Текст книги "Записки о способностях"

Такого предмета научная психология не знает. А жаль! С точки зрения «психологии» людей, которые оплачивают труд психологов, это очень важный предмет. И должен бы быть одним из важнейших разделов любого учебника психологии. Тогда бы эти учебники читали…

И мне бы было легче – я люблю опираться на труды предшественников, они облегчают труд, а в данном случае и опереться не на что. Конечно, само слово “мечта” мелькает иногда в психологических текстах. Но как-то между делом, при разговоре, например, о мотивации или о неврозах. Чаще его используют представители практической, то есть не академической психологии. Но это люди с чутьем, они понимают действенность подобных понятий. И используют их ради воздействия, а не потому, что изучили мечту.

А вот словосочетание “способность мечтать”, по-моему, вообще не используется психологами. Кажется, они считают, что оно по другому ведомству – то ли по философскому, то ли по поэтическому… Предмет другого сообщества – табу!

Правда, если быть честным, наши психологические словари три раза давали определение мечты. Первым это сделал К. Платонов в «Кратком словаре системы психологических понятий» в 1984 году:

«Мечта – воображение, создающее образы желанного» (Платонов, с.67).

Если не брать во внимание, что наши психологи напрочь не понимают, что такое воображение, определение в целом неплохое. Самое главное, оно однозначно связывает мечты с желаниями.

В 2001 году С. Головин в «Словаре практического психолога», а затем В. Копорулина с соавторами в 2003 году дают одинаковое и одинаково бессмысленное определение, словно бы заимствованное ими из одного и того же непонятного источника:

«Мечта – необходимое условие преобразования действительности, побудительная причина, мотив деятельности, окончательное завершение коей оказалось отстроченным».

И, наконец, «Большой психологический словарь» Мещерякова и Зинченко в последнем издании 2003 года создает шедевр:

«Мечта (англ. dream) – см. Воображение».

Я человек простой, я смотрю:

«Воображение (фантазия) (англ. imagination) – универсальная человеческая способность к построению новых целостных образов действительности…»

Я понимаю, что из статьи о мечте отсылали не к этому определению. Дальше должно говориться и о мечте, очевидно, как о подвиде воображения. Но как же это безграмотно с точки зрения точного рассуждения!

Как бы там ни было, теперь dream оказалось понятием, включенным в imagination. Для любого, кто более или менее знаком с английским, это абсурд. Тем не менее, определение:

«Особую форму воображения образует мечта. Она обращена к сфере более или менее отдаленного будущего и не предполагает немедленного достижения реального результата, а также его полного совпадения с образом желаемого. Вместе с тем мечта может стать сильным мотивирующим фактором творческого поиска».

Безусловно, мечтая, я использую воображение, чтобы построить образы своей мечты. Что тут часть чего? Что использует и что используется?

Способность строить образы, то есть воображение, относится к разуму, она – часть его, обеспечивающая разум образами для воплощения знаний. Желания никак не относятся к разуму. Они, во-первых, самостоятельны, как и чувства. Во-вторых, они ему предшествуют.

Разум работает, чтобы достичь желаемого, он орудие достижения или обретения того, чего я хочу. И тут старая психология обретает права: она относит разум к одному виду душевных способностей, а желания – совсем к другому. И это верно. Эти два вида душевной деятельности не смешиваются, но дополняют друг друга.

Поэтому мечта просто не может быть частью воображения. Она, как и любые желания, зарождается до появления образов. Именно желания заставляют их творить, чтобы нечто, еще не имеющее вида, обрело его и так стало доступно для работы разума, то есть для обдумывания, для придумывания способов достижения и для создания образов действия.

Но в сказанном психологами есть и немалая доля верных наблюдений. Безусловно, мечта рождается из желания, облекаясь в образы, которые не может творить никто, кроме воображения. Так что для наблюдения людей неискушенных в самонаблюдении, какими и являются академические психологи, уже давно изгнавшие самонаблюдение, мечта появляется, как Киприда из пены морской, лишь когда разум одевает ее в образы.

