Текст книги "Записки о способностях"

Глава 9
Стыд современный

Современное понятие о стыде сложилось в двадцатом веке. Первым словарем прошлого столетия был «Справочный словарь» Чудинова, вышедший в 1901 году. Для него стыд был «сознанием собственного недостатка», что звучит странно… А стыдно переводилось как «совестно».

«Краткий токовый словарь русского языка» Стояна, появившийся в 1913 году, понимал стыд как «1) неприятное чувство своей вины, непристойности. 2) робость, застенчивость, дикость. 3) позор, срам, поругание».

Более-менее полноценная словарная статья, посвященная стыду, появилась только в 1940-м году в словаре Ушакова:

«Стыд. 1. Чувство смущения, раскаяния от сознания предосудительности поступка. Он проснется с содроганьем, полон страха и стыда. Пушкин. Слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда. Л. Толстой. Я просто сгорел от стыда, когда он стал расписывать Бегушеву наше дурацкое дело. Писемский. Ни стыда, ни совести. Ложный стыд.

2. Позор, бесчестье. Стыд пал на седую голову мою. Даль. Стыд и срам.

3. то же, что срам во втором значении».

Срам во втором значении – это:

«Часть тела, которую стыдно показывать, нагота, обнаженное место. Человек робел, разматывая онучи, оголяясь, – прикрыв горстью срам, шел в палату. А.Н.Толстой».

Как ни странно, но примеры, приведенные словарем Ушакова, нисколько не подтверждают его определений. Это всего лишь высказывания со словом стыд, которые ничего не говорят о сознании предосудительности или раскаянии. Как не объясняет стыда и срам во втором значении. Совсем не объясняет!

Объясняет это использование слова срам только то, что христианизированная культура так изуродовала русского человека, что ему стало неприлично иметь половые органы. И они – не наоборот! – стали эвфемизмом, иносказанием для обозначения стыда!

Это удивительное явление, когда вещь или часть тела становится иносказанием, хотя их и нельзя сказать. Если вдуматься, то это говорит о каком-то диком извращении в отношении сознания человека: словом, способом говорить стало то, что словом быть не может исходно. Мир перевернулся наничь, вывернулся наизнанку…

Тем не менее, очевидно: половым органам было придано значение стыда и срама. И человек прятал не этот орган, а свой стыд, воплощенный в него…

Но если половой член стал воплощением стыда, значит, стыд существует где-то иначе, и существует идеально чтобы иметь возможность обретать плоть таким хитрым образом. Но если так, то половые органы совсем не есть стыд или срам. Они лишь были использованы, чтобы явить его. Почему стыду надо было являть себя именно таким образом?

Только потому, что Библия, а точнее, извращенный ум древнего еврея посчитал неприличным сами эти органы и все, что с ними связано? А что было с ними связано? Библия утверждает, что запрещено было вкушать от Древа познания. И только вкусив от него, мужчина обретал способность познать жену свою.

Но это опять эвфемизм, опять иносказание: физическое совокупление было доступно и животным. Познать жену – не может быть простой догадкой, что с ней можно вступить в близость. Это нечто совсем иное, как раз с близостью не связанное. И уж если и связано с чем-то, то как раз со способностью познавать, начиная с таких философских вещей, как добро и зло.

Но близость, ведущая к рождению детей, не имеет действительного отношения к добру и злу, поскольку все животные владеют этим искусством. Тут что-то скрыто. И речь идет о чем-то ином. О чем-то, для чего и половые органы, и близость любовников – иносказание. Но иносказание, очевидно, не случайное. Хотя и не исключено, что предназначенное отводить глаза.

Почему?

Потому что, и это одно из тех знаний, которые мы можем обрести в связи с этим иносказанием, близость эта уж очень желанна. Так желанна, что это подозрительно. И напоминает более всего встроенное в тело человека устройство, принуждающее его искать ласки, чтобы продлевать свой род. У животных это устройство иное. Они способны не испытывать ударов хлыста, который называется у нас страстью, а у них охотой, целый год. Это устройство у животных включается раз или два в год! В остальное время они свободны от его воздействия.

А человек постоянно находится в охоте. Он мог бы плодоносить обильно, но имеет порой лишь одного ребенка. Предельно – дюжину за всю жизнь.

Зачем такая зависимость от желания ласки, если это нужно лишь для рождения одного ребенка в три-четыре года, если исходить из того, что женщина может плодоносить тридцать-сорок лет? За такой срок зачатие произошло бы и при меньшей привязанности к любовным ласкам.

