Текст книги "Записки о способностях"

Если бы я писал исследование чувств, следующими стали бы чувства удовольствия и неудовольствия. К тому же, эти чувства психологи и философы не обошли вниманием. Однако моя задача – исследование возможности раскрытия и совершенствования способности чувствовать или управлять чувствами.

Удовольствие и неудовольствие, которые в современной психологии часто называются «эмоциональным тоном» чувств, позволяют взглянуть на страх с неожиданной стороны. О том, что страх – чувство непростое и, как говорится, амбивалентное, то есть сотканное из противоположностей, писали много. Это явно рождается из его природы, которая, с одной стороны, направлена на то, чтобы обеспечить выживание, но с другой, чтобы быть действенной, обращается прямо к тому, что мы склонны избегать всеми силами. Страх делает нам неприятно!

Казалось бы, неприятное чувство должно однозначно понуждать нас избегать и себя, и причин, его вызывающих. Однако в жизни все далеко не так. Вполне осознавая, что страх неприятен, мы, тем не менее, умеем получать от него удовольствие и даже наслаждение. Спрос рождает предложение. Потребность в удовольствии от неприятного чувства страха столь велика, что породила целую индустрию всяческих искусственных способов вызывать страх.

Это и всем известные аттракционы, вроде русских горок, и комнаты ужаса, и, в конце концов, огромное количество «ужастиков» – вызывающих страх и трепет фильмов и книг. Более того, целое литературное направление романтизма, родившееся в конце восемнадцатого века, целиком жило на потребности людей трепетать всем сердцем, наслаждаясь бегущими по телу мурашками.

Ярчайшим примером подобных произведений являются сказки Гофмана, «Светлана» Жуковского, «Вий» Гоголя. Если вглядеться, то во всех них обнаружится общий корень: романтическая литература уходит корнями в народный фольклор. В сущности, она либо прямо говорит о том, чем жил народ, как он себя пугал, либо использует те приемы, которые народ применял, чтобы испытать страх и ужас.

Одно это должно бы дать подсказку психологу: освежение себя страхом столь же необходимо человеку, как и зрелища. Причем, потребность эта, совершенно очевидно, не просто естественна для человека, а нужна его душе. Более всего любят игры со страхом дети и подростки, чьи души еще не очерствели. Взрослые уходят в общественную жизнь и меняют ценности на те, что предписывает общество. Дети же живут еще тем, что их души принесли с собой.

Именно поэтому дети так любят всякие чудовищные игрушки, майки с жуткими рисунками и сказки на ночь. Именно в детской среде до сих пор живут рассказы-страшилки, которые своими корнями уходят в так называемые былички – народные рассказы о том, что было, что случалось с людьми. Из всего обилия и разнообразия быличек дети выбирают то, что относится к ужасному. Остальное они, скорее всего, просто не понимают, но вот возможность поиграть со страхом чуют великолепно.

Современные страшилки тоже выглядят почти как рассказ очевидца о том, что было с кем-то. Но уж если не очевидца, то слышавшего это от кого-то, кто выдавал это за правду. При этом они, конечно, являются чистой выдумкой, то есть узнаваемым жанром литературного творчества, чего нельзя столь уверенно сказать ни про одну быличку.

Былички рассказываются иногда со слов кого-то, кто был свидетелем. Но гораздо чаще рассказчик просто и безыскусно вспоминает, что случилось с ним самим. Собственно говоря, именно на это и направлены вопросы собирателей: «Не помните, бывало ли такое?..» Основным доводом сторонников того, что и былички тоже есть своеобразный жанр изустной литературы, является повторяемость некоторых сюжетов.

Действительно, многие события, похоже, столь поразили воображение народа, что он передает рассказы о них из местности в местность, так что найти того, кто был его участником, невозможно. Это, безусловно, означает, что именно этот рассказ обрел самостоятельное существование и стал сказанием. Но это нисколько не отменяет возможности того, что рассказываемое в нем событие однажды, а то и не однажды, имело место. Как появление сказок не означает, что у них не было исторических корней, которые были действительностью и вполне определенными событиями.

Былички, по мере их существования во времени, все более отдаляются от своего источника и превращаются в литературные произведения. Но с психологической точки зрения они повествуют о действительности, поскольку в них скрыты настоящие переживания людей. Так же, как психологические корни скрыты в рассказах о святочных играх и гаданиях.

Гадания, очевидно, были одним из самых ярких способов испытать страх. И даже трепет, чего достигнуть не просто. Но народ знал и простые способы вызывания страха, и утонченные переводы в трепетное состояние. Самое удивительное, что как только пробуешь смотреть на былички с этой стороны, в них начинает проступать школа работы с измененными состояниями сознания, похоже, когда-то бывшая известной всем нашим предкам.