Безусловно и то, что мечта отличается от остальных желаний тем, что она каким-то образом оказывается отодвинутой в будущее. Желание, которое можно исполнить прямо сейчас, никогда не становится мечтой. Хочешь есть – ищешь еду и ешь. Хочешь испражняться – ищешь место и испражняешься. Даже если это запрещено или невозможно, ты все равно не мечтаешь об этом, ты действуешь, если же желание не воплощается, умираешь.

Мечта – это всегда такое желание, предмет которого не важен для выживания, а значит, не ведет к смерти. Именно поэтому оно может потерпеть, что и дает возможность отодвинуть его в будущее, то есть отложить до того времени, когда ты будешь готов или сложатся обстоятельства.

Именно эта несмертельность мечты, похоже, и делает ее особым желанием, которое может стать предметом способности. То, что желаемо, потому что иначе смерть, не может стать способностью желать, хотя будит множество способностей, связанных с тем, как избежать смерти и выжить, воплощая это желание. В каком-то смысле, эти способности противоположны желанию, по крайней мере, они ему дополнительны. А значит, не совпадают с ним.

А вот желания отсрочиваемые – совсем другое дело, потому что они всегда несут в себе искус отказаться и жить без этого беспокойства. В чем же разница?

Если мы вдумаемся, то первый вид желаний, в действительности, есть понуждения к действию, заставляющие нас сражаться за выживание тела. В каком-то смысле – это телесные желания. Хотя я подозреваю, что тут не обошлось без чего-то более высокого, без чего тело просто легло бы бревном и разложилось. Но это сейчас не существенно.

Существенно только то, что мы не в силах не выполнять телесные желания, поскольку без этого тело либо погибнет, либо будет страдать, заставив заниматься только собой.

Но человек – это не только тело. Тут мы покидаем поля, доступные естественнонаучной психологии, и плавно перетекаем в науку о душе. Впрочем, без малейшей мистики.

Телам достаточно выживания, сытости, тепла и покоя. И, пожалуй, немножко ласки. Скажем, чтобы их чесали. Но, обеспечив себе все это, люди вдруг начинают мечтать о лучшей жизни. И когда им дают такую возможность, эта лучшая жизнь оказывается весьма скудной – чуть больше квартира, чуть мощнее машина, чуть больше еды в холодильнике. Это количественно, но не качественно. А что же по сути?

Скажем, посидеть с друзьями в маленькой бревенчатой избушке с названием баня, попариться, поболтать, попить водочки… Это счастье? Это и есть лучшая жизнь? Или сутки напролет ломиться по снегу с ружьем, от темна до темна глядеть на поплавок в лунке, дни напролет гнуть спину в огороде на даче, выращивая то, от чего и так ломится холодильник…

Все эти примеры «лучшей жизни», куда люди рвутся целую рабочую неделю, не понять, если упустить одну крошечную составляющую: все эти виды нагрузок должны быть по душе! Все они должны делаться по душевному позыву, а не по принуждению или необходимости. И тогда это – лучшая жизнь! А возвращаясь, ее вспоминают словами: “Душевно посидели! Душевно провели время!”

Это самое начало науки о душе. И суть этого примера в том, что все эти душевные позывы можно отложить, все они могут потерпеть, в отличие от тела с его желаниями и потребностями. Именно душевные желания мы и откладываем на будущее так, что они превращаются в мечту.

Причем, к мечте можно отнести только желание чего-то не обязательного для жизни. Это желание должно быть таким, чтобы его можно было перетерпеть. Даже если это телесное желание. Но если его можно перетерпеть, не потерпеть, пока не появится возможность удовлетворить желание, а именно перетерпеть надолго, значит, это желание стало душевным.