Но что определенно: человек в страсти, человек, одержимый похотью, теряет разум. А с ним и способность познания, конечно. Не было ли наказанием за обретение способности познания именно то, как мы переживаем свою зависимость от собственных половых органов? Не это ли было тем действительным изгнанием из рая?

Если исходить из христианских понятий, по крайней мере, из православных, то страсти – это страдания. Нас вместо любви наградили способностью испытывать страсть и оттого страдать все то время, пока мы обладаем силой. И то же самое христианство два тысячелетия борется со страстями, пытаясь усмирить их аскезой.

Если страсть не наказание, то уж точно испытание, которое должен преодолеть любой, кто хочет обрести действительную способность познания. И стыд в этом помощник. Правда, лишь в самом начале пути, в юности…

Поэтому стыд используется для воздействия, в первую очередь, на тех, кто готов подчиниться велению срамных уд, то есть похоти. Стыд – это способ принуждения:

«Стыдить. Заставлять чувствовать стыд, раскаянье за что-нибудь, укорять за что-нибудь. Не отставая, увещевает и стыдит. А.Н.Толстой. Стыдить за грубость. Стыдить за невнимание».

Стыдить можно за разное, и это означает, что сам по себе стыд не имеет никакого отношения к половым органам и половой близости. Он лишь может для этого использоваться. Поэтому остается вопрос: что же такое стыд и как он действует?

Словарь Ожегова, вышедший в первом издании на рубеже пятидесятых, ничем помочь не может, поскольку просто повторяет определение словаря Ушакова. По сути ничего не добавляет и словарь Евгеньевой, выходивший с 1957 по 1961-й. Он богаче, разве что, примерами:

«Стыд. 1. Чувство сильного смущения, неловкости от сознания предосудительности, неблаговидности своего поступка».

Что такое смущение?

Тут начинаются собачьи бега за собственным хвостом:

«Смущение. Чувство и состояние замешательства, неловкости…»

Что такое замешательство?

«Замешательство. 1. Кратковременное нарушение обычного хода какого-либо действия. 2. Смущение, растерянность».

Что такое растерянность?

«Замешательство, смущение, от сильного волнения, потрясения».

Что такое волнение?

«Волнение. 1. Движение волн на водной поверхности, колебание ее. 2. Нервное возбуждение, сильное беспокойство, вызванное чем-либо (страхом, радостью, ожиданием и т. п.)».

Надо полагать, и стыдом…

Остается лишь спросить, что такое неловкость, и круг будет замкнут окончательно и безнадежно.

«Неловкость. 3. Чувство стеснения, смущения».

Исключительно для очищения совести задамся вопросом, что такое стеснение?

«Стеснение. 4. Ощущение неловкости, смущения, отсутствие непринужденности в поведении».

Отсутствие непринужденности? А может быть, это и есть искомая подсказка: стыд – это принуждение.

Но это не слишком прозрачная подсказка. То, что стыдом принуждают, это и так очевидно. Но как принуждением может быть сам стыд? Совершенно определенно, он не может быть принуждением в том общественном смысле, в каком обычно используется. Именно в силу того, что там все очевидно.

Такое впечатление, что у нас в руках неземное оружие, которое в глазах дикаря кажется очень удобной палкой, чтобы разбивать ею головы. И мы используем оружие как оружие… И даже хуже: спроси нас: «Что это?» Мы бы честно и верно ответили: «Оружие, конечно! Что за глупый вопрос!»

Что такое стыд? Конечно, принуждение!

Но то, что используется для принуждения, не может быть самим Принуждением. Принуждение всегда остается за рамками орудий принуждения. Оно принадлежит не им, а Хозяину орудия.

Быть может, о стыде и нельзя говорить с меньшим накалом, чем это делает Библия? Человеческий язык не в силах описать то, для чего в нем нет слов. Он может лишь намекать на это, указывать, как перст, указующий на луну…

Стыд приходит тогда, когда мы обретаем чудесную, точнее, божественную способность к познанию. Им мы изгоняемся из той жизни, в которой познание было возможно, но недоступно. Изгоняемся, обретя возможность познания, чтобы в поте лица своего добывать трудный хлеб, и в боли рожать детей. Все это занимает нас, не оставляя праздного времени, которое так необходимо, чтобы познание могло случиться.