Именно эта школа меня и интересует, школа вызывания страха и перевода в трепетное состояние. Ее зачатки можно разглядеть уже в детских страшилках. Простейший пример вызывания страха и испуга:

«Бабушка ловит такси и просит возить ее по кладбищам. И вот последнее кладбище. Ночь. Бабка выходит с кладбища и несет мешок, из которого торчит человеческая нога.

– «Бабушка, ты что – людей ешь?»

– «Да!»

(Бабушкин ответ выкрикивается, а слушатель при этом хватается за руку, оказываясь «жертвой»)» (Русский школьный фольклор, с.67).

Часть из приемов в записи собирателя опущена, но каждый, хоть раз слышавший подобные рассказы в детстве, знает, что рассказывали их ночью, после отбоя, когда взрослые ушли спать, а дети остались одни в темноте. При этом рассказ ведется «особенным голосом» и «особенным образом».

Что такое «особенный голос» чародейства, стоило бы говорить особо. Но в общем и целом это понятно каждому: и бабушка-знахарка, накладывая заговор или готовя травку, не говорит обычно, она шепчет. И поп в церкви должен владеть поставленным голосом, а говорить так, чтобы его слова не очень понимали, зато понимали, что в храме творится священнодействие.

Все сакральные виды речи, применяемые в особых случаях, требуют «особенного голоса», хотя бы потому, что говорящий так надеется произвести воздействие и на слушателей, и на силы этого мира. А обычный голос уж точно его не оказывает.

Но и «особенный образ» сказывания тоже важен. Предположительно, он тоже должен оказывать волшебное воздействие на мир, но точно оказывает чарующее на людей. Ярчайший пример такого «образа» повествования живет в гоголевском «Вие» и в страшных сказках Гофмана, которые так жутко было читать в детстве по ночам…

В страшилках он гораздо проще, и все же:

«Я иду по черному-черному городу. Я прохожу по черной-черной улице. Я вхожу в черный-черный дом. Я иду по черной-черной лестнице. Я вхожу в черную-черную дверь. Я появляюсь в черной-черной комнате. Я подхожу к черному-черному столу. На черном-черном столе стоит черный-черный гроб. В черном-черном гробу лежит черный-черный скелет. Скелет кричит: «Отдай мое сердце!»» (т.ж.).

Заключительные вскрик и хватания за руку призваны испугать. Но и до этого слушающий уже переведен в состояние трепетного ожидания и боится. Чаще всего он знает, чем все закончится, и все равно боится и одновременно трепещет от предвкушения заключительного испуга.

Испуг, как кажется, должен предшествовать страху, поскольку предполагается, что сначала в окружающем тебя мире нет ничего опасного, потом оно внезапно появляется и тем пугает. А уж потом из испуга развивается страх. Однако в данном случае, как и в случае поездки на каком-нибудь сумасшедшем колесе обзора, мы начинаем бояться заранее, в предвкушении ужасного, что может с нами произойти. И это не отменяет того, что прямо внутри страха мы еще и еще раз можем напугаться…

Дети, безусловно, не сами создавали этот вид устного творчества. Они подражали кому-то, кто когда-то сказывал им сказки или страшные истории. Может быть, поколения тому назад. Но при этом они чуют, как надо воздействовать. Они понимают, что обычным голосом воздействия не оказать. Поэтому, когда надо что-то выклянчить из родителей, они «канючат», когда им действительно страшно, они визжат и ревут, а когда нужно напугать – используют «страшный голос».

Это прозрачно и достаточно очевидно. За этим нет особого искусства, как нет и каких-то особенных знаний.

Святочные гадания были гораздо глубже, как и знания о том, как использовать страх, чтобы гадания позволили действительно подглядеть судьбу. Наши представления о приемах гадания и достижения гадательного состояния сводятся к первым строкам «Светланы» Жуковского:

 
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
 

В остальном мы считаем их суевериями. Однако именно в быличках, рассказывающих про гадания, с очевидностью проступает, что использование страха, позволяющее испытать внутри себя испуг, может быть поразительным средством изменения собственного состояния сознания. И если им уметь управлять, то мир и возможности человека открываются с неведомой стороны.

«…Была в девках, так гадала. На Святки. Обязательно ночью в бане.

Ставили два зеркала, одно спереди, другое сзади, чтобы зеркало в зеркало было. А перед собой ставили стакан с чистой водой, а на дне кольцо обручальное. Терпение нужно было большое, чтобы ждать.

