Текст книги "Записки о способностях"

Человек существует в истории, а история эта – есть смена мировоззрений. И то, что современные бытовые представления не так относятся к душе, как относился к ней народ прежде – это беда и позор. Но и сквозь это можно взглянуть на душу и чувства глазами тех, кто шел раньше нас.

Как бы ни было тяжело естественнонаучное мировидение языковедов, являющая себя из-под их руин картина народного языка прекрасна. По большому счету, языковеды не в силах этого скрыть.

«Модель человека, представленная в семантической системе русского языка, коренным образом отличается от современного естественно-научного представления об устройстве человеческого тела. Дело в том, что в русском языке закреплена модель мира, основная особенность которой заключается в следующем: объекты мироздания бывают двух типов – видимые (и осязаемые) и невидимые, неосязаемые, причем реальность объектов второго типа ничуть не меньше, чем реальность обычных, видимых предметов. Иными словами, кроме видимого, материального мира существует еще мир невидимый, идеальный» (Урысон, 2003,с. 19).

Это заявление непроизвольно рождает вопросы. Модель человека для языковеда – это представления об устройстве человеческого тела. При этом она собирается говорить о невидимых органах, а точнее, душе и духе. Народ вовсе не считал их частями тела, но ученому на это наплевать. Он-то сам нисколько не сомневается в естественнонаучности. Поэтому мы будем считать, что весь тысячелетний бред моего народа – это лишь способ кодирования вполне естественнонаучных представлений, и мы их сейчас декодируем. Например, как органы.

«В соответствии с этим представлением внутри человеческого тела тоже имеются сущности двух видов – обычные, реальные органы и субстанции (например, сердце, печень, кровь, желчь) и сущности невидимые, «представляемые». Примером последних могут служить душа и дух.

Невидимые сущности вполне аналогичны обычным органам и субстанциям – так, они имеют свои, четко очерченные функции, однако представление о разных таких сущностях развито в языке в разной степени: некоторые из них обладают полным или почти полным набором свойств, характеризующих обычные органы» (т.ж.)

Реальные органы, если быть точным в языковом отношении, это вещественные органы. Но для Урысон это латинское слово означает действительные, настоящие органы. Именно так используется это слово в простонаучье. Если бы языковед был точен в использовании языка, мы бы имели противопоставление: вещественные и невещественные органы. Но если реальные понимать как настоящие, то нереальные становятся не просто невидимыми, но ненастоящими, то есть несуществующими органами. Вот что означают «представляемые» органы Урысон.

Однако народ считал душу и существующей, и настоящей. Даже более: только она-то и есть настоящее человека! Полюса поменялись, что было добром, стало злом, свет объявлен тьмой…

О том, сколь опасны подобные языковедческие игры с анализом, синтезом и декодированием языка, писал еще в 1979 году в ответ на первые опыты Апресяна прекрасный филолог Борис Успенский. Пишет он с изрядной усмешкой:

«Сходная задача встает и перед дешифровщиком неизвестного или не полностью известного языка, когда никаких словарей нет и любой разумный прием идет в дело, включая и «догадку по смыслу».

Вообразим гипотетическую ситуацию, когда некто поставил перед собой задачу восстановить значения слов известного ему в основном, но не полностью, русского языка. Предположим, что нашему дешифровщику известна грамматика русского языка, что он знает значения большинства слов и понимает общий смысл фраз…» (Успенский, с.146).

Затем Успенский три страницы разбирает слово «авторитет», изображая из себя инопланетянина-языковеда, синтезируя бред, достойный машины. Завершает он этот эксперимент, встряхиванием головы:

«Перестанем теперь отождествлять себя с гипотетическим дешифровщиком и взглянем на всю ситуацию, так сказать, с метауровня. Мы видим, что отвлеченное существительное авторитет (по Ушакову – «общепризнанное значение, влияние») во многих контекстах ведет себя так, как если бы оно обозначало тяжелый предмет из твердого, небьющегося материала.

(Более того, легче найти такой контекст, в котором авторитет воспринимается как нечто материальное, чем такой, из которого можно было бы заключить об истинной, абстрактной сущности авторитета)» (т.ж.с.149–150).

Вот суть психологического эксперимента, в который помещают себя языковеды – они искусственно оглупляют себя до состояния инопланетянина, чтобы перестать знать русский язык, и пытаются восстановить смысл слов из контекстов догадками по смыслу. В итоге рождаются «невидимые органы».