Рай тем и отличается от человеческой жизни, что он полон праздности. Не есть ли праздность – условие познания? Ведь и философии рождаются лишь в тех обществах, которые достаточно богаты, чтобы содержать философов! Но праздность, конечно, не условие познания, а качество жизни, которое необходимо, чтобы познание состоялось. Настоящее условие, вытекающее из праздности, это отсутствие забот.

Значит, чистота и ясность сознания. А вот этого страсти определенно лишают нас, заставляя гоняться за мороком, за иллюзорными ценностями этой плотской жизни. Стыд может отвращать от тщеты мирской, может поощрять ее. Он равнодушен к человеку. Он всего лишь орудие, способное принуждать нас к действию.

Боюсь, он вообще не имеет отношения к нравственности. Он лишь пользуется ею, как необходимыми для своего воздействия условиями. Но в целом он есть воздействие, которое заставляет нас что-то сделать. Что? Да все равно, что, лишь бы мы постоянно были заняты погоней за иным состоянием, иным образом себя, за иной оценкой других.

Но люди в состоянии нащупать такой путь, на котором стыд затихает. Ему просто нет возможности давить на нас. Как если бы он был ветром, который дует вдоль горного хребта. И стоит тебе хоть чуть-чуть отклониться от пути по этой узкой дорожке, как он начинает тебя раскачивать. Но ты встал на путь, и стыд утихает…

Не стоит ли Путь этот писать с большой буквы?

Глава 10
История стыда

Я поднял несколько культурных слоев в понятии «стыд». И я отчетливо вижу: ни психологи и философы, ни языковеды, работающие на уровне толковых словарей, не в силах схватить это понятие. Как только отказываешься принять на веру подмену этого понятия чем-то сходным, вроде смущения или замешательства, оказываешься перед картиной удивительного величия.

Но картина эта или, скорее, древняя статуя, словно бы разбита на множество осколков и потеряла цельность. Впрочем, можно применить и другой образ: пески времени занесли ее, а когда начинаешь их разметать, наружу показываются части прекрасные, но разрозненные и никак пока еще не складывающиеся в нечто цельное.

Поэтому, прежде чем идти глубже в языковедение, я хочу еще раз отступить к истокам и посмотреть этимологию этого слова. А этимология у него удивительная и увязывающая многие странности, которые были обнаружены. Во-первых, она показывает, что слово это одно из древнейших. Во-вторых, что сохраняющийся в русском языке до сих пор намек на связь стыда с холодом, не случаен.

«Этимологический словарь русского языка» А.В.Семенова:

«Стыд. Индоевропейское steu – stu (стужа, холод – сжиматься, коченеть).

Общеславянское studъ – stydъ (стыд, поругание, позор)

Слово «стыд» (позор, срам, чувство смущения) известно с древнерусской эпохи (с XI в.).

Древнерусское «стыдъ» – заимствование из старославянского, где «стыдъ» восходит к общеславянскому studъ – stydъ, образованному от индоевропейского корня steu – stu при помощи общеславянского суффикса dъ.

Первоначальное значение слова – «то, что заставляет сжиматься, цепенеть, коченеть», отсюда и однокоренные слова «студеный», «стужа»».

Как ни странно, но Даль был прав, говоря о застывающей крови. И тем более непонятно, почему нет других языковых примеров, в которых оба значения этого древнего слова проявлялись бы вместе. Впрочем, мы ведь утеряли понимание не только стыда, но всех тех слов, которыми языковеды пытаются его переводить. Следовательно, никто не знает, что же такое в действительности это самое смущение, и все прочие замешательства и стеснения, и не несли ли они когда-то значение замерзания.

С тем, что современное понятие стыда развилось из праславянского имени холода, как неприятного ощущения, согласен и Цыганенко, и словарь Шанского, Иванова, Шанской, который к тому же добавляет, что развитие этого понятия шло подобно тому, как из мороза появилось понятие «мерзость». Тот же пример приводит и Преображенский:

«…стыд… изменен под влиянием стыть, стынуть. Значение переносное, подобное тому, как в мерзок, мерзость, относящихся к группе мороз, мразь и проч. Смотри студить, стыть, постыл».

Постыл, стылый, постылый – до сих пор еще живущие в русском языке слова, которыми обозначается нелюбимые муж или жена. Впрочем, постылым может быть и любовник, к которому охладели. Холод и стыд имеют прямое отношение к любви и противопоставляются ее жару. Но что такое этот любовный огонь, еще надо суметь понять…

Фасмер говорит, что «значения «стесняться, стыдиться и «стынуть» являются родственными».