Мне в кольце парень появился в белой рубахе с накладенными рукавами, в шкирах и босиком. Совсем незнакомый. Это мне муж явился.

Потом так и было. Приехал к нам в Знаменку парень, жил по соседству, всегда босиком ходил. Как пришел он к нам в шкирах да в рубахе с накладенными рукавами, я так и захохотала:

– Жених явился!

А гадают по-разному. На бобах, ишо на воске. Кому че выйдет: кому гроб – помрет, значит, кому уваль – замуж выйдет.

А ишо петуха с курицей опускали к зерну. Если петух запоет – значит девка замуж выйдет, а если курица человеческим голосом заговорит – в девках ишо останется» (Мифологические, с.294).

Прикосновение к живым рассказам русских людей показывает, насколько точен был Жуковский. Но по мере того, как вчитываешься в них, точным оказывается и Гоголь. Возможности, которые открывались простым деревенским девчонкам и парням потрясают:

«Была у нас девка с одним глазом. А мать-то ее на рождество уехала. Она, Катюшка-то, зеркало взяла, две свечи с церквы поставила, материно венчально колечко в стакан бросила и против зеркала поставила. А сама рядом села. И надо, чтоб тихо-тихо было.

А мы сидим на койке все.

Ну вот, зеркало потемнело. Она нас тихонько позвала. В зеркале колосья, трава заколыхалась, выходит из нее мужчина в пинжаке, шляпе, с тростью, а брови и ресницы у его густушши-густушши.

Катюшка уехала в Нерчинск, вышла там взамуж. Я ее мужа-то увидала: хоть и без трости был, а по бровям, ресницам я его сразу признала» (т.ж.).

От былички к быличке накапливаются подсказки о том, как же воздействовать на собственное сознание, чтобы будущее явило себя: ночь, жуть, тишина, большое терпение, очевидно, сдержанное дыхание, исходные условия задачи:

«Девки тоже всей беседой побежали в нежилой дом слушать. Ну, и заворожились: если замуж выйду, дак стаканам забренчите, а умру, дак гроб затешите. Все слушают…» (т.ж.).

И, как ни странно, для успеха надо очень, очень бояться!

«Теперечи, меня сестра разбудила да говорит:

– Садись, Ариша, ворожи.

Я говорю:

– Но я боюсь.

– Ну, никово! Вот так вот, карточку тебе покажут фотографическу и ладно.

Вот я села. Она говорит:

– Возьми воду-то разбулькай.

Я разбулькала… Вот вроде дым вышел сперва, потом лодка, ли хто ли… И через долго время выходит парень. Такой-то чупистый, белай – так о-е-ей!

Я говорю:

– Идите смотрите, кто-то вышел. Какой вышел парень, я узнать не могу.

А сестра-то подошла да говорит?

– О-ой, это подруга ворожила, это ее стакан. Погоди, – говорит, – Ариша, я тебе новый стакан, другой стакан дам.

Дала стакан мне, дала кольцо обручально, яркое, и, значит, бумажку подостлала.

– Но, теперь садись смотри. – Да еще сказала: Если умереть – гроб выйдет.

Вот я и боюсь этот гроб-то. Но, я говорю, в зеркало смотреть не буду, сразу вот так в стакан колечко опустила и смотрела. Немножко посидела – и вот выходит, значит, как есть фотокарточка: и сама стою подвязана… Тепериче, я маленько погодя побулькала воду, опеть вода устоялась – вышел стул венский и вот так нога протянута…

Я опеть побулькала – и вот как раз этот мой нареченный, в чем венчался, в ём и вышел, вес как есть: рубаха, значит, у него черна была, воротничок этак отвороченный, там подклад белый, тепери, френчик был (он венчался), карманы все.

Вот я его узнавать – никак узнать не могу. Кто же такой? То ли брат мой, то ли кто… Я говорю:

– Ну, иди-ка, посмотри-ка. Кто он такой вышел? Я, – говорю, – узнать не могу.

Она подошла, да говорит:

– Ой, – говорит, – Ариша, какой-то еще служащий. Смотри-ка, еще воротничок, – говорит, – беленький у него (А это подклад).

Вот Яков подошел и говорит:

– Паря, это… О, это ведь Максим Павлыч вышел, Ивана Кондратьича шурин.

А я потом взглянула:

– О-о, нет! Это тогда старший. Это Егор вышел.

И вот за Егора ушла! Никому не верила, а вот самой, действительно, в колечко вышел» (т.ж.с.297-8).

