Текст книги "Записки о способностях"

Мы, безусловно, обладаем способностью к познанию. Этого не отрицают ни старая психология, ни новая. Разница лишь в том, что старая психология считала её способностью души, а новая – человека, что означает – тела.

Мое мнение не совпадает с обеими, хотя это лишь полумера. Вслед за мазыками я считаю, что способностью к познанию обладает сознание. Если считать этот ответ окончательным, то он, безусловно, неверный. Познание обеспечивает нас знаниями. Следовательно, у него должен быть хозяин. И я, безусловно, ощущаю себя таковым.

Однако ответ, что познаю Я, тоже не является решением. Во-первых, вовсе не очевидно, что то, что ощущается Я, познает. Можно утверждать, что Я созерцает и что оно ощущает себя собой. И даже собственником всего, в чем находится, и про что может сказать мое: мое тело, мое сознание, мой разум, моя душа. И даже мой дух.

Если идти этим путем, то всё оказывается свалено в общую кучу, как если объявить собою лишь тело. Исследование умирает. Но Я объявляет своими и машину, и дом, и страну. Это дает возможность описывать некое устройство или, как говорили раньше, состав человека, в котором и пребывает Я.

Тогда Я оказывается тем самым средоточием самоосознавания, о котором Декарт говорил как о думающей или познающей душе: я познаю, значит, я существую. Но я определенно не душа! Это, во-первых. Во-вторых, непроизвольно возникает вопрос: а как познаю? Как идет познание?

Если посчитать, что познает Я, то действие это становится чрезвычайно мистичным. Я, про которое мы ничего не знаем, кроме смутных ощущений, должно иметь такую возможность, должно обладать средствами как для познания, так и для хранения и последующего использования знаний. Всё это гораздо проще обнаружить не в Я, а в тех телах, которые ему принадлежат. Например, в душе или тели.

Гипотеза телесного познания чрезвычайно соблазнительна. В теле есть всё для этого необходимое. Но самое главное – оно вещественно, а поэтому его удобно исследовать. Правда, при поиске истины удобство становится сомнительным преимуществом, как поиск ключа под фонарем, где светлее, а не там, где потерял. Истина не бывает там, где удобней, она всегда там, где есть.

Тем не менее, это не значит, что она не в теле. С телами плохо только то, что без присутствия того самого Я или сознания, они вообще ни на что не способны. У них, конечно, есть нервная система, которая доводит примитивную раздражимость простейших до чудовищного уровня сложности. Они способны помнить.

Правда, тут природа, похоже, сыграла с естественниками шутку сродни с детскими играми в аналогии. К примеру, если в семье есть папа, мама и сынок, то и большая машинка у ребенка становится папой, средняя мамой, а маленькая – сынком. Вот так же была открыта способность природы к отражению.

В сущности, ленинская теория отражения, ставшая общим местом для всех естественников, пытается доказать, что природа обладает памятью, сходной с человеческой. Зачем? Чтобы доказать, что ничего особенного в человеческой памяти нет, она естественно развивается из способности вещества хранить отпечатки.

Вот я наступил ногой в грязь, и она теперь хранит отпечаток моей ноги. Это память. А в поверхности озера отражается небо, и это тоже отражение… Правда, без памяти. Но это же мелочи! Зато как похоже!

Шутка эта родилась из сократического определения памяти, как отпечатков, которые остаются на душе, как при письме на вощеной дощечке. Для Сократа это был пример, позволяющий наглядно говорить о памяти, которая, безусловно, устроена не так. Но этот неточный образ можно развернуть и в обратном направлении: если память похожа на отпечатки на веществе, то, значит, отпечатки на веществе – это память. Простейшая…

Конечно, это не память. Достаточно попытаться дать простейшее определение памяти, как станет ясно, что ее суть не в том, как она хранится, а в том, что она способна хранить знания. Без знаний есть отпечатки, но нет памяти. Тем не менее, естественный подход к памяти соблазняет, потому что позволяет видеть тело, как сплошное хранилище памяти: вот у меня здесь шрам – это случилось так-то. А здесь шишка – это я тогда-то. А тут у меня болит – это когда я… Тело – просто комок памяти!