Каким-то образом необязательные желания, которые не опасны для жизни, становятся желаниями души, а она превращает их в мечту, вынуждая разум облечь в образы и сделать задачей. Разум решает все задачи, которые ему поставлены. Он либо сразу ищет возможность их разрешения, либо определяет условия, которые должны сложиться, и ждет их.

Вот это ожидание и делает из желания мечту. А поскольку она продолжает жить в нашем сознании как желание, мы время от времени возвращаемся к ней и заново обдумываем все возможности, создавая новые образы и достижения, и проживания. Условно говоря, мы переживаем то, как будем наслаждаться, когда мечта свершится.

Переживать – значит жить не в действительности, а в сознании, в тех образах, которые придуманы разумом с помощью воображения. Это приятная жизнь, но она не настоящая. Все люди это непроизвольно чувствуют, поэтому старшие учат подрастающих не тратить время на пустые мечтания.

И однажды, повзрослев, мы отучаем себя мечтать.

Те, кто не предают эту свою способность, становятся художниками или достигают больших вершин. Остальные просто влачат существование человеков.

Поэтому можно вполне уверенно сказать: способность мечтать существует, затем слабеет и даже пропадает. Но она нужна, если ты не хочешь потерять крылья, и поэтому ее очень даже желательно вернуть и раскрыть.

Но если предположение о том, что для тел у нас есть выживание, а для души – лучшая жизнь, верно, то получается, что нельзя иметь способность желать, но можно иметь способность желать душевно. И ведь далеко не всякий может с чувством сказать: “Всей душой желаю…”

Вопрос из несуществующих. Одно выражение «способность мечтать» может сломать мозги психологу, поскольку возможно в поэзии, но является полным неологизмом для психологии. Что же ожидать от вопроса, можно ли раскрывать или улучшать эту странную способность?!

Для науки такого понятия не существует, поэтому я оказываюсь в поле неведомом. Мне придется думать, и я физически ощущаю, как в моем сознании возникают какие-то странные напряжения, очевидно, приводящие в готовность мой разум.

Итак, по порядку: даже если способность мечтать можно раскрыть, зачем это? И вообще, о чем речь? Иначе говоря, каковы условия задачи, которую я решаю как психолог?

Условия, впрочем, вполне психологические: множество людей с возрастом теряют эту способность, как теряют они и способность играть или дарить радость. Как теряют просто способность видеть того, кто живет с ними рядом, жить его жизнью, восхищаться и ощущать себя от этого счастливым. Думаю, это не просто психологическая задача, это очень психологическая задача! Это задача для настоящего психолога.

Но ее надо уточнить. Исходное: люди никогда не теряют способность играть, способность видеть, способность мечтать полностью. Думаю, эти способности всегда нам доступны. И мы даже продолжаем мечтать. Но это более всего похоже на потерпевшего крушение где-нибудь далеко от дома. Теперь им двигает только одна мысль – добраться, доползти. Его сознание сжимается, чтобы собрать все силы в единый кулак, и он отбрасывает все, что не ведет к этой цели.

Вот так и мы все: мы словно бы однажды осознаем, что отстали от самих себя. И можем не успеть, не доползти вовремя. Мы собираемся в единый пучок и ползем, отбросив все то, что может потерпеть. В том числе, и способность мечтать.

При этом мы не ползем, мы живем самой обычной жизнью, только она стала серой, из нее ушли краски и жизнь. Пока цель не достигнута, ничто более не радует нас. Разве что то, что приближает к завершению усилия.

Но все это слишком похоже на ту же самую мечту, только не такую, которая может подождать, а ту, что мы избрали обязательно достичь. Это похоже на «идею» в том политическом смысле, к которому нас приучили революции и советская власть. Идеи способны не только двигать людьми, но и вынуждать их на жертвы. Ради них люди отказываются от всего, что им дорого, предают и убивают. А жизнь вокруг теряет ценность и красоту.

«Идея», определенно, – вид мечты. Как и цель жизни, которую обязательно надо достичь. Но это мечты, которые избраны для достижения.

Очень похоже, что в том и суть: приятны лишь те мечты, которые мы отодвигаем в будущее и не начинаем достигать. Если же решение принято, мечта обращает нас в рабство. На клиническом языке она превращается в манию, в идею фикс! И съедает жизнь и любое здоровье, включая душевное.

Но так ли приятны обычные мечты? Ведь они о том, что приходится терпеть, то есть о том, в чем мне отказано. Значит, в сущности, о неприятном.

Это неверно. Мечты все же всегда о приятном. А неприятным является то состояние, в котором мы оказываемся, когда вынуждены отказаться от них и терпеть. Но состояние это с того мига, как принято решение терпеть, навсегда становится состоянием моего сознания. Иначе говоря, как только появляется мечта, приходит и состояние сдержанности. И приходит навсегда. Теперь моя жизнь всегда течет чуть жестче, чуть болезненней, чем до нее.

Это значит, что, переживая мечту, мы испытываем наслаждение, которое весьма сходно с предшествовавшим мечте состоянием сознания. И почти подобно тому состоянию, которое придет, когда мечта сбудется. Это тоже не совсем верно, ведь боль от невозможности достичь желанного может копиться. Значит, к мигу свершения, я буду ощущать себя болезненней, чем когда принимал решение терпеть. Поэтому разряд при достижении мечты сначала закинет меня далеко за ту черту, от которой велся отсчет.

Сначала я испытаю бурную радость, а потом постепенно успокоюсь, и состояние моего сознания станет таким же, как до появления мечты. Произойдет катарсис, как говорили греки, попросту очищение сознания.

Следовательно, мечта – это вид загрязнения сознания.

Как же может психолог ставить вопрос: можно ли раскрывать способность мечтать!? Скорее, я должен бы спрашивать, как освободиться от этой способности!

Тут явная ловушка. Мои чувства свидетельствуют: мечтать хорошо, мечтать очень важно, умение мечтать высвобождает душу и возвращает творчество!

В таком случае, придется еще раз задаться вопросом, что же такое мечта? Ответ: это желание, исполнение которого пришлось отсрочить, – остается, но придется пойти глубже. Скажем так: а что такое желание, которое можно отсрочить?

Кажется, при первом проходе стало очевидным, что это то, чего хочет не тело, а душа. Но способна ли душа желать?

Это кажется очевидным, однако русский язык, если быть внимательным, относит желания не к душе. Похоже, и не к телу. Желание может использоваться как обобщенное имя для всех родственных с ним явлений, но как только начинаешь вглядываться, появляется ощущение, что для каждого из наших тел наши предки создали свои понятия.

При внимательном рассмотрении, тело не может желать, оно испытывает потребности. И душа, похоже, тоже не желает. У нее порывы, влечения, возможно, охота. Желает, вероятно, личность. Я пока лишь высказываю предположения, подтверждения им еще надо искать. Но влечения или порывы подходят к душе гораздо больше остальных понятий.

Душа порывиста, хотя, возможно, это качество ей придает дух. Я пока не в силах этого рассмотреть. В любом случае, до воплощения она не ходила по земле ногами, она летала. Причем, летала, условно говоря, силою мысли и со скоростью мысли. Даже если в действительности эта скорость и имеет какие-то пределы, душа подумала и полетела!

Именно так она ведет себя и в теле. Это особенно ярко видно в детях. Он только увидел, только подумал и уже весь – порыв и стремление к желанному. Молодую душу придется долгие годы бить и учить, как учитывать и собственную ограниченность телесностью, и сложности путей сквозь общество.

Эта учеба не проходит зря, и мы осваиваем правильные способы перемещения сквозь общество, платя за это истинным движением. В обществе пути к желанному никогда не бывают прямыми, прямые же дорожки ведут либо в ад, либо в тюрьму…

И однажды такой способ перемещаться, не задевая ничьих интересов и всегда оставаясь в правах, становится настолько привычным, что ощущается даже естественным. И мы забываем то, как рвалась в полет наша душа. Тогда мы начинаем поучать других, как надо правильно водить по земле душу вместе с телом…

Но исходно души летучи и порывисты. Именно так они достигают своих желаний. Мы всегда чувствуем душевные порывы и научились их сдерживать и даже скрывать. Возможно, в основе этих порывов лежит охота, охота жить. В старину любимых звали хотя, как это звучит в «Слове о полку Игореве». Значит, это слово, определенно, относится к чувствам, а чувства – точно ведомство души, ее свойство. Но я пока не готов говорить об этом доказательно.

Зато наличие душевных порывов – очевидность, доступная для каждого. В этом сомнений нет. Поэтому я довольно уверенно могу сказать, что души не испытывают желаний, они испытывают порывы. Но порыв – это вид движения, это некая устремленность к тому, что ты хочешь. Именно их-то мы и сдерживаем в себе, когда сталкиваемся с обществом. Думаю, именно они и превращаются в мечты.

Нет, не в том смысле, что порывы отменяют предмет хотения, он остается и однажды будет обретен. Но вспомните: мечты могут быть о чем-то совершенно телесном. Что-нибудь вроде: однажды наесться мороженного без ограничений, нагуляться по весеннему лесу, набить морду этому гаду из четвертого А… Причем тут душа?

Очень похоже, душа хотела вовсе не мороженого, она хотела мчаться в порыве, не ощущая преград, как делала это в том мире, из которого пришла. Ты мечтал о мороженом, или о туфлях, а она о том, чтобы летать без ограничений. Она мечтала о воле.

В сущности, она мечтала о самом состоянии порыва!

Что же это за состояние?

Думаю, это именно то, что делает обычных людей художниками, а художников – гениями! Это мысль, не скованная путами культуры и ограничениями правил поведения.

Вернуть способность мечтать – вернуть самое душу свою. Вернуть ее в свою жизнь и даже стать душою еще в этой жизни, где ты обречен быть телом и личностью…

Можно ли раскрывать в себе такую способность?

А о какой способности речь? О том, чтобы думать о том, как однажды обретешь желанное? И переживать это обретение, которого, возможно, никогда и не будет? Или же способность идти вслед за душой, вместе с душой и даже прямо душой?

Нет, эту способность нельзя раскрывать, надо избрать, а потом раскрывать способность убирать то, что мешает тебе жить душой. Раскрывать способность жить душой – это насилие, что-то вроде излюбленного нашими эзотериками искусства осознавания, когда человек принуждал себя удерживать внимание на всем, что делает.

И осознавание, и жизнь душой – это естественные состояния. Если ничто не мешает, они приходят сами, и их не утерять. Заставлять себя жить усилием – это не жизнь…

Способность, которая нам нужна, – это способность очищать сознание и способность строить свою жизнь так, чтобы другие люди не убили тебя за твою свободу. В общем, Наука думать.

Чувствительная способность старой психологии – это способность испытывать чувства. Чувства оказались единственным предметом, который сохранился с той поры в психологии. Но как сохранился! Примерно, как русская культура у русских…

Психологическое сообщество приложило поистине титанические усилия, чтобы заменить русские чувства иностранными эмоциями. Честно говоря, с трудом могу понять причину этой битвы. Разве что так наши психологи будут говорить на одном языке с западными. Ну и, конечно, отодвинут свой предмет как можно дальше от души!

Естественно, что после такой операции предмет стал путанным и потому слишком трудным. Чем больше искусственных слоев поверх действительности, тем труднее ее познавать. Работа по превращению чувств в эмоции началась, вероятно, еще до революции, и была подхвачена советской психологией с первых же дней. Чеканность формулировок тогда еще страдала, поэтому в определении словаря Выготского и Варшавы еще звучат русские слова:

«Чувство – особое переживание, характеризующееся наличием удовольствия или неудовольствия; субъективная сторона эмоциональной реакции. В объективном смысле термин чувство совпадает с термином эмоция…»

В период развитого социализма чеканные формулировки были найдены и на удивление совпадают в разных словарях. Словарь «Общая психология» Петровского, повторяющий словари Петровского и Ярошевского:

«Чувства – высшая форма эмоционального отношения человека к предметам и явлениям действительности, отличающаяся относительной устойчивостью, обобщенностью, соответствием потребностям и ценностям, сформированным в его личностном развитии.

В отличие от аффектов и ситуативных эмоций, отражающих временную или условную ценность предметов и побуждающих к решению частных задач, чувства направлены на явления, имеющие постоянное мотивационное значение, и отвечают за общую направленность деятельности».

«Большой психологический словарь» Зинченко и Мещерякова:

«Чувства (англ. sentiments) – устойчивые эмоциональные отношения человека к явлениям действительности, отражающие значение этих явлений в связи с его потребностями и мотивами; высший продукт развития эмоциональных процессов в общественных условиях».

Чувства – высший продукт развития эмоций, да еще и в общественных условиях! Я-то все, грешным делом, думал, что чувства живут в самой глубине моей души, а они появляются там, благодаря обществу!..

Определение чувств как некоего частного случая эмоции соответствует и нашим современным учебникам психологии. Дружинин в 2000-м году пишет, как если бы между всеми нашими психологами установилось согласие по этому вопросу:

«Житейское понимание слова «чувство» настолько широко, что теряет конкретное содержание. Это обозначение ощущений (боль), возвращение сознания после обморока («прийти в чувство») и т. п. Нередко и эмоции называют чувствами.

В действительности же строго научное использование этого термина ограничивается лишь случаями выражения человеком своего положительного или отрицательного, то есть оценочного отношения к каким-либо объектам. При этом, в отличие от эмоций, отражающих кратковременные переживания, чувства долговременны и могут порой оставаться на всю жизнь.

Например, можно получить удовольствие (удовлетворение) от выполненного задания, т. е. испытать положительную эмоцию, а можно быть удовлетворенным своей профессией, иметь к ней положительное отношение, то есть испытывать чувство удовлетворенности» (Дружинин, с. 135–6).

То есть, когда я испытываю удовлетворение от выполненного дела, я испытываю эмоцию, а когда от работы, то чувство? Как-то уж очень искусственно подобное деление. Что-то тут не так! И хочется понять, что же такое эта самая эмоция психологов.

Дружинин объясняет со всей незатейливой простотой бойца за естественнонаучность:

«В процессе эволюции животного мира появилась особая форма проявления отражательной функции мозга – эмоции (от лат. Emoveo – возбуждаю, волную). Они отражают личную значимость внешних и внутренних стимулов, ситуаций, событий для человека, т. е. то, что его волнует, и выражаются в форме переживаний.

В психологии эмоции определяются как переживание человеком в данный момент своего отношения к чему-либо… Помимо этого узкого понимания понятие «эмоция» используется и в широком смысле, когда под ней имеют в виду целостную эмоциональную реакцию личности, включающую не только психический компонент – переживание, но и специфические физиологические изменения в организме, сопутствующие этому переживанию» (т.ж.с.128).

Вот теперь стало как-то ясней: чувства – это действительно то, что в душе, тут все хорошо, и я могу успокоиться – их никто не трогает. Но естественная психология должна заниматься не душой, а телом, поэтому она и изучает только то, что в теле – отражательную функцию мозга, которая воздействует на физиологию организма.

Кстати, никакого организма не существует. Это только способ говорить о том, как ведет себя тело. Это стоит принять и осмыслить. Если же кто-то настаивает, что организм есть, значит, он говорит о чем-то от тела отличном, например, о душе.

Что же мы имеем?

А имеем мы латинское по происхождению слово эмоции, которого не было в русском языке, и которое вытеснило все наши слова, созданные народом для обозначения тех же самых явлений. Не быть имен для наблюдаемых тысячелетиями явлений у огромного народа не могло. Значит, я могу предположить, что имена эти были, но их сочли возможным выкинуть и заменить на слово, которое красивше на ученый взгляд. Или полезней, если хочешь стать членом мирового научного сообщества. И бог с ней, с истиной!

И что же за слова, а с ними и понятия, вытеснила латинско-европейская эмоция?

Да сам Дружинин по простоте душевной и объяснил: Emoveo – возбуждаю, волную. И никаких чувств. Если говорить, что меня нечто возбуждает и волнует, отражательная функция мозга становится неуместной, потому что совершенно непонятно, как может возбуждаться и волноваться мозг.

Конечно, в нем может появиться «возбуждение» биоэлектрических разрядов, но можно ли это считать действительным возбуждением? Ведь это лишь способ говорить, возникший век назад. Он никак не соответствует тому значению, что древние римляне и древние славяне вкладывали в понятие возбуждение. Физиологи лишь искусственно приспособили слово “возбуждение” для описания того, что наблюдали.

Безусловно, в возбуждении очагов возбуждения мозга учеными узнавалось нечто, что позволяло называть его именно словом «возбуждение», но говорили они не о мозге, а о той картине, что наблюдали на экранах приборов! Тем более не подходило к разговору о мозге понятие волнения. Если что-то и шло волнами, то уж точно не мозговое вещество!

А что?

Но что-то же определенно возбуждалось, волновалось, переживало и испытывало чувства задолго до того, как ученые придумали свои строго научные термины, которые не так широки и обладают «конкретным содержанием». Конкретность содержания научных терминов, безусловно, несет в себе удобства! Ими проще пользоваться. Из них можно легко собирать непротиворечивые картины, предположительно, даже действительности.

Одна загвоздка – то, что проще и конкретней, не обязательно имеет отношение к истине… И еще хуже, если оно от истины уводит.

Народ говорит о чувствах широко, гораздо шире ученых. Но говорит он о них тысячи лет и на основе тысячелетнего опыта наблюдений. Конечно, проще всего этот опыт отбросить и написать свою картину действительности. Боюсь, она превратится в декорацию, в сценический занавес, скрывающий то, что есть в действительности.

Признаком этого является и то, что психологи, в действительности, далеко не так едины в своих мнениях об эмоциях и чувствах, как пытаются показать это в общедоступных изданиях, каковыми и являются словари и учебники. Как только прикасаешься к настоящим исследованиям, в глаза бросается растерянность самих психологов:

«…универсальная значимость эмоций должна являться, казалось бы, надежным залогом как повышенного интереса к ним, так и сравнительно высокой степени их изученности. И действительно, на протяжении многовековой истории исследования эмоций они пользовались самым пристальным вниманием, им отводилась одна из центральных ролей среди сил, определяющих внутреннюю жизнь и поступки человека.

Однако в современной позитивистски настроенной психологии отношение к проблеме эмоций совершенно иное. Интерес к ним стал гаснуть по мере того, как стали накапливаться неудачи в попытках отыскать достаточно тонкие и надежные средства для объективного… их изучения» (Вилюнас, с.4).

Интерес к эмоциям и чувствам у психологов стал гаснуть. Это написано полтора десятка лет назад. Совершенно очевидно, падение интереса не случайно, и отражает оно лишь одно: современная теория способностей не позволяет заглянуть в живой источник знаний о действительности. Этот путь ведет в тупик, где исследование невозможно. Идея объяснить чувства телесно была хороша, но как всякая идея, она исчерпаема.

Неисчерпаема только действительность.