Любой прикладной психолог постоянно сталкивается с тем, что люди ищут свою любовь. Но найти того, в кого можно влюбиться, не сложно, как и разойтись с ним… Как найти того, кто предназначен тебе судьбой, кого можно назвать своей половинкой? В старину это умели делать, и упоение страхом было немаловажной частью этого древнего искусства.

Древние считали, что стыд родственен страху, современные психологи больше склоняются объединять его с виной. Психология стыда весьма слабо разработана, хотя писать о нем начали еще Платон и Аристотель. Наши психологи предпочитают опираться на работы зарубежных авторов и по-прежнему немножко стыдятся самонаблюдения…

Тем не менее, стыд действительно, с одной стороны, близок к страху, а с другой – к любви, по крайней мере, в ее плотских проявлениях. Непосредственно со стыдом смыкаются и смущение и вина, что делает этот предмет весьма существенным. Можно сказать, что он, как страх и любовь, – одна из тех основ, на которых строится человеческое поведение. Соответственно, это делает стыд и важнейшим предметом прикладной психологии, поскольку он портит нам жизнь не меньше страха и любви…

Надо отдать должное: если в академических психологии и философии стыд разработан слабо, то в психологиях практических он – важнейшее средство выживания для множества одаренных прикладников. Особенно ярко это проявляется в предпринимательстве и науке управления бизнесом, где стыд объявлен главнейшим врагом делового человека!

Самым простым и, вероятно, распространенным описанием того, как стыд понимается сейчас, является определение Толкового словаря Ожегова:

«Стыд. 1. Чувство сильного смущения от сознания предосудительности поступка, вины. Испытывать стыд. Гореть (сгорать) от стыда… Ни стыда, ни совести нет у кого-нибудь (совершенно бессовестен). К стыду своему (признаваясь в своей неправоте). 2. Позор, бесчестье. Стыд и срам так поступать!».

При всей кажущейся простоте и ясности сказанного, приведенные Ожеговым примеры не укладываются в его определения. Все далеко не так очевидно, когда начинаешь задумываться. Уже одно то, что от стыда можно сгорать, многого стоит! Постановка стыда в один ряд с совестью тоже чрезвычайно значима. Как и уподобление его сраму. Кстати, что это такое?

Сам Ожегов нисколько не сомневается, что срам – это все те же «позор, стыд», но отличия должны быть.

Точно так же важны понятия позора и бесчестья. Без их понимания это определение вообще не работает. Или работает неточно, как в примере: «к стыду своему (признаваясь в своей неправоте)». Именно как признание в неправоте это выражение используется гораздо реже, чем как признание в том, что ты чего-то не знаешь, хотя должен бы! Иными словами, это больше признание в том, что ты не соответствуешь образу самого себя.

Так обстоят дела у языковедов, хотя пока речь идет о самом верхнем, общедоступном слое этой культуры.

Можно, конечно, обратиться за помощью к философам, поскольку когда-то именно они начали изучение стыда. Однако современные философские словари чаще всего аутично бормочут что-то о своем, о философском, как если бы ты застал их во время сна. Например, «Философский энциклопедический словарь» Губского:

«Стыд – в философии Ясперса основанная на чувствах уверенность в том, что нельзя философствование, раскрывающее экзистенцию, выдавать за само существование, нельзя удовлетвориться результатами такого философствования…»

Вероятно, самое философское определение стыда дано «Словарем философских терминов» Кузнецова:

«Стыд – моральное чувство, возникающее в связи с осуждением своего поступка, мотива поведения или какого-либо собственного недостатка. В отличие от совести, которая является исключительно внутренней реакцией нравственного самосознания на нарушение моральных требований, стыд связан с опасением осуждения поступков или недостатков со стороны окружающих.

Чувством противоположным стыду является гордость, которая возникает как результат положительной нравственной самооценки».

Философ, писавший это, не совсем точен в своем рассуждении. Противопоставляя стыд и гордость, он говорит, что стыд возникает из-за осуждения своего поступка, а гордость – из-за оценки самого себя. Чтобы эти два понятия могли быть сопоставлены, необходимо, чтобы они рассматривались как одинаковые.

В таком случае, либо гордость тоже должна быть итогом суда, либо стыд итогом оценки, что вероятней. И оценивать надо либо себя, либо поступки в обоих случаях. Лично мое понятие о стыде скорее принимает, что я не осуждаю себя, а оцениваю. И поскольку поступок я совершал в здравом уме и полной памяти, значит, я исходно шел на него. Чего же я не судил себя заранее?

Похоже, тут работает другое правило народной мудрости: не за то бьют, что воровал, а за то, что попался. Я стыжусь не того, что так поступил, а того, что мой поступок вскрылся, и я из-за этого что-то потерял. Похоже, тут опять несоответствие самому себе, что значит, образу себя.