Далее Урысон производит «бешеное» языковедческое рассуждение о том, что такое способность. Даже простое составление подобной последовательности слов в одно целое заслуживает докторской диссертации. Я не в силах переписать его, не перепутав слова…

Поэтому я сразу перейду к ее рассказу о чувствах и почему-то еще раз о способностях. Очевидно, о них можно говорить и говорить, как о любви. Я опять плохо понимаю, что она говорит, хоть это и не так ужасно, как прежде. Этот отрывок я приведу и думаю, вы меня поймете:

«Рассмотрим еще некоторые лексемы, в которых имеются представления о невидимом органе. Правда, в этих словах такое представление только слегка намечено – как бы едва мерцает. Это слово воля и два малоупотребительных гиперонима – способности (ср. слух, зрение, память и другие способности человека) и чувства (ср. органы чувств)» (Урысон, 2003, с.47).

Понятия не имею, что такое гиперонимы, тем более, почему эти самые нимы способности и чувства малоупотребительны. Да и как слух, зрение и память оказались способностями. В таком смысле и гвоздь обладает способностью сгибаться. Я хочу этим сказать, что языковеду не к лицу использовать понятие, не введя его точного определения. Тем не менее, я приведу отрывок из следующего нечитаемого куска текста, опустив самые красивые места:

«Действительно, способности можно напрягать, ср. Он напрягал все свои способности, но не мог уловить никакой закономерности в этом хаосе. Подобные высказывания можно интерпретировать естественным образом, если признать, что данная лексема способности обозначает и нечто вроде органа.

В соответствии с нашей гипотезой гипероним способности имеет значение, аналогичное рассмотренным выше: способности H” ‘способность воспринимать, думать, понимать, помнить, или нечто представляемое, подобное органу, благодаря которому человек обладает этой способностью» (т.ж. с.48).

Чтобы обладать способностью, нужно иметь «нечто представляемое, подобное органу»… Скажу по-своему: чтобы обладать способностью, нужен орган в соответствующем теле. И совершенствование ее – это совершенствование в использовании этого органа.

Соответственно, считает Урысон, всё это относится к чувствам:

«Чувства – это родовое слово для лексем зрение, слух, вкус, осязание и обоняние. Подобно своим гипонимам слух и зрение, данная лексема может обозначать и нечто функционирующее, нечто, подобное органу. Сравни: Все его чувства были напряжены до предела; У людей никогда не действуют одновременно с полной напряженностью все пять человеческих чувств (В.Шаламов)» (т.ж.).

Последние примеры показывают, насколько зыбки и надуманы построения языковедов. Посчитать, что речь об этих пяти чувствах идет как об органах, можно только грамматически. Но мы говорим о мировидении, то есть о том, что народ видел их органами. Ничего подобного в данном случае нет. А есть усилие, которое вкладывает человек в восприятие. И есть полнота внимания, которая отдана всем потокам восприятия.

Считать этот выразительный способ говорить признаком невидимых органов не стоит. Зато совершенно верно считать некой вполне самостоятельной «сущностью» душу. И сердце. И тут описание Урысон бесценно, даже несмотря на простонаучье.

«Душа и сердце имеют много общего. Во-первых, они представляются находящимися внутри человека, в его теле, а именно – в груди. Во-вторых, с ними связано представление о каких-то особенных, происходящих внутри них, процессах; Ср. Что же происходило тогда в его душе? В сердце рождалась любовь. Эти процессы ассоциируются с какими-то особыми функциями, которые выполняют душа и тело» (т.ж., с.21).

Почему-то это сближает для Урысон душу и сердце с обычными органами, вроде печени и селезенки. Затем следует заявление, которое можно объяснить только научной предвзятостью. Если бы захотела, нашла бы множество примеров обратного:

«Однако душу – в отличие от, например, селезенки или желудка – нельзя увидеть ни при каких обстоятельствах: это не материальный, а представляемый орган» (т.ж.).

Это всего лишь символ веры члена сообщества: души нет!

Увидеть душу нельзя только на анатомическом столе. Однако, заявив, что изучаешь мировидение, прими, что изучаешь, как народ видит. А он видит душу то черной, то светлой, то большой, то мелкой. А то и прямо глазами – как пару или призрак. Именно языковедение переполнено множеством свидетельств, которые языковед не увидел.

Если принять, что речь идет о мировидении, то придется допустить, что видение народа – это не только работа глаз и пяти телесных чувств. Похоже, существуют и иные способы видеть, которых лишен человек естественнонаучный. Можно бы развить эти способности, а он, вместо этого, мечтает не прозреть, а ослепить всех зрячих.

Душа – это не орган, а органом она становится только для инопланетных исследователей, для которых русский язык чужой, и они пытаются догадаться о смысле его слов по словосочетаниям. Для инопланетянина, то есть лингвиста, душа – «это не материальный, а представляемый орган.

