишек не желает сотрудничать со следствием, что само по себе уже есть смертный грех.

– Жги!!!

Сотни рук швырнули сотни окатышей. Но ни один камень не тронул тела юноши.

Гель заметила в толпе сухонькую фигурку Ректора. Старик не мог отменить казнь, но избавить студента от лишних мучений Закон ему не запрещал.

Камни, повисев чуток в воздухе у самого тела скальда, со свистом возвращались к хозяевам. Камни разбивали удивленные лица в кровь.

Плач, стоны, крики. Как же так? Что случилось, почему?!

И тогда Ректор пошел сквозь толпу к скальду, и толпа послушно расступилась перед ним. Увидев это, толстяк-инквизитор торопливо завершил официальную часть церемонии:

– Тех отрешенных в Миру, кто не верует в знамения Проткнутого и избивает пророков его без права и суда, кто презирает людей справедливых, обрадуй, палач, мучительным наказаньем!

Факел упал в кучу хвороста. Вспыхнуло пламя. Гель расправила крылья. Она не испытывала угрызений совести. У птиц нет совести. Вообще. Совесть мешает летать.

Гель не видела, как сгорел бычий хвост, освобождая рот для единственно верных слов, как голубоватое сияние охватило обнаженную худобу скальда, как инквизитор, самый главный, самый толстый, встал на колени и скрестил на животе копья Проткнутого…

Всего этого Гель не видела.

Она готовилась к Экзамену.

Пора уходить в Мир.

…Обернувшись человеком, она всю ночь рыдала в своей келье.

Поцелуй наездницы, или Восьмой рассказ о ненависти

Брат Пачини стоял у окна и смотрел на улицу, исчерканную сотнями ручейков, – река разлилась. Будто выдергивая стрелу из коры дуба, отводил он взгляд от донжонов Университета, изо всех сил думая о чем угодно, лишь бы не о том, что занимало больше всего.

Он вспомнил старинную легенду о том, что когда-то очень давно Мидгард захватили щукари, презренный нынче народ. Убить щукаря не почетно и не похвально – будто раздавить таракана, или прихлопнуть надоедливую муху, или размазать по руке комара. Но тогда, в незапамятные времена, даже самые мирные правители кинулись нанимать каменщиков и магов, чтобы возвести вокруг родовых вотчин высокие стены для обороны от армии щукарей. Деревянные дома и земляные валы оказались ненадежными укрытиями от лютых выродков.

Крестьянам строжайше запрещалось продавать щукарям провиант, оружейникам – мечи и копья. Правда, щукари и не покупали ничего – силой отбирали, подмяв под себя не четверть, не треть, но половину Мидгарда. Девиц они не трогали, посевы не жгли, колодцев не оскверняли, но обращали церкви Проткнутого в капища водных божков. Венцом тому злодейству стал бунт – и нежить захлебнулась в собственной крови. Повсеместно люди топили детишек щукарей в нужниках, убивали захватчиков везде, где только можно и где нельзя. Никого не щадили, всех под нож – и стариков чещуйчаторылых, и девиц юных, икрой переполненных. А потом угасла ненависть. У правителей даже мода появилась: иметь на службе щукаря-свейна[26]26
  Свейн – оруженосец, слуга, обязанный стоять за столом на пиру вождя и старших дружинников и подавать им еду и питье.


[Закрыть]. Правда, язычников, прежде чем на довольствие определить, заставляли принять истинную веру и отречься от ритуальных омовений.

Щукари с удовольствием меняли заветы предков на дорогие подарки ярлов и конунгов, мэров и государей. А ежели дары те были так-сяк, выродки обвиняли хозяев в скупости. Мол, принимали мы Копья Проткнутого полтора десятка раз, и никогда нас не оскорбляли рваниной, приличествующей лишь свинопасу! Никогда не подносили серебра, потчуя лишь с золота! И рыбу вяленую не ели мы на пирах, угощались одной лишь вырезкой песчаника!

Щукари веру Проткнутого приняли, но старых привычек не отбросили. Ни одно их пиршество не обходилось без мяса пахарей и крови палэсьмуртов. А копыто единорога до сих пор у щукарей считается лучшим амулетом, гарантирующим плодородие и достаток в доме.

Вот такая история.

И при этом щукари – лучшие саботажники, шпионы и подстрекатели. Вот, скажем, сядет щукарь в трактире и давай похваляться, что вчера он завалил святошу, вот этими самыми лапами задушил, ножом вот этим брюхо вскрыл, завел в чащобу и продал лешаку за корзину ягод. Мол, люди добрые, бейте тварей-инквизиторов, не давайте им спуску.