Это чрезвычайно любопытно, поскольку позволяет заглянуть в этимологию слова стесняться. Но не менее любопытна и еще одна связь слова «студ», которую Фасмер показывает в статье «студа»:

«Студа «холод», арханг. … студ «срам, поругание», церк. … stud «отвращение», чеш. … studiti «относиться с отвращением», чеш. … Что касается значения «стыд, отвращение», сравни выше мороз, мерзкий».

Холод, стужа должны вызывать совершенно определенные ощущения в нашем теле. И они вызывают застывание и еще какие-то неприятные чувства, которые отвращают, то есть поворачивают, вращают вспять. Но вот вопрос: что из этих чувств относится к тели, то есть физическому телу, а что к другим телам, – ведь тель не способна ощущать отвращение!

Воздействие студа подобно укусу змеи – оно производится на тель, но проходит глубже и оказывает свое разрушающее действие где-то там, во мне. Поэтому совсем не случайно Фасмер приводит примеры из родственных языков:

«Сравнивают с древне-индийским tudati, tundata «толкает, жалит, колет», todas «тот, кто жалит» todas «укол»».

Укол холода – вполне возможное выражение и в русском языке, хотя гораздо естественнее прозвучали бы уколы совести и стыда. Но стыд вполне может быть тем, кто жалит, подобно греческим эринниям. Холод морозит только физическое тело, душа не ощущает его. Но при этом мы все прекрасно знаем, что душа способна ощущать свой холод, который никак не связан с морозом.

Холод этот проникает в душу подобно яду. И стыд вполне может быть тем, что наносит ядовитый укол в душу…

Но остается еще неясным намек Фасмера, что стыдиться и стынуть родственно стеснению. Однако слово «стесняться» Фасмером не разбирается. Как нет его и ни в одном другом из доступных мне этимологических словарей. Поэтому придется смотреть издалека, от слова «тесный», в надежде, что какие-то подсказки найдутся.

Тут выясняется, что слово это для этимологии мутное. Как пишет Цыганенко, по одной гипотезе оно происходит от греческого stenos «узкий, тесный». Но страсть наших языковедов изыскивать для русских слов иноязычное происхождение, общеизвестна. Таким образом им удается выглядеть настоящими учеными. Поэтому мне ближе гипотеза не заимствования из греческого, а происхождения от праславянского, где это слово могло сохраниться с индоевропейских времен.

Исходное значение этого слова, вероятно, было: давить, сжимать.

Шанский, Иванов и Шанская считают, что первоначальным значением было «сдавленный».

Сам Фасмер, посеяв смуту, от своего намека сбегает и ничего вразумительного о «тесный» не сообщает.

Все многочисленные примеры использования слова «тесный» и его производных, вроде «теснота, теснина, теснить», никак не проясняют возможности использовать это слово в значении «стесняться» в связи со стыдом. Впрочем, можно посчитать, что стесняться – это становиться узким, то есть сжиматься, вбирать в себя то, что в тебе распустилось от бесстыдства. И это, пожалуй, верно. Но явно не все.

Два языковеда – Семенов и Черных дают намеки на утерянный исходник, допуская, что, если исходным был общеславянский корень тесн-теск (откуда современное тискать), то «индоевропейской базой можно считать *ta(i)s-: te(i)s-: tis-s, а корнем *ta(i) – «плавить», «топить» (на огне)», «таять», «исчезать»».

О том, что русский язык хранит знания об ином устройстве человека, не связанном с физиологическими ощущениями, которые дает нам тело, знают все. Но закрывают на это глаза, отмахиваются, будто этого нет. Психологам в этом смысле проще, они могут просто не видеть родного языка, поскольку смотрят на экраны физиологических приборов. Языковедам трудней, им как-то надо с этим жить, поскольку они обязаны смотреть не в приборы, а в живой и бурлящий язык.

Языковеды, мечтающие быть естественниками, придумали удивительный ход, они дали всем таким знаниям научное имя: наивная картина мира и человека! И им стало легче. Как если обозвать душу суеверием, то она пропадает и больше не болит…

Языковедам, предпочетшим не предавать собственную науку, достаточно просто петь, что видят, и рождаются удивительные произведения. Как статья «стыд» этимологического словаря Елены Львовны Березович и Натальи Владимировны Галиновой:

«Стыд (чувство сильного смущения, неловкости от сознания предосудительности своего поступка).