Тем не менее, душа, подобно некоторым материальным органам, может болеть; ср. Душа болит – говоря так, имеют в виду специфическое физическое ощущение, локализованное в груди» (Урысон, 2003, с.21).

Как это показал Успенский, доверять этим контекстным дешифровкам языковедов нельзя, в итоге синтеза получается нечто, не имеющее никакого отношения к действительности. Да и сама эта игра в искусственное оглупление, когда языковед притворяется, что не знает, что такое душа, ведет к тому же.

Душа – не орган, хотя она и находится в груди. И болит она не потому, что похожа на материальный орган, а потому, что может болеть! И болит у всех, у кого она есть. Наверное, кроме ученых. При этом языковедша сама пишет: при душевной боли в груди появляется особое, болезненное ощущение. Более того: «Такое высказывание часто сопровождается особым жестом – говорящий прижимает руки к груди, к тому месту, где он ощущает боль и где как бы находится душа» (т.ж.).

Как бы находится душа! Пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнет пистолет… Вот так убивали Пушкина, так бездушные существа, захватившие наш мир, убивают душу… Люди ли они?

Впрочем, какая разница! Главное, собранный материал языка свидетельствует: народ видит душу, ощущает ее и телесно отзывается на ее состояния. Как и на состояния сердца, когда оно, скажем, щемит.

«Каковы функции этих органов? В самом первом приближении можно говорить, что душа и сердце – это органы чувств. Душа и сердце являются даже органами предчувствий, то есть теми органами, с помощью которых человек может интуитивно постигать то, что произойдет в будущем, а также то, что было в прошлом или происходит в настоящий момент.

Ср. Я душой чувствую, что он вернется (что он был там; что он жив); мне верится, что ты жив и отыщешься. Это мне подсказывает мое любящее сердце, и я доверяюсь его голосу (Б.Пастернак)» (т.ж.с.22).

Чувства и предчувствия. Сердце – вещун! Если кто-то хочет раскрывать особые способности, связанные с предвидением или ясновидением, ему нужно точно знать свои сердце и душу. При этом душа и сердце отличаются, если приглядеться к языку. Некоторые словосочетания возможны только со словом душа, некоторые со словом сердце ощущаются предпочтительней. Значит, народ не просто имеет два имени для одного и того же.

«Душа – это орган внутренней жизни человека, то есть всего того, что не связано непосредственно ни с физиологией, ни с деятельностью интеллекта. Это средоточие внутреннего мира человека, его истинных чувств и желаний, всего жизненно важного для данной личности. Ср. в душе она хотела уйти; В глубине души он уже понимал, что им придется расстаться; его душа была полна сомнений.

Невозможно *В душе он хотел спать. *В душе она хотела чаю – непосредственные физиологические потребности никак не ассоциируются с душой» (т.ж.).

Прекрасные примеры со сном и чаем – мы все это понимаем. И понимание это выражается в непроизвольном смехе.

В отношении интеллекта не все так ясно. Первое – никакого интеллекта нет, это опять бред инопланетянина. Есть разум. И душа, как кажется, не связана с ним. Отсюда рождается противопоставление души с ее чувствами холодному рассудку. Рассудок, как одно из орудий разума, оказался более подходящим, чтобы подчеркнуть различия.

Однако речь действительно идет обо всем разуме. Душа – хозяин разума и даже его творец, и она не имеет к его работе отношения. Почему? Именно потому, что она его творит. Мазыки считали, что разум рождается из сознания, испускаемого душой, как орудие, обеспечивающее для души выживание в теле. В силу этого разум вынесен из души наружу, в окружающую ее среду, то есть в сознание. А внутри души ничего подобного не остается, как не остается ракушки внутри улитки.

Разум и душа не противоположны, он ее оболочка, почему собственно душевные проявления и не содержат в себе разума.

Что же касается сна, то тут, похоже, действует другое свойство души – она не спит. Это свойство тела. Так что пример со сном просто не относится к душе, хотя следующий Урысон нашла великолепно:

«Однако нормально В душе он хотел одного – напиться и заснуть, потому что здесь речь идет скорее о желании забыться, нежели о желании удовлетворить физиологические потребности как таковые» (т.ж.).

Точно таким же образом Урысон показывает, что в душе не может быть, скажем, «научных планов», зато человек может чувствовать в глубине души, что «теорема недоказуема», что в действительности означает, что он понял, что все его усилия тщетны, и не важно, в математике, в языковедении или бою…

Следующее предположение на основе языка, что душа «может отождествляться с личностью человека, с его внутренним «я», с его сущностью. Ср. Какая высокая (низкая, мелкая) душа» (т.ж.).

Это утверждение вызывает у меня только один вопрос: почему душа может отождествляться с сущностью человека, а не является ею?