Однако машинка – мама ничего не помнит о машинках папе и сыночке. И памяти в шрамах нет. Она совсем в другом месте. Как нет её и в улицах города, где проходила твоя юность. Есть лишь сохранившиеся особенности вещества, которые помнишь ты.

Но у тела есть мозг и миллиарды нейронов! Они могут иметь клеточные соответствия воспоминаниям! Хорошая теория, ставшая с очевидностью неверной уже к началу двадцатого века. Сейчас её пытаются реанимировать, до бесконечности увеличивая то число нейронов мозга, то число их связей. Однако, тот факт, что любая память, воплощенная в вещество, должна уничтожаться с уничтожением этого вещества, делает её несостоятельной в любых видах.

Клиническая медицина еще в девятнадцатом веке описала случаи, когда травмы мозга уничтожали память, хранящуюся, как казалось врачам, в определенных его участках, но она восстанавливалась! Память пропадает при потерях в мозге, но при определенных условиях возвращается.

И это может означать только одно: она не в мозге. И она не отпечаток. Мозг лишь позволяет её использовать телесно. Скорее всего, он – лишь орудие управления телом и телесными движениями.

Но помним мы за пределами тела. Где? Если не в теле, то в душе? По крайней мере, для старой психологии это было очевидно.

Однако сами же психологи были картезианцами и понимали душу как Я и непротяженной. Добро бы они видели ее как мистики, то есть телесно. Но душа наших психологов – это очень странное явление, в сущности, не только не имеющее, но и не могущее иметь ни устройства, ни состава. А все их рассуждения неопределенны, почему и вызывали у естественников желание усомниться. Душе старой психологии просто нечем было помнить!

Очевидно, «душа» старой психологии тоже была неверно описана её творцами, скорее всего, за ней не действительность, а некая мечта о духовности. И она излишне духовна в ущерб вещественности. Истина где-то посередине.

Когда Феофан Затворник говорит, что душа имеет вещественную оболочку, которая заполнена духом, он уже обрисовывает некий состав души. Это дает возможность для поиска. И это гораздо ближе к представлениям нашего народа.

Народ называл душу парой. Это значит, что иногда люди в состояниях открытых или утонченных видели нечто, похожее на парок, и понимали, что это душа. Видели они и призраков, то есть призрачные тела. Видели и привидения. Сама этимология этих слов показывает, что для этого нужно не видение или зрение, а при-видении и при-зрение. Это явно некое особое состояние того же самого восприятия. Какое – стоит исследовать. Но мне пока важно лишь то, что при определенных условиях люди видят то, что считают душами.

Души ли они при этом видят? Вопрос открытый. Но даже если это души, видят не их, а некие призрачные тела этих душ. И видят их обычным физическим органом зрения – глазом, пусть и в особом режиме работы. Это подтверждает то, что душевные тела вещественны.

Безусловно, их вещественность тонкая. Или, как это начало звучать в исследованиях последнего полувека – полевая. Но это вид вещества, граничащий с энергией, если говорить языком физики. И я не стал бы придумывать ему иное имя, помимо уже найденного русским народом – Пара.

Именно из нее, как считали мазыки, и состоит вещественное тело души. Но это не всё. В паре и хранятся знания, тогда она называется пара со знанием или просто сознание. Но сознание – это не совсем тело души. Есть основания считать, что оно гораздо шире той вещественной оболочки, в которой содержится мой дух и живет Я.

Мазыки считали, что душа выделяет пару, чтобы создать вокруг себя среду, способную обеспечить её существование в физическом теле. Пара вещественна в той мере, в какой это необходимо, чтобы образы, а знания наши хранятся в образах сознания, могли оказывать воздействие на тело. Без этого тело будет неуправляемым, а значит бесполезным. Но тело тоже устроено непросто. В нем совмещаются как бы несколько тел или сред. Все они – от оболочки души и сознания, через тонкие среды тела до его мышечного вещества, складываются в своеобразную лествицу нисхождения духа в материю.

Если бы не было этого постепенного оплотнения тел, взаимодействие между душой и телом было бы невозможно. Но воздействие надо передать, и тонкие тела передают его одно другому, пока не сделают достаточно плотным, чтобы его могла воспринять нервная система, которая с помощью уколов биоэлектричества вызывает телесные движения.