И кое-кто отзывается, садится рядом. Эй, хозяин, поторопись, принеси-ка нам пива! Или бражкой угощает убийцу церковных кровососов и похвальбу щукаря внимательно слушает. И поддакивает. А потом, скажем, через пару денечков, безлунной ночкой темной, этот кто-то удивляется очень: как же так, зачем и почему за ним пришли братья в серых сутанах с желудками гарпий наперевес? Пройдемте с нами, шепчут братья. Как насчет костра, подмигивают. Сознаваться будем? Или сначала на дыбу, а потом дарственную подпишем? Какую дарственную? А такую. На все имущество. А жена как-нибудь детишек прокормит. Или в рабство продаст, а сама в квартале красных фонарей поселится, залетным бондам подставляясь. А нечего языком поганым Веру Истинную хулить!..

– Брат Пачини! Брат Пачини! – Крик вернул инквизитора к реальности.

Законник отвернулся от окна с видом на Университет. На пороге его комнаты шумно дышал невысокий толстячок. Из-за таких вот нерях воинов Проткнутого и считают дармоедами и лежебоками, способными лишь заливаться вином да забивать брюхо копченой свининой.

Надо успокоиться, сдержать приступ раздражения. Смирение и еще раз смирение.

– Да-а, бр-рат-т Дж-ж-жуз-з-с-зеппе?

– Сегодня! Новую партию сегодня приведут в гард!

– Я з-с-с-знаю.

– Но… откуда?

– Чу-у-вс-с-ствую.

– Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..

– М-мы не в сссил-лах-х пом-меш-шать.

– Закон и Договор?

– Д-да. Но по-ап-пытатьс-с-с-я-а всс-се рр-авно с-стоит-т.

* * *

Брат Пачини доверяет предчувствиям. Буси по имени Мура тоже боготворит силу интуиции, черпая инфу из дрожи земли, утреннего чириканья пташек и предсмертных хрипов стариков. Он помнит наставления отца: чтобы вернуть отобранное, есть один способ. Не два, не три, не сорок пять – один. Зато простой. Всех дел: убить нынешнего обладателя таланта. Просто убить. Смерть вора освободит умение, вырвет из тела последним выдохом. И бросится осиротевшее умение на того, кто ближе. В идеале, если никого больше рядом нет, – в убийцу войдет, сквозь кожу просочится.

Но ежели талант не твой, не по нутру, слишком мал или слишком велик для пустоты в тебе, ежели ошибся ты и не того или не ту лишил права на дряхлую старость, то отвечать тебе, брат Пачини, жизнью своей и удачей. Взял чужое, буси Мура, – отдай свое. Так-то, и никак иначе.

Ему понадобились несколько смертей, чтоб осознать эту грань Договора. Первое предупреждение будущий законник получил в глухой деревушке, затерянной в дремучке. Дремучкой называли в тех местах помесь леса и зыбучих снегов, населенную ядовитыми варанами и огромными многоножками. Отряд растерял половину серых воинов, пока добрел до крохотного, в пять дворов, хуторка.

Девчонке было лет тринадцать, не больше. Она умела летать. Просто летать. Руки в стороны, ладошками пошевелить – и уйти вверх, промчаться сорокой над крышами.

Она, девочка по имени Элис, была смешливой и очень грязной, чересчур грязной даже для этих мест, где мыться принято раз в год. Она была глупым зверьком, почти не разговаривала, но зла в ней не было. Мура чувствовал это. Как и чувствовал зависть всех до единого жителей хутора, полусотни человек, не считавших кровосмесительство грехом, убийство младенцев – преступлением. Кто-то из них донес инквизиторам на девочку по имени Элис.

Странно, но ее присутствие беспокоило Муру и волновало брата Пачини. На вопросы об Истинной Вере Элис отвечала радостным смехом, хрюкала и повизгивала, а потом орала, когда серые братья прижгли ей пятки.

Ничего нет хуже жалости. Поддавшись порыву – зачем подвергать ребенка пыткам? – инквизитор ножом полоснул по тонкой шее. И тут же его скрутило сильнее, чем в первый день в Мидгарде: боль была невыносимой, голова раскалывалась, дракон ворочался, и брызгало алым из носа.

Вмиг поседел брат Пачини. Был вороном – стал лунем.

Целых три дня он старался не отрывать ноги от земли выше, чем обычно. Легко ему было, слишком легко. Казалось, вот-вот взлетит. Потом сгинуло.

Сколько их было, погубленных?.. Много?

Старик, умеющий взглядом вышибать птиц из гнезд.

Оружейник, доспехи которого не пробить, не просверлить, как ни пытайся.

Прелестная хозяюшка преуспевающего поместья, вдова, мать пятерых детей, хороша, пригожа… И урожай столько лет подряд больше, чем у соседей. Как такое может быть, а?! Сожгли хозяюшку. Ведьма потому что. Так утверждали те, кто жил с ней рядом…

Лица мертвых еретиков, покрытые черным налетом копоти, иногда виделись законнику в городской толпе. Нет-нет, да и мелькнет то одно, то другое… Так чиста ли совесть брата Пачини? Кто пережил подобное, кто брал на себя чужую ересь, тот знает. Остальным не понять.

А еще вечный поиск, желание, сводящее с ума, не отпускающее ни на мгновение ни днем, ни ночью. Брат Пачини не трапезничает в портовом кабаке, а внимает разговорам. Брат Пачини не любуется достопримечательностями, но высматривает подозрительные строения, капища идолов. Брат Пачини не живет – брат Пачини служит.

Первая талантливая жертва – седина на висках; жаль девчонку.

Старикашка – язвы на предплечьях инквизитора.

Оружейник, статный мускулистый мужчина, лицо красное, но красивое… долго кричал, вырывался и проклинал все и всех. И таки проклял. После смерти умельца у брата Пачини три дня горлом кровь шла, еле очухался. С тех пор проблемы с голосом. Не говорит брат Пачини, а сипит. И молитвы правильные не помогли, и лучшие врачеватели Мидгарда оказались бессильны. Простите-извините, нет у нас такого лекарства, чтоб излечить ваш недуг.

А хозяюшка? Милая такая, улыбчивая. Брат Джузеппе едва не кинулся на выручку – что вы, псы окаянные, творите?! Хозяюшка наградила круче всех. Видать, много в ней таланта было, так много, что взбрыкнул дракон в черепе не на шутку, а когда очнулся инквизитор, тело его покрылось струпьями и загноилось. А что, обычное дело, бывает – всего лишь проказа.

Лепра.

Доигрался, мститель?

С тех пор брат Пачини собственноручно карает очень выборочно. Только тех еретиков в оборот берет, в ком таланта ни на крысиный хвост. Боится потому что.

Найти утерянное и отнять? Все верно, все правильно.

Но как при этом еще и выжить?

* * *

– Перехватим! Запретим! Мы! Мы!..

– М-мы-ы не в сссил-лах-х пом-меш-шать.

Большая партия рабов. Будущие излишки. Их свозят в Пэрим со всего Мидгарда. Одна из задач инквизиции – не допустить нелегальной торговли, проконтролировать движение товара.

Чертовы вельможи! Придумали, понимаешь, Договор! Если б не прихоть ярлов, серые воины давно извели бы лизоблюдов и богомерзких вльв. Не говоря уже о шутах и берсерках. Всю погань извели бы, само существование которой расшатывает устои! Уважение к Истинной Вере падает до уровня грязи под ногтями из-за того, что излишки живут еще в этом Мире согласно Закону!

В который раз брат Пачини задает себе один и тот же вопрос. Точнее, два вопроса. Первый: почему Святой Престол потворствует знати, пряча преступное колдовство под маской «дара Проткнутого»? Второй: почему инквизиторам не позволяют охотиться на лесных ведьм? Ведь они вне закона! Надо вытоптать клубничные поляны, лишив чащобную нежить источника силы!

…две фигуры на лунной дорожке – две прекрасные девушки…

…звонко смеются, поправляя роскошные черные волосы, спадающие водопадами нефти по спинам до самых изгибов колен…

…ведьмы. Их зовут Угуису-химэ и Кагуя-химэ…

В мрачные воспоминания вплетается запах. Такой знакомый и родной, едва уловимый. Брат?! Это брат? Взгляд инквизитора скользит по толпе торговцев и куртизанок, ремесленников и купцов. На вонючей улочке, растянувшейся дохлой змеей вдоль реки Гангрены, сегодня не протолкнуться.

Странно, но образ Икки – белозубая улыбка, тонкие запястья, звонкий смех – не вызывает приступа жуткой боли. Что это? Знак? И если знак, то знак чего? А может, годы излечили старую рану? Или же боль от язв, покрывающих тело, настолько сильна, что перебивает ту, что вызывает братская любовь?

– По вашему приказу установлено круглосуточное наблюдение за Университетом. Пока ничего особенного. Разве что одной наезднице удалось установить непосредственный контакт с двумя студентами. Мы надеемся…

– Хор-рош-шо, бр-рат-т Дж-жуз-зеппе. Оч-чень хор-рош-шо. А т-тепер-рь ос-с-ставьте м-меня-а. Мне н-надобно-а пор-размыс-слит-ть. – Пачини, не моргая, вглядывается в толпу.

В последний раз он видел брата три года назад. Видел, но не обменивался мыслеобразами. Уже то, что они стояли плечом к плечу и не сдохли в корчах, о многом говорило.

Запах. Ноздри Пачини трепещут подобно флагам на ветру. Не обращая внимания на стенания Джузеппе, законник спешно покидает комнатушку, сбегает по лестнице и втискивается в толпу. Чутье ведет его, словно лоцман, знающий фарватер в прибрежных отмелях.

И?!..

Разочарование велико. Пачини разглядывает узкую спину мальчишки. Не брат, не Икки. Законник чувствует слабость в ногах. Хорошо хоть зверь в черепе спокоен, не шевелится.

Пачини – Мура, его зовут Мура! – едва не плачет от досады, и вдруг…