«С точки зрения «наивной анатомии» человек состоит из двух частей – души и тела, причем душа не материальна и не связана ни с каким человеческим органом. Она мыслится как некое невидимое средоточие жизни в человеке – это то, что, находясь внутри тела, делает человека живым» (т.ж.).

Языковед не столь наивен, чтобы считать, что отдаст богу душу, которая его прах переживет и тленья убежит, он человек продвинутый, и потому просто разложится…

Не менее важно отметить, что душа определяет нравственность человека:

«С точки зрения этики душа является носителем некоего этического идеала, которому должна соответствовать, причем это соответствие ценится больше всех материальных благ… Ср. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться (А. и Б.Стругацкие)» (т.ж.с.23).

В сущности, здесь говорится не о некоем «идеале», а о самой душе, которая и оказывается высшей ценностью человека, его сутью и сущностью. Но за этим открываются вопросы уже для душеведения: а как мы узнаем, что какой-то поступок будет предательством собственной души? С чем мы сличаем образы своих действий, чтобы понять это? Пока эти вопросы преждевременны.

«Религиозный аспект» души я опускаю, поскольку тут языковед уж совсем беспомощен. Гораздо интересней ее сравнение души с сердцем.

«В отличие от души, сердце представляется лишь органом чувств и связанных с ними желаний человека, но не его внутренней жизни в целом. Ср. Ее сердце было полно страха (злобы, любви, ненависти, радости); В сердце рождалась обида (зависть); он хотел этого всем сердцем.

Невозможно: *Ее сердце было полно сомнений, *В глубине сердца он уже понимал, что им придется расстаться, потому что сомнения и понимание чего-либо не являются чувствами.

Чувства, органом которых является сердце, в гораздо больше степени, нежели чувства, ассоциируемые с душой, представляются не зависящими от конкретных внешних обстоятельств: они возникают как бы сами по себе, причем в их возникновении и развитии мала роль интеллектуальной оценки» (т.ж.с.24).

Если это наблюдение верно, то мы определенно можем принять для того, что называется сердцем, имя из старой психологии: сердце души. Поскольку душа сама находится в груди, нет ничего удивительного, что происходящие в ней движения, именуемые чувствами, ощущаются происходящими там же, где находится и телесное сердце.

При этом, если это душевное сердце и есть орган души, отвечающий за чувства, нет ничего удивительного, что иногда чувства ощущаются как душевные. Оно так и есть. Но при более тонком наблюдении мы видим, что относится собственно к душе, а что именно к ее чувствилищу, к сердцу, которое находится в глубине души, то есть предельно удалено от разума.

«Тем самым, сердце связано с наиболее природной, стихийной частью внутреннего мира человека. С другой стороны, сердце связано с наиболее интимной стороной личности – это орган любви к человеку противоположного пола. Ср. Ее сердце еще не знало любви; Он таил это чувство в глубине сердца» (т.ж.с.25).

Картезианское понятие о душе, до сих пор правящее нашей философией, видит ее как неразложимую и не обладающую протяженностью единицу или точку света, тождественную Я. Народ видит душу телом, иное имя для нее призрак или дух, хотя эта телесность, очевидно, временная, необходимая на время земного пребывания. В остальное время душа видна как пара, то есть некий объем тонкого вещества, не имеющий определенных очертаний или границ.

Но пространственность души бесспорна, а если сердце души – ее орган, он тоже должен обладать пространственностью, а значит, и объемом.

«Душа и сердце человека представляются не только как место неких особых процессов, но и как своего рода вместилища чувств, то есть как нечто само по себе статичное. Ср. Ее душа пуста; Ее сердце никем не занято (пусто); его душу (его сердце) переполняла радость.

При этом сильные, неподвластные человеку чувства как бы приходят в душу и в сердце извне. Ср. Душу (сердце) охватила печаль; в душу закрадывался страх; В сердце его заполз страх и отчаяние (М.Булгаков)» (т.ж.).

Наблюдение это, с точки зрения сочетания слов, верное. Но для инопланетянина. А в действительности это просто не исследовалось никем из психологов. Никто не искал источник тех чувств, что заползают в душу и сердце. Однако ощущается, что внешними тут являются только причины, страх же или печаль рождаются где-то внутри. А ощущение их движения связано лишь с расширением этого состояния, охватывающего не только сердце и душу, но и все сознание.

Любопытно и то, что сердце не подвластно разуму.

«Разум призван контролировать сердце. Однако жизнь сердца неподвластна законам логики. Разум и воля не в состоянии обуздать сильные чувства; ср. Сердцу не прикажешь. Однако если, например, речь идет о сухом рациональном человеке, не способном на сильные чувства, то можно сказать: Его сердце послушно разуму» (т.ж.с.26).