Это исконное слово имеет в древнерусском языке и в русских диалектах вариантную форму студ (древнее славянское чередование у//ы представлено также в случаях слух//слышать//дух//дышать), связанную родством со словами стужа, простуда.

Первоначально слово стыд//студ имело значение «холод»; затем стало связываться с физическим ощущением холода, которое испытывает лишенный одежды человек; затем стало означать чувство нравственного смущения, когда «обнажаются» чьи-либо недостойные поступки.

Вообще, температурные ощущения нередко связываются с какими-либо душевными переживаниями или нравственными оценками: показательны в этом плане слова печаль и беспечный, родственные глаголу печь; мерзкий, мразь, соотносимые со словом мороз (сравни также холодный в значении «бесчувственный»)».

Холод и тепло, похоже, были столь важны для выживания первобытного человека, что стали основным способом описания душевных состояний, как пространство дало имена для описания времени. Сейчас мой двухлетний сын, говорящий на собственном языке, говорит «тепло», когда хочет сказать «хорошо». Почему в душу ребенка запало именно это слово?

Какие-то соответствия с природой души во всех подобных попытках их описать на языке огня и мороза должны быть.

Глава 11
Языковедение стыда. Арутюнова

Слово «стыд» не было обойдено вниманием языковедов. В 1984 году Л.Н. Иорданская опубликовала в «Толково-комбинаторном словаре современного русского языка», изданном Мельчуком и Жолковским в Австрии, статью о стыде. После этого выходили многочисленные статьи Апресяна, Зализняк, Вендиной, Булыгиной, Шмелева и, наверное, других.

Не все из них в одинаковой мере интересны для психолога. Тем не менее, надо отметить, что наши языковеды пытались разобраться не в словах, а в понятии. Так Алексей Дмитриевич Шмелев сначала в совместной статье с Т.В. Булыгиной, а затем в книге «Русская языковая модель мира» показал, что «семантическое», то есть понятийное поле стыда в русском языке разработано подробней, чем в других языках.

В этом он следовал за польским языковедом Анной Зализняк, которая писала о «семантике щепетильности», то есть, в сущности, о большом количестве синонимов для передачи понятий, близких к стыду: совестно, неудобно, неловко, неприлично, неуместно. Сам Шмелев пишет:

«В частности, показательно то, что концепту, воспринимаемому как единый во многих языках (сравни английское shame, французское honte и т. д.), в русском языке соответствуют две разных концептуальных конфигурации, представленные фрагментами словообразовательных гнезд с вершинами стыд и позор» (Шмелев, с.118).

Прошу прощения за язык, но русские языковеды вынуждены говорить на простонаучье, чтобы выглядеть своими в научном сообществе. Что же касается двух исходных слов для обозначения стыда в русском языке, то мне кажется, что Шмелев ошибается. Использовав устойчивое словосочетание стыд и позор, он, на мой взгляд, упустил третье слово – срам, которое тоже устойчиво используется в сочетаниях со стыдом: «А немытым трубочистам стыд и срам, стыд и срам!»

Тем не менее, он прав по сути: русский язык и русское сознание оказалось хранителем стыда и, добавлю, совести среди многих других языков.

Следующая важная мысль, которую Шмелев обозначил бешено красивым выражением «деотонтическое использование слова стыд», заключается в том, что в русском языке стыд и, соответствующие ему, стыдить и стыдиться употребляются как для обозначения определенного душевного чувства, так и для прямого воздействия на человека.

К примеру, если кому-то сказать: «Стыдно вам!» – то это вовсе не означает, что человеку действительно стыдно, а предписывает не делать что-то, потому что так себя вести не полагается.

Так же поместила статью о совести и стыде в книге «Средневековый человек в зеркале старославянского языка» и Татьяна Ивановна Вендина. С ее выводами о том, что оба эти слова были для средневекового русского человека связаны исключительно с христианским их пониманием, я не согласен. Просто она, как языковед, вынуждена работать с примерами из той литературы, которая тогда была. А она была исключительно богословской.

В целом статья очень полезная, но местами наивная:

«Совесть в языковом сознании средневекового человека соотносилась со стыдом, так как стыдети ся – стыдиться, совеститься. Стыд – это первое чувство, с которым было связано осознание человеком своей греховности, ибо до грехопадения человек не знал стыда («И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились»)» (Вендина, с.251).