Где в этой цепи возможно познание, и что может обладать такой способностью? Все составляющие необходимы. Без возможности восприятия знание невозможно, так же, как оно не будет знанием, если его нельзя использовать. Но должно быть то, что несет в себе саму познавательную способность.

Думаю, это пара, то есть та тонкоматериальная среда, которая обеспечивает воплощение и жизнь души в теле. Именно она становится хранилищем знаний, превращаясь в сознание. И если идти дальше, то она и есть среда обитания разума, который обеспечивает наше выживание, собирая знания и используя их.

Совершенно очевидно, что та среда, в которой хранятся образы нашего сознания, должна обладать определенными качествами, обеспечивающими саму возможность получать впечатления, делать из них отпечатки, то есть превращать их в образы, хранить их и предоставлять для использования.

И даже чуть больше: должно быть качество, позволяющее использовать одни образы с помощью других. Собственно говоря, так и происходит всегда: писать надо с помощью правил грамматики, водить машину – с помощью правил дорожного движения, думать – с помощью логики в широком смысле, то есть с помощью разума.

Но думать – это всё, что мы делаем, чтобы использовать знания. Мы думаем и придумываем образы действия. А затем сознание передает их на тело, и тело принимается их исполнять.

Таким образом, если доверять народной психологии, познающая способность принадлежит не телу и не душе, а некой среде, соединяющей их и обеспечивающей возможность жизни и для души, и для тела. Но ведь познание – это не смысл существования, даже если кому-то это кажется религиозной истиной. Это лишь средство выживания.

Смысл, думается мне, в совершенствовании души и обретении себя. Совершенная душа вряд ли нуждается в познании, поскольку оно всё уже воплотилось в её качествах. Склонен верить, что познание есть лишь средство совершенствования душ.

Вопрос странный. Ожидается, что любую способность можно раскрывать и развивать. Но когда речь заходит о познании, всё становится неопределенно. Почему?

Вероятно, потому что никто даже не задумывался о такой возможности. Но ведь при этом человечество не просто постоянно занято познанием, оно им живет. Познавать – это так же всеобще, как и дышать или есть. Однако мы не считаем возможным улучшать и дыхательную способность, и пищеварительную.

Очевидно, что способность дышать, есть, испражняться у нас есть. Как и познавать. Но то, чем мы живем, просто уложено в иную ячейку нашего сознания, чем редкие способности. И это вовсе не значит, что мы не улучшаем и те, и другие. Люди придумали множество способов дыхания, как, впрочем, и потребления пищи. Однако это именно способы дышать или есть, а не улучшать способности.

Вот и познание, похоже, попадает в разряд способностей, не подлежащих развитию и улучшению. Хотя при этом человечество не просто постоянно познает, но и учится познавать. Противоречие. Как если бы все эти способы познавать – от детской игры, до самой современной науки – были бы частями одной и той же способности и отнюдь не зависели бы от ее качества.

Действительно, познание производится разными способами. Но они не осознаются нами способами познания. В детстве мы играем, потом учимся. Став взрослыми, изучаем или исследуем. Безусловно, благодаря этому мы обретаем знания, но не осознаем это как познание. Даже само выражение – познал что-то – почти не используется в живой речи.

Оно как будто книжное или, более вероятно, философское. В быту мы скорее скажем: я узнал. Или вызнал, разузнал, научился. Складывается впечатление, что для того, чтобы заговорить о познании, надо иметь некое право. И не дает нам его какая-то внутренняя скромность. Как если бы познавать дано лишь при достижении более высокой жизни. И даже трудно представить, какой профессией надо овладеть, чтобы получить право на познание.

Но как же всеобщность познания? Ведь им заняты все – от мала до велика! И к ним, то есть ко всем людям, это слово подходит верно. Верно, но не в их собственной речи, не в рассказе о самом себе. А тогда, когда мы говорим именно о всеобщности, о жизни человеческой как таковой.

Это очень философично, а философия – это любовь к мудрости, мудрость же у богов. Вот и познание, похоже, относится к разряду божественных понятий. Оно из числа тех качеств, которыми обладал дух божий при его вдуновении в первочеловека. Именно благодаря ему, Адам, до этого живущий как остальные животные Эдема, отправился вместе с Евой на поиск Древа познания, после чего уже не мог остановиться и познал жену свою, а затем был отправлен познавать большой мир.

Если верить Библии, свойство это наказуемо, да и народная мудрость не советует совать свой нос в чужие дела – меньше знаешь, лучше спишь. Однако тяга к познанию – это наша природа. И определяется она задачей выживания. Это бесспорно.

Значит, озадачиться раскрытием способности познавать было бы мудро. Ведь от нее зависит и сама жизнь, и её качество. Кто лучше познает, тот будет жить лучше. Но даже это выражение – кто лучше познает, – выглядит искусственным и не из жизни. Нам ближе: кто лучше учится, кто быстрее учится, кому легче даются какие-то предметы или науки…

Это означает одно: до познания как некой способности, надо еще дорасти. И это вовсе не просто, если мы не умеем говорить, что кто-то занят познанием. Вероятно, дорасти до такого состояния можно, но для этого придется обрести мудрость, делающую тебя совсем не обычным человеком. Предполагаю, что широта сознания человека, могущего сказать про себя, что он не учится, а познает, должна быть запредельной для нашего быта. Он должен охватить своим сознанием всю жизнь человеческую и прозревать то, что доступно лишь самой природе. Или богам…

Улучшать же можно частные проявления познавательной способности. Например, способность учиться, способность решать задачи, способность исследовать…

Боюсь, это же относится и к остальным «способностям души», описанным старой психологией. К примеру, как можно совершенствовать способность желать?

Пока творишь какие-то теории об устройстве мироздания, о жизни богов, о происхождении души, можно воспарять мыслью и растекаться ею. Это позволяет излагать высоким штилем и оправдывает самые неожиданные словосочетания. К примеру, такие выражения как “познавательные способности” или “способности желательные”.

Но стоит спуститься с заоблачных высот теории к прикладной работе, и очарование разрушается. Моя цель – отнюдь не создание еще одной теории способностей, моя цель – научиться раскрывать нужные мне способности. Я понимаю, что познание заполняет мою жизнь. Но как только я задумываюсь, как это раскрывать и совершенствовать, меня посещает сомнение, что познавательная способность вообще существует.

Точнее, я, конечно, не сомневаюсь, что способен познавать, но существует ли способность познания в том смысле, в каком мы определяем способности обычно – как высокие, низкие, выдающиеся? Является ли способность к познанию такой способностью, которую можно улучшать? Или есть способности, которые нам не подвластны и в действительности являются свойствами или качествами, которые мы лишь по какому-то сходству считаем способностями?

Вот и желательная способность вызывает у меня такие же сомнения. Безусловно, человек способен желать. Хотя звучит это глупо. Способен – это выражение, предполагающее некий выбор и усилие, даже свершение. Я не играю музыку, не умею, но если у меня есть способность, то я сделаю усилие, заставлю себя, потружусь и сумею! Вот внутренняя пружинка, скрывающаяся в моем бытовом понятии о способностях.

Но как заставить себя желать? Скорее, речь должна идти о способности не желать, точнее, подавлять свои желания, справляться с ними, быть им хозяином. Вот это точно соответствует моему понятию способности.

Способность должна менять мою жизнь качественно, она должна переводить меня в иное состояние, после чего моя жизнь должна улучшаться, поскольку я обрел больше возможности. Желания – это данность, они – как воздух. Вся жизнь соткана из желаний и борьбы за их достижение. Мне не к чему раскрывать способность желать, она всегда со мной и доставляет мне множество беспокойств. О какой же способности говорят профессора богословия?

Ну, точно не о моей. И не о своей! Они говорят о способностях души. И говорят об этом из такого высокого мира и под таким высоким взглядом, под каким разве что можно творить души, придумывая их устройство, но уж точно не жить с ними.

Действительно, если мы создаем схему некоего устройства по имени «душа», то в него можно заложить способность желать. И оно будет желать, а мастер будет глядеть из-за облаков на творение своих рук и мысли и покрякивать самодовольно: “Яко добро!”

Мастер этот, подобный Гегелю или Шеллингу, не просто творит в заоблачных далях, но никогда и не опускается до того, чтобы запачкать свою туфлю земной грязью. К нему эта душевная способность отношения не имеет, он создавал её для людей, к коим не относится. И потому неуместно спрашивать, имеет ли он сам способность к желаниям.