Впрочем, философы очень мало занимаются стыдом, во многом предпочитая заимствовать свое понимание из психологии.

Наша же психология тоже любит заимствовать свое понимание из психологии западной. Но они, по крайней мере, считают стыд своим предметом. Первое словарное определение стыду дали Варшава и Выготский в 1931 году:

«Стыд – сложное переживание, слагающееся из эмоций: самолюбия и боязни (Рибо); простейшее проявление стыда сказывается в прикрытии наготы, в смущении, пассивности, опускании глаз, в покраснении («краска стыда»), более сложное проявление связано с чувством чести, с совестью. Биологическая роль стыда особенно велика в проявлении полового чувства».

Если я создаю портрет чувства, то это совсем другая сущность, по сравнению со стыдом языковедов и философов. Впрочем, психологи достаточно разнообразны. К примеру, «Большой психологический словарь» Зинченко и Мещерякова не знает стыда ни в одном из своих изданий, а словарь Петровского и Ярошевского ближе к философам:

«Стыд – эмоция, возникающая в результате осознания человеком реального или мнимого несоответствия его поступков или тех или иных индивидуальных проявлений принятым в данном обществе и разделяемым им самим нормам, требованиям морали».

Боюсь, что в отношении морали философский подход оказывается недостаточен для психолога. Он слишком общ и ничего не объясняет. Простое наблюдение за жизнью показывает, что нормы морали используются не для себя, а для того, чтобы пристыдить другого. Иными словами, мораль, а лучше по-русски, нравственность используется не на том этапе, когда появляется стыд, а на том, когда общество вводит его в мое сознание, чтобы управлять мною.

Однако далее в определении появляются ценные наблюдения, которые нельзя упустить:

«Стыд может быть связан с поведением или проявлением личностных черт других, как правило, близких людей (стыд за другого). Стыд переживается как неудовлетворенность собой, осуждение или обвинение себя. Стыд может быть связан с поведением или проявлением личностных черт других, как правило, близких людей (стыд за другого). Стремление избежать подобных переживаний является мощным мотивом поведения, направленного на самосовершенствование, приобретение знаний и умений, на развитие способностей».

Как кажется, здесь сказано то же самое, что и у философов. Однако очень важно, что психологи вводят уточнение: стыд переживается как осуждение или обвинение себя! Он не есть осуждение, он так переживается! Это шаг дальше, так и должны науки уточнять друг друга.

Является ли при этом стыд «мотивом самосовершенствования»? Задаю этот вопрос, хотя очевидно, что опозорившийся человек сжимает зубы и идет либо учиться, либо работать над собой, чтобы однажды победить и стереть пятно позора из своей жизни. Кажется, самосовершенствование на лицо. Но какое? Философский подход психологов заставляет подозревать, что они понимают его нравственно, как если бы существовало некое всеобщее понятие о самосовершенствовании.

Но в действительности, да они и сами это отметили, в каждом обществе своя мораль, свои нормы и своя нравственность. То, что нравственно с точки зрения одного общества, безнравственно с точки зрения другого. Как возможно однозначное самосовершенствование в таком случае?

Человек, безусловно, совершенствует себя в том, в чем опозорился. Является ли это самосовершенствованием, как оно звучит у советских психологов? Поскольку их всегда можно подозревать в предвзятости и приверженности коммунистическим идеалам, то и их самосовершенствование может оказаться чем-то вполне определенным, что одобряется Моральным кодексом строителя коммунизма.

А стыд к этому никакого отношения не имеет. Как и совершенствование в том, что его вызвало. Это чисто психологическое деяние, имеющее к нравственности весьма условное отношение. А именно такое, какое бессмертная душа, воплощавшаяся во множестве разных обществ и знавшая цену самым разным нравственностям, испытывает к тому несовершенству, которое подставило ее под удары этого хлыста.

В общем, попытка заимствовать понимание стыда у какой-то из существующих ныне наук готовым, похоже, успеха не даст. Тем более, если мне оно нужно для прикладного использования. Очевидно, и с этим понятием сразу начать работать нельзя, вначале его придется определить и вывести из собственного сознания.

Для этого лучше всего использовать те определения, которые уже существуют, чтобы будить скрытые соответствия с собственным пониманием. То, что отзовется на предложенные определения, живое. А это значит, что определение действенно.

Только действенное определение, вызывающее непосредственный отклик сознания современного человека, позволяет вести прикладную психологическую работу. Вот за таким определением моего собственного понятия о стыде мне и придется охотиться в начале исследования. Впрочем, как и любому прикладнику.