Если уж быть строгим по рассуждению, то до грехопадения и людей-то не было! Или же они были и жили на Земле, как повествует нам естественная история и археология, миллионы лет, а не пять с половиной тысяч до рождества Христова. Тут уж надо сделать выбор даже языковеду – проповедник он или ученый.

Но если подходить к этому вопросу научно, то вопрос о рождении стыда мы можем решать только антропологически, то есть на основании сопоставления неких исторических стадий в развитии человечества с жизнью тех племен, которых застаем на Земле в последние века. Некоторые из этих племен оказались оторваны от общей жизни человечества и жили в условиях каменного века. Однако стыд у них уже был…

При этом он, строго в соответствии с тем, что пишет сама Вендина, всегда имел определенное общественное значение:

«Вместе с тем в языковом сознании средневекового человека эти понятия не были тождественны. Если совесть – это чувство, которое соотносится с внутренним «я» человека, то стыд обращен не только к «я», но и к «мы», к мнению других людей. Чувство стыда предполагает взгляд извне. Оно возникает в условиях «наружного наблюдения» – реального или воображаемого…

Совесть, как таковая, – это внутренний голос, предупреждающий нас, что кто-то смотрит. Кто же? Чей голос мы слышим? Это голос Высшего Судии…» (т.ж.).

Наивно. И слишком просто…

Зато чрезвычайно важно следующее наблюдение Вендиной:

«Стыд – это глаза души человека (сравни безочьство «бесстыдство»): вспомним слова премудрого Сираха: «Бог положил око свое на сердца людей», которые отсылают нас к аллюзии о свете внутри человека. Именно око является «светильником для тела» (сравни «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло, если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно» (Матфей, 6:22)» (т.ж.с.252).

Для христианского проповедника стыд – это око Божие, для психолога – это глаза души. Мне трудно свидетельствовать о Боге, я не считаю себя ни вправе, ни в силах это делать. Но мне ясно одно: прежде, чем прибегать к таким доводам, до права вещать от таких Сил еще надо дорасти, сделав все, что в силах человеческих. В человеческих силах исследовать ту действительность, которая дана нам в самонаблюдении. Но тогда ты находишь душу…

Завершается эта статья утверждением:

«Стыд – это холод (сравни стоудень «холод»), который «сковывает», умерщвляет душу человека (сравни бестоудие «бесстыдство», стоуденыим бо грехом Диавол человеческа сердьца умертви»)» (т.ж.).

Пример опять несколько сомнительный, потому что если дьявол умертвлял сердца людей холодом, то бесстыдство – это отсутствие холода в сердце человека…

Тем не менее, это общее уже место о том, что понятие стыда рождалось из понятия холода, позволяет мне перейти к самой интересной языковедческой работе.

Это статья Нины Давидовны Арутюновой «О стыде и стуже», опубликованной ею в 1997 году в «Вопросах языкознания». Начинается она прямо с обсуждения этого утверждения: стыд – это холод:

«Обращение к русскому языку наводит на мысли о несогласованности этимологии слова стыд и основного симптома этого чувства – покраснения лица. Русское слово стыд восходит к праславянскому *studъ, *stydъ «то, что заставляет сжиматься, цепенеть, коченеть, холод». Этимологическое значение сохранилось в таких словах, как стужа, студеный, стынуть, русское диалектальное стыдь.

Мороз (холод) способен вызвать румянец, но не залить лицо краской. От мороза или возбуждения можно раскраснеться, от стыда и смущения – покраснеть» (Арутюнова, с.59).

Действительно, мы прекрасно различаем эту красноту лица, отчетливо видя, когда она всего лишь румянец, а когда стыд! Привычными определениями стыда являются горячий и жгучий. А «холодный и ледяной со словом стыд в норме не сочетаются» (т.ж.).

Очень важное наблюдение, к которому исследование стыда однажды обязано было прийти. Физиология человека откликается на состояния его души. И откликается очень по-разному, как если бы существовали, как говорит Арутюнова некие «таинственные механизмы», то есть вполне определенное устройство, осуществляющее связь между душой и телом. И связь эта жесткая. Радость не течет в тело так же, как течет стыд. Поэтому лицо, красное от радости или от ярости, однозначно узнается не как лицо человека стыдящегося.

Еще одно наблюдение Арутюновой, которое необходимо взять на вооружение, сводится к тому, что наш словесный язык беднее языка тела и соответствующего языка понятий. Мы понимаем больше, чем перевели в слово:

«В то же время организм человека, по-видимому, настроен на дифференциацию симптомов, за которыми скрываются разные смыслы. Наблюдатель улавливает существующие между ними различия, но не всегда может их описать. В сущности, язык симптоматики не богат и не разнообразен, тогда как стоящие за ними психологические состояния обладают множественными средствами выражения…

Вы мне не верите? Откуда вы знаете? По глазам вижу» (т.ж.с.59–60).

Мы не имеем имен для обозначения душевных состояний. Поэтому мы используем язык цветов, который позволяет показать разницу между этими состояниями. Мы багровеем от гнева, становимся пунцовыми от чувства уязвленного достоинства, но заливаемся краской до ушей только от стыда. Все очень точно, если прислушаться к языку. И непонятно, почему язык избрал именно эти выразительные средства для описания душевных черт. Но очевидно, что они точны.

В действительности, язык различает душевные движения от личностных:

«Сгореть можно от стыда или провала, горят и загораются обычно страстью, желанием или нетерпением. Это легко понять: стыд умаляет и как бы уничтожает человека, он не целенаправлен; напротив, желания и страсти остаются неудовлетворенными, пока не достигают своей цели» (т.ж.с.60).

То, что стыд умаляет, очевидно. Остальное – сомнительно и никак не объясняет горения при желании и страсти. Но что сгорает при стыде? Отнюдь не душа, но личность. Точнее, сгорает не вся личность, а та ее раздутая часть, которая не соответствовала какой-то действительности человека. Очевидно, что речь идет об образах, в которых эти представления о себе воплощены. И что же с ними происходит, когда они «сгорают»?

В целом эти образы не уничтожаются. Мы помним их и помним тот стыд, который нам принесло наше самомнение, то есть такое состояние, когда я мнился себе больше, чем был на самом деле. Но потом мой образ себя был приведен в соответствие с действительностью. Следовательно, ощущение горения связано не с переводом образов в память и даже не с оценкой их как не соответствующих действительности, а с изменением образа себя.

Это означает, что Образ себя должен быть чем-то подобным органу моего общественного тела. И как орган, он связан с чем-то в физическом теле, что управляет кровоснабжением, на что и оказывает воздействие…

Личность ощущается телом невидимым. Однако язык показывает, что мы прекрасно видим ее не только по поступкам и поведению, но и некими глазами:

«Когда речь идет об изменении цвета лица, субъектом предложения обыкновенно является не лицо-лик, а лицо-личность. Говорят: Иван весь покраснел (побледнел, раскраснелся, позеленел, посерел, почернел, побагровел и т. п.). При этом даже весьма частое употребление местоимения весь (вся) не свидетельствует о расширении цветового поля за пределы лица» (т.ж.).

Этот «весь Иван», который виден при взгляде на покрасневшее лицо, и есть личность, которая, как это ни странно при ее невидимости, в такой миг видна вся, как если бы ее, прозрачную, подкрасили краской в прозрачной воде.

Но как же получается, что стыд – это холод, а мы краснеем и горим от него?

Чтобы объяснить это противоречие, Арутюнова пользуется понятием «другого», введенным экзистенциальной философией. Другой всегда свидетель и судия моего бытия. Он выносит мне оценки. Оценки человека, по крайней мере, воспитанного в христианско-библейской культуре, связаны с бинарной оппозицией Верха и Низа, где Низ – телесен, а Верх – Духовен.

Но в народной культуре оппозиция Верха и Низа часто рассматривается как оппозиция мужского и женского. Поэтому стыд более присущ в рамках нашей культуры женщинам, особенно, в девичестве.

«Так, говорят девичьем, девическом, девчоночьем, но не о мужском стыде. Выражение потерять стыд чаще применяется к женщинам, чем к мужчинам.

Стыдливость – свойство скорее женщин, чем мужчин» (т.ж.с.62).

Ход мысли Арутюновой понятен, но вряд ли верен. Существует немало исследований, которые показывают, как различается воспитание мальчиков и девочек, которым просто закладывается большая стыдливость, как требование культуры. Очевидно, что женская стыдливость столь же исторична, как и тот образ семьи, что сложился в западной цивилизации. Связь такой семьи с наследованием по мужской линии была прекрасно показана Энгельсом.