А вот я точно не имею. Я имею желания. И это значит, то, что является способностями души, не всегда есть и мои способности. Иными словами, способности души и мои способности – разные вещи. То, что для души способности, для меня свойства или устройство…

Кстати, никто из ученых не имеет желаний. Это поразительная вещь, но, говоря о желательной способности, наши психологи никогда не подразумевали, что говорят о желаниях. Лет пятнадцать назад я попытался найти, что говорит психология о желаниях. И по генеральному каталогу областной научной библиотеки не нашел ни одной книги или статьи, посвященной желаниям. В современной психологии такого предмета нет!

Зато, как кажется, она была в старой психологии, раз уж она говорила о желательных способностях. Обман!

Никифор Зубовский посвящает целый раздел «Кругу способностей желательных», однако:

«Сила души, способная желать что-нибудь или не желать и вследствие сего устремляющая душу к достижению чего-нибудь или отклоняющая ее от чего-нибудь, известна под общим названием воли, которая открывается в двух главных видах…

В первом случае воля называется инстинктуальною волею, или просто инстинктом, а в последнем – свободною волею или произволением» (Зубовский, с 139–140).

И далее об инстинкте и воле. И больше ни одного упоминания желаний.

Сменившая старую психологию естественнонаучная психология вышвырнула всё, что могло напомнить о душе, но вот подмену желания волей почему-то сохранила. Очевидно, этот предмет не был опасен для победителей. Но ведь одно произволение должно насторожить, поскольку прямо тянет к воле Божьей! Как ни странно, это никого из новых психологов не напугало, хотя они и были борцами с церковью и религией. Почему?

У меня два предположения. Возможно, они оба верные. Во-первых, эта воля, о которой ведут речь психологи, не русская. Это заимствование из германских языков, то есть с Запада. Русская воля – это свобода, а не произволение. Значение силы, как в силе воли, нашей волюшке приписали на основании неверно понятого выражения «Всё в воле божьей». Что оно значит?

Если вдуматься и вглядеться в то, как бог правит в этом мире, то станет очевидно, что нам предоставлена свобода выборов. Душа свободна совершать как благие поступки, так и греховные. Это исключительно её право совершенствоваться и расти духовно или погрязнуть в пороке. Бог не навязывает пути, он предоставляет нам свободу. Его воля – это свобода.

Но звучит это выражение как «всё во власти божьей». И это близко народному православию, не говоря уж о церкви, которая всегда была склонна к стяжанию богатств и власти. Ничто не случается без божьего соизволения, даже волосок не упадет без него. Это народная мудрость, говорящая о том, что в мире всё справедливо и не случайно. Всё задумано и всё творится так, как должно быть. В сущности, это отражает подозрение, что мы все проходим какие-то уроки и испытания. А значит, что бы ни случилось, оно зачем-то нужно и имеет причину.

Как бы там ни было, но старые психологи очень много заимствовали у европейских учителей, у немцев, французов, англичан. И естественно наложили германское воле-желание на нашу волю божию, как власть и силу, способную править поступками человека.

Заимствование с Запада священно для человека научного сообщества. Это первое объяснение, почему к желаниям так и не вернулись. Второе: воля как сила – это искажение действительности. Воля русского языка – это свобода. Но любое искажение в психологии уводит от души, а это желательно и является задачей всего научного сообщества психологов. Поэтому находки старой психологии выбрасывались, а ошибки сохранялись…

Так в праве ли мы говорить о желательных способностях? Если в отношении души, то, наверное, это необходимо. Как и в отношении поведения и действий человека, без желаний науки не получится.

Но вот в отношении способностей, похоже, это неверное употребление слов. Я не обладаю способностями желать, хотя обладаю способностью мечтать. Если посчитать мечты видом желаний, тогда стоит сказать, что желания бывают разного качества. Все они правят нашей жизнью. В основе их – порывы души.

Но к способностям относятся только те, что не постоянно присутствуют в моей жизни, что возможны, но не обязательны. Вот на них-то я способен и могу раскрыть их в себе.

Остальные же – мое рабство и жестокая необходимость, держащая меня в тюрьме телесности и воплощения. Способности понадобятся, чтобы обрести волю от желаний.