Текст книги "Введение в прикладную культурно-историческую психологию"

Раздел III
История естественнонаучной парадигмы

Введение

Так как для меня основателем естественнонаучной парадигмы является Аристотель, я намерен исходить из его понимания науки. Воспользуюсь самым коротким из ее определений, которое Аристотель делает в начале Трактата «О душе»:

«Поскольку искомое обще многим другим [знаниям] – я имею в виду вопрос о сущности и о сути вещи (to ti esti), – можно было бы, пожалуй, предположить, что есть какой-то один путь познания всего того, сущность чего мы хотим познать, так же как есть один способ показать привходящие свойства вещи, так что следовало бы рассмотреть этот путь познания» (Аристотель, т.1, «О Душе», 402а10–15).

К этому простому и краткому определению для понятности должно прилагаться изрядное и толковое объяснение. Почему? Весь Аристотель требует больших и толковых пояснений. Даже для тех, кто владеет древнегреческим языком. Вот что пишет об этом Лосев:

«Я, переведший сотни страниц из греческих философских текстов, могу прямо сказать, что наибольшего труда требует именно Аристотель. Его текст очень часто переходит просто в какую-то загадку. Гораздо легче Платон, при всех поэтических приемах его языка и диалектической утонченности его мысли, или Плотин и Прокл, при всей их местами просто головоломной эквилибристике понятий. Плотин и Прокл трудны не столько языком, сколько своеобразием логической системы и тонкостями диалектической антиномики понятий. Аристотель же, кроме всего прочего, до чрезвычайности сух своим языком, лапидарен, разбросан, фрагментарен, лаконичен. С каждой его фразой приходится выдерживать в буквальном смысле сражение, чтобы понять ее со всем ее контекстом и, понявши, передать на русский язык. Хорошо переводить сейчас Аристотеля немцам, у которых существует почти до десятка прекрасных переводов Аристотеля с комментариями и подробными примечаниями. Переводить же по-русски, не имея никакой русской переводческой традиции и работая в условиях, когда нет не только специалистов по Аристотелю, но даже просто людей, достаточно в нем осведомленных, это – настоящее мучение. Единственно, кто мог оказать мне помощь, это – классические филологи. И эта помощь огромная; без нее, конечно, нельзя было и браться за античные переводы. Но всякому младенцу ясно, что переводить можно, только понявши текст, что перевод, собственно, и есть понимание. А как филолог поймет Аристотеля, если сами философы спорят между собой в оценке этого мыслителя?» (Лосев, Критика платонизма у Аристотеля, с.528).

Это замечание Лосева ставит передо мной два вопроса при разговоре и об Аристотеле, и обо всех последующих мыслителях, на кого я намерен ссылаться. Один – философский, другой – психологический, в который вопрос философский переходит.

Философский вопрос долго и шумно обсуждался в рамках современной аналитической философии. Это, можно сказать, вопрос о понимании языка в рамках философии языка. Я воспользуюсь тем, как его выразил прекрасный американский философ Ричард Рорти в своей нашумевшей книге «Философия и зеркало природы»:

«Ошибался ли Аристотель относительно движения, разделяя его на естественное и вынужденное? Или же он говорил нечто отличное от того, о чем мы говорим, когда говорим о движении? Давал ли Ньютон правильные ответы на вопросы, на которые Аристотель давал ответы неверные? Или же они задавали разные вопросы? <…>…заменялся ли корабль Тезея по ходу замены материала, из которого он сделан? Почему мы должны считать, что на вопросы “Что они имели в виду?” или “На что они указывали?» должны быть определенные ответы? Почему не допустить, что возможен любой ответ, в зависимости от вспомогательных рассмотрений, существенных для некоторой конкретной историографической цели?» (Рорти, с.196–197).

Рорти поясняет это еще несколькими примерами того, как сложно прямое понимание представителем одной культуры высказывания представителя другой. Ловушка, из-за которой мы требуем точных соответствий и считаем, что они возможны, – это изначальная установка науки вроде бы на поиск Истины. А это кажется чем-то независимым от культуры, этакой подкультурной основой бытия. Имели ли в виду греки под таким-то греческим термином на самом деле «умеренность», спрашивает Рорти. Указывали ли нуэры на душу термином квот? И делает чрезвычайно важный вывод:

«Нет специальной причины полагать, что некоторое данное однословное выражение в одной культуре может быть сопоставлено с однословным выражением в совершенно другой культуре» (Там же, с. 197). Более того, делает он следующий шаг, даже длинные речевые обороты или куски речи, может быть, очень мало чем могут в этом помочь.

Вот тут мы и приходим к проблеме психологической, которая сама разбивается на несколько уровней. Во-первых, это философское рассуждение ясно показывает нам, что понимание речевых высказываний упирается в недостаток инструментария для понимания. В частности, в отсутствие психологически глубоко описанного и понятого Образа мира, внутри которого осуществляется и, соответственно, только и может быть понято высказывание.

Следующий уровень, намеченный в первой из приведенных мною цитат Рорти, связан с целями, из которых исходит исследователь или тот, кто пытается понять высказывание. С тем, кто пытается понять подобное высказывание в живой речи, все, может быть, и гораздо проще. Там есть на что опереться в понимании высказываний, поскольку глубинная основа речи все-таки – управление. Иначе говоря, прямое общение без вопроса: Что ты от меня хочешь? – не происходит. Но вот когда исследователь читает письменный, да еще и древний текст, возможен лишь односторонний вопрос: Что хочет этот исследователь от текста? Зачем он хочет его использовать?

И это сразу же дает возможность говорить о большей или меньшей предвзятости исследователя, то есть о его скрытой парадигме. Можно ли в таком случае говорить о понимании текста или же только о его использовании, остается для меня вопросом. О себе могу со всей определенностью сказать, что отчетливо осознаю, что использую все выдержки из других авторов для того, чтобы донести собственную мысль, то есть как иллюстрации.

И последний уровень – это вопрос о том, почему Аристотель (или любой другой автор) невнятен или непонятен? Иначе говоря, зачем он непонятен, какие цели он скрывает?

Все эти вопросы заслуживают отдельных исследований, поэтому я и не пытаюсь дать на них ответы.

Итак, краткое определение Аристотеля, нуждающееся в пояснении: «Поскольку искомое обще многим другим [знаниям] – я имею в виду вопрос о сущности и о сути вещи (to ti esti), – можно было бы, пожалуй, предположить, что есть какой-то один путь познания всего того, сущность чего мы хотим познать, так же как есть один способ показать привходящие свойства вещи, так что следовало бы рассмотреть этот путь познания»

Для пояснения этой мысли Аристотеля я использую объяснение замечательного немецкого философа Генриха Риккерта, которым он вводит понятие «естественнонаучный метод» в книге «Науки о природе и науки о культуре». Это не простое объяснение, поэтому я время от времени буду в него вмешиваться. Первое, что я сделаю, – это разделю его сплошной текст на отдельные образы и выделю, где нужно, главные мысли.

«Согласно традиционному воззрению, сущность всякого научного образования понятий или изложения состоит прежде всего в образовании общих понятий, под которые различные единичные образования подводятся в качестве экземпляров.

С этой точки зрения существенным в вещах и процессах является то, что они имеют общего с подходящими под то же понятие объектами, и все чисто индивидуальное в них, как не существенное, не входит в науку» (Риккерт, с.66).

Риккерт называет это «генерализацией», что, собственно, означает обобщение. Но это нам ничего не дает. О чем говорит Риккерт в этом отрывке. Во-первых, о том, что наука, если отобрать у нее приборы и лаборатории, занимается тем, что создает свои понятия. Здесь слово «понятие» можно использовать в двух смыслах. Первый. Понятие – это нечто у нас «в голове», особый, сложный образ предмета или явления. И второй. Понятие – это понимание. Наука же стремится что-то понять. Как только ей показалось, что поняла, она тут же выражает это «своими словами» – создает свой образ на своем языке для этого явления.

Очень часто, как мы это обсуждали раньше, это просто замена обычного слова, обычного имени – тайным. Это псевдонаука. Это ложь научного сообщества. Но Риккерт говорит не об этом. Он говорит о науке в собственном смысле этого слова, то есть без сообщества. Настоящая наука тоже занята созданием образов и имен для явлений, которые восприняла и изучила. Но это имена действительно новые, потому что их бытовой язык не знает. Почему?

Потому что бытовой язык знает имена множества вещей, но вещи прибывают в мире; к тому же он не видит всех связей между вещами. Видение новых связей постоянно прибывает. Вдруг что-то у кого-то в голове связывается воедино. И как только он это понимает, рождается образ, которому надо дать имя.

Вот это и есть, пусть очень упрощенно, рождение понятия. Самое главное, что тут надо отметить, это то, что такое новое понятие может родиться в голове у кого угодно. И постоянно рождается у кого угодно. Но для «простых» людей это – случайность, на которую не обращают внимания. А для науки – это основное занятие. «Ей за это деньги платят». Поэтому наука должна постоянно заниматься выявлением всех возможных новых связей между единичными, отдельными явлениями (экземплярами, как называет Риккерт), созданием для каждой возможной связи образа и наделением его именем.

А для того, чтобы эти понятия не путали с бытовыми, им всем создан еще более обобщающий образ, имя которого – научные понятия. Значит, отличительной чертой научных понятий является то, что они обязательно объединяют в себе несколько простых понятий, но сами эти исходные отдельные понятия в науку не впускают.

Получается, что наука – это не простое знание или понимание мира. Это сложное понимание мира. Это понимание мира через второй слой понятий. Через двойные стекла мир, конечно, рассмотреть сложнее, чем без стекол. Но зато так не отвлечешься. А это очень и очень нужно науке, потому что самое высшее обобщение – это закон. Ради его постижения можно пожертвовать и полнотой жизни, а может, и самой жизнью.

«Уже бессознательно возникшие значения слов, которыми мы оперируем, отличаются, если отвлечься от собственных имен, более или менее общим характером; наука же может быть до известной степени рассматриваема как продолжение и сознательная разработка начавшегося помимо нашей воли процесса. Понятия приобретаются тогда или посредством сравнения эмпирически существующих объектов, или они могут также достигать такой всеобъемлющей всеобщности, что далеко выходят за пределы того, что доступно непосредственному опыту. Каким образом это возможно, нас здесь не интересует.

Достаточно будет сказать, что в этом случае содержание понятия состоит из так называемых законов, т. е.из безусловно общих суждений относительно более или менее широких областей действительности. Понятия, следовательно, бывают иногда большей, иногда меньшей всеобщности, стоят поэтому ближе или дальше к особенному и индивидуальному и могут так близко подойти к нему, что под них подпадет только небольшой круг объектов, но все же они всегда общи, в том смысле, что ими не принимается во внимание все то, что превращает действительность в единичную и особенную действительность.

Наука с этой точки зрения представляет контраст действительности, и контраст этот сказывается как в абстрактном характере ее понятий, столь противоположном наглядной представляемости действительности, так и в отличающей ее всеобщности, противодействующей индивидуальному характеру всякого действительного бытия» (Там же).

Далее Риккерт подходит к тому образу научного метода, который я привел выше из Аристотеля.

«Уже в логике Аристотеля, под влиянием которой до настоящего времени в этом пункте находятся почти все логические исследования, научное образование понятий рассматривается указанным способом, притом только таким способом, и, как бы ни отличалось современное понятие закона от античного родового понятия, все же, по-видимому, и теперь, как и раньше, общепризнанным является следующий взгляд: не существует науки об единичном и особом, которое бы она рассматривала именно с точки зрения его единичности и особенности. Наоборот, цель науки – подвести все объекты под общие понятия, по возможности понятия закона» (Там же).

А далее следует чрезвычайно важный вопрос. И отвечать на него Риккерт будет положительно, но с какими-то легкими оговорками, с «если». Почему? Что хочет ими сказать Риккерт? Обратите на них внимание. Эти «если» на самом деле мостик, который Риккерт прокидывает к следующей, очень для него важной теме. Внутри размышлений о естественнонаучном методе, он готовит разговор о методе исторической науки, который считает полностью противоположным. Но мы к нему вернемся особо, когда будем говорить об исторической парадигме.

«Определяет ли подобное образование понятий действительно характер всякой науки?

Вопрос этот должно было бы решить в положительном смысле, если под понятием разуметь только те элементы, из которых наука образует свои понятия, и если, далее, допустить, что из общих элементов можно образовывать только общие понятия. Дело в том, что последние элементы понятий во всяком случае общи и понятие хотя бы уже потому может быть образовано только из общих элементов, что слова, которыми пользуется наука, должны, чтобы быть всем понятными, иметь общие значения. Следовательно, что касается элементов понятия, то на них нельзя строить никакие формальные различия в методах наук» (Там же).

Все, что следует за выделенным вопросом, можно просто опустить, потому что это всего лишь создание неуязвимости для самого вопроса. Смысл его таков: отбросим все, что относится к обычным понятиям, все, что не касается науки. А суть излагается в следующем предложении:

«Поэтому вопрос может быть поставлен лишь относительно научных понятий: не являются ли и научные понятия, образуемые этими общими элементами, всегда общими, и, поскольку речь идет о естественнонаучном методе, мы должны и на этот вопрос ответить утвердительно.

Мы только должны будем тогда понимать слово «природа» в кантовском, т. е. формальном, или логическом, смысле, не ограничивая его телесным миром.

Познавать природу при этой предпосылке – значит на самом деле образовывать из общих элементов общие понятия и, если возможно, высказывать безусловно общие суждения о действительности, т. е. понятия естественных законов, логической сущностью которых является то, что они не содержат ничего такого, что встречается лишь в единичных и индивидуальных явлениях» (Риккерт, с.66–67).

Вообще-то, это издевка над естественнонаучным методом. Познавать природу материалистически, но в кантовском смысле, то есть умозрительно, а не в телесном отношении, это совершенно обратное тому, что обычно понимается под естественными науками. И тем не менее, это не пустая игра словами. Если мы войдем в самое святая-святых естественных наук – через физику и математику к их корням, то обнаружим дичайший «идеализм». Там сплошь – одни только умозрительные допущения, называемые аксиомами. И ни доказать их, ни привязать к «телесности» или материальности нет никакой возможности.

И самое страшное, что без этих умозрительных допущений, совершенно противоположных воспринимаемым в действительном мире «единичным и индивидуальным явлениям», ни одна наука не работает. Значит, без кантовского и, соответственно, аристотелевского увязывания этих «общих понятий» в нечто целое науке не обойтись. А это уже мысль третьего слоя. Это обобщение обобщений. Называется оно логика и методология науки. Или собственно научное тело.

Что же такое тело науки? Давайте приглядимся.

Самый нижний слой, он же самый широкий, – это простые наблюдения над жизнью и восприятия явлений и предметов.

Следующий, значительно более узкий слой – это обобщения этих восприятий в образы понятий.

За ними слой обобщений понятий, как это называется, в системы. Этих систем всего несколько и они составляют основные орудия и приемы науки.

А над этим самое высокое обобщение – понятие науки как таковой.

Ясно видно, что все это – пирамида. Выстроена эта пирамида на теле Мира и из материала мира. Но выстроена, как пирамида-храм инков или майя, то есть со ступенями удаления от мира и, соответственно, приближения к чему-то «сверхидеальному», к чему не добраться так просто. К Богу или Идеалу.

Это мистический образ Земного мира, опрокинутого в Небесный мир. И строился он великими мистиками всех времен и народов.

Он противоречит всем представлениям «подлинно материалистической» науки о самой себе. И, конечно, многими из ее представителей не будет принят. Идеализм – это не наука!

Ну, а если исследовать? Если искренне позадавать себе вопросы?..

Глава 1
Аристотель

Хоть Коул и не упоминает в числе создателей естественнонаучной парадигмы Аристотеля, его нельзя обойти молчанием.

Аристотель (384–322 гг. до н. э.) – как пишет о нем словарь «Психология» – «древнегреческий философ, создатель психологической системы, интегрировавшей достижения античной мысли и ставшей на столетия основополагающей для различных направлений в понимании душевной деятельности». Словарь традиционно для психологии относит к психологическим трактат Аристотеля «О душе», к чему добавляет, что «важные положения» его психологической системы «содержатся в других сочинениях А. («Этика», «Риторика», «Метафизика», «История животных»).

Затем дается краткий очерк психофизиологических воззрений Аристотеля и завершается все это рассказом о познавательной способности человека по взглядам Аристотеля. Его я приведу полностью:

«При объяснении процесса познания А. выдвинул понятие об особой форме интеллектуальной активности человека, обозначенной им термином «нус» (разум). Эта форма в качестве творческой активности, ведущей к общим понятиям, была противопоставлена всем остальным и истолкована как то, что, завися от тела, привносится в психофизическую организацию человека извне в виде «божественного разума».А. принадлежит разграничение двух видов разума: теоретического и практического. Последний представляет собой тип мышления, поскольку служит эффективной регуляции реальных действий, а не только приобретению знаний. А. применял генетический и объективный методы при изучении специфических психических и этических признаков поведения. Идеи А. стимулировали развитие психологической мысли последующих эпох».

Аристотель был учеником Платона. Он приехал к нему в Академию лет в семнадцать и обучался до смерти Платона. Это значит, примерно, двадцать лет. Свои собственные сочинения он начал писать еще в Академии и писал много. Очень много. При этом надо отметить, что чем дальше уходил Платон во времени, тем дальше отходил от него Аристотель. Его сочинения создают впечатление, что главная задача жизни Аристотеля – доказать, что он умнее Платона. Поэтому редкое место в его сочинениях не содержит явного или скрытого спора с Платоном. Чаще же всего новая мысль, новый образ начинаются словами: «Платон был не прав, когда…» или «Сократ неверно говорит о…».

В силу этого аристотелизм вполне обоснованно можно было бы назвать ранним платонизмом. Он целиком вырастает из вопросов, поставленных Платоном. Пусть даже отрицая их. Так, в общем-то, многие исследователи и называют его. Но есть одна помеха, если вспомнить основное в платонизме и у Сократа: они обращены к человеку, человек – главное. Это душа платонизма. Для Аристотеля же естественным развитием его школы были слова: «Платон мне друг, но истина дороже». Он сказал ее в ответ на упреки в том, что постоянно нападает на учителя.

В некоторых словарях есть и другая фраза, которую приписывают Платону: «Сократ мне друг, но истина дороже». Это поздняя историческая ошибка. Платону ее приписывают, но создатель – Аристотель. Однако для нас наличие их обеих очень важно, потому что они позволяют высветить суть этих двух школ. Просто вглядитесь в обе и вспомните все, что знаете об отношении Платона к своему учителю. Никогда Платон не предавал его. Более того, все, что он сделал, он сделал, чтобы несправедливый приговор Сократу не стерся из памяти людей.

Можно посмотреть и с другой стороны. Может быть, Платон и был с чем-то не согласен в учении Сократа. Что-то считал слабостями или ошибками. Но он никогда не упоминает их и словно их не видит. Это и не так, и так. Конечно, он их видит, он достаточно самостоятельный мыслитель, но они его не интересуют. Он верит в главное, в цель, а из предложенных Сократом способов выбирает те, что полезны, развивает их и идет, идет дальше. Ему некогда критиковать, ему нет дела до неудач. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься чужими ошибками и решать чужие задачи. Ее едва-едва хватает, чтобы опробовать находки, если ты хочешь как следует позаниматься собой.

Можно считать, что напутствием Платона всем ищущим истины было: Разрешаю вам никогда не решать чужие задачи – жизни только-только хватает для решения собственных задач!

Сократ был очень дорог Платону. И в этом Платон – наследник подхода древних мистических школ.

Аристотель же всей своей жизнью разрушает эту традицию мистического ученичества. Чтобы предать учителя, он вынужден нащупать в образе мира ценность, которая выше ценности Учителя, как его понимали тогда. Он использует понятие «истины» в совершенно новом значении.

Ему нужна была «истина», которая отменяет «истину» Платона и Сократа. Поэтому «истина» Аристотеля – это то, что противоположно «истине» Платона. И если «истина» Платона вслед за Сократом должна приводить к человеку, противоположная «истина» должна полностью увести от человека, исключить его, даже изучая. Отсюда рождается понятие «объективности» науки и «объективного научного метода».

По сути наука – это то, что пользуется «объективным научным методом» для производства в итоге своей работы особого вида продукции. Он называется «научная истина». У Аристотеля, в общем-то, не было задачи создать науку. Это произошло как бы случайно. У него была задача пересмотреть все учение Платона с помощью «объективного научного метода» в поисках иной истины – «научной», что можно прочитать и как «бесчеловечной». И этому он посвятил жизнь.

Пересмотреть – это же означает увидеть по-другому. Но увидеть то же самое по-другому можно только с другой точки. Точки зрения или точки в пространстве. В данном случае из точки новой вершины, на которую ты хочешь подняться. Вершина, которую занимал Платон, была слишком высока. Создать собственную вершину с пиком «научной истины» оказалось легче, чем забраться выше Платона.

Увидев оттуда все то же самое по-другому, Аристотель на этом не остановился. Он об этом рассказал. Пересмотреть учение, как ни странно, оказывается – пересказать его иначе. То же самое, но так, как вижу я! То же самое! Но учитель ошибается.

А для того, чтобы пересказать, нужен язык. И Аристотель занимается языком науки так тщательно, что два тысячелетия потом именно этот язык занимает умы всей думающей Европы. О нем спорят, его развивают и комментируют. А уж сколько молодых жизней было отравлено зубрежкой!

Причем, язык этот не мог быть тем же языком, которым говорит Платон, а уж тем более его простоватый Сократ с его вечными плотниками и сапожниками. Язык должен был заведомо и явно отличаться. Платон любил язык математики? Он считал его мистическим способом выражать тайные божественные связи мироздания? Аристотель отказывается от математики, но зато создает сопоставимую с ней логику. И логика становится первым языком науки. Сначала в научном построении все должно быть логично, потом это можно записать и математически. Сократ применяет обычную речь, чтобы дать определения понятий. Аристотель создает категории и разрабатывает имена для речи необычной при определении все тех же понятий. И так во всем.

В итоге мы можем дать науке такое определение:

Наука – это то, что рождается из учения Сократа и Платона, если пересмотреть их объективным научным методом и очистить от человека.

Так была создана наука вообще. Так сказать, само понятие о науке, зная которое, ты уже в общем можешь «научно» исследовать любую тему. Аристотель попробовал это разок и ему понравилось. Тогда он занялся этим всерьез и разработал ее отдельные части до состояния самостоятельных наук.

Я слегка посмеиваюсь, чтобы сбить то озабоченно-серьезное отношение к Аристотелю, которое насаждает «официальная» наука. Я все-таки психолог, и моя задача – исследование парадигм науки, а не ее истории. Аристотель, конечно, немало сделал. Но в первую очередь, он позволил родиться сообществу, способному сплотиться вокруг предложенного им стяга.

А это значит, воинственному сообществу, готовому убивать и травить чужих. Аристотель очень даже немало послужил делу травли инаких, например, советской наукой. Вот что пишет об этом современный философ:

«В учебниках по истории философии, написанных в советское время и испытывавших на себе гнет обязательной идеологии, было принято заострять внимание на критике Аристотелем теории Платона. Факт критики рассматривался в качестве удобного повода, чтобы в очередной раз «развенчать» Платона, учение которого следовало подать как «классово чуждое». Ведь если его критикует лучший ученик, каковым, несомненно, и был Аристотель, то некая изначальная ущербность платоновской системы представлялась вполне очевидной» (Шаповалов, с.105–106).

Приводить цитаты из «Истории психологии» Ярошевского или других подобных работ советских психологов я просто не буду. Аристотель – это основатель подлинной материалистической науки о душе, развенчавший и окончательной ниспровергнувший идеализм в тартар и небытие! Это так привычно и приелось, что даже не хочется лишний раз повторять, просто потому, что мозги читателей мгновенно уснут от скуки.

Но что это значит? Это значит, что за последние полтора века борьба материализма за создание настоящей науки стала настолько привычным делом, что мы считаем, что это просто Наука, Наука, которая есть в этом мире с нашего рождения и задолго до него, воюет с ненаучностью!

Ты рождаешься, а наука уже есть. Она ждет тебя, она заботится о тебе, как дедушка Ленин или отец народов Иосиф Сталин. Не знаю, любил ли Пиночет показывать заботу о людях, и чтобы детишки дарили ему цветы и целовали, но Мао точно это любил. Любой диктатор, любой тиран любит показывать заботу о людях, снимаясь с детишками на руках. И наука тоже заботится о детях. Ведь это она сразу дает тебе возможность показать, что ты умнее других. Просто получай оценки лучше других – и ты умнее. А если не умнее, то учись, и докажешь им всем, что они говно, а ты лучше! А учись – какая ловушка! – что учить-то надо? Науку!

Наука захватывает наше мышление за исконно присущие ему струны – психологические цели, движущие нами в жизни. Хочешь победить – побеждай через меня! Хочешь отомстить – мсти через меня! Хочешь восстановить справедливость – восстанавливай через меня! Хочешь доказать всему миру, что ты недооценен или что ты самый-самый – ты не найдешь лучшей возможности, чем в науке!

Торговле еще очень далеко до научного овладения рекламой. Реклама торговая сразу осознается как реклама, как навязывание тебе чего-то силой. И сразу вызывает сопротивление. А саморекламу науки мы даже не замечаем и не распознаем. Это не реклама – это просто так устроена жизнь, и надо быть дураком, чтобы этого не понимать и не принимать.

Мы знаем это с детства, и поэтому, когда наука громит идеализм, мы знаем, наука громит то, что отвлекает меня от настоящей жизни. От той жизни, где только и возможно счастье, успех, да просто хоть что-то сделать, наконец! И мы даже восхищаемся наукой – как удачно она находит для нас примеры, когда хочет показать, что я все правильно сделал, выбрав такой образ жизни! Вот же на примере идеализма, или Платона, как сразу видно, что это все идеализм, а не жизнь!

И вообще, идеализм – это же и-д-е-а-л-и-з-м! Это просто неприлично. Как онанизм, примерно…Вы что, дураки, не понимаете!?

Скажи, ты когда-нибудь задумывался, что это не наука громит идеализм с помощью примеров из истории. Скажем, рассказывая, как Аристотель приложил Платону. А это до сих пор руками и умами тысяч и тысяч ученых, бездумьем миллионов и миллионов обывателей Аристотель все еще громит Платона, а вместе с ним весь тот путь, который показал нам Сократ…. Ты не помнишь, что это за путь?

Аристотель не занимался математикой или космологией. Даже биология его привлекала больше. О физике он пишет постольку, поскольку хочет создать целостный образ науки. То есть то самое описание уже известного мира своими словами. Полностью ему можно приписать создание метафизики и формальной логики как самостоятельных наук. Однако не все знают, что понятие «метафизика» родилось случайно и означало всего лишь ту часть сочинений Аристотеля, которую его первый составитель Андроник Родосский (I в.н. э.) поместил после раздела «Физика» и которая включала в себя несколько собственно естественнонаучных сочинений. «Послефизика» и есть «Метафизика».

Хорошее общее представление о взглядах Аристотеля дает краткий, но емкий образ, созданный Донских и Кочергиным:

«По Аристотелю <…> философ – это тот, кто изучает “всякую сущность вообще”. Таким образом, философ в широком смысле слова – человек, который “располагает…знанием о существующем как таковом”, который “в состоянии указать… наиболее достоверные начала для всего”. “Итак, ясно, что исследование сущего как такового и того, что ему как таковому присуще, есть дело одной науки и что так же наука исследует не только сущности, но и то, что им присуще: и то, что было указано выше, и предшествующее, и последующее, род и вид, целое и часть и тому подобное” <…> Он различает первую и вторую философии. Первая – философия в собственном смысле слова. Она изучает “наиболее достоверные и общие начала познания”.

Предмет второй – более частные начала, анализом которых занимаются, говоря современным языком, отдельные науки – математика, биология и др.» (Донских, Кочергин, с.213).

Иными словами, «первая философия» Аристотеля – это то, что нам известно сейчас как метафизика. Под второй же философией Аристотель понимал физику.

Всю естественнонаучную (физическую) и собственно философскую часть учения Аристотеля я пропускаю. Для разговора о КИ-психологии нам будут интересны его Логика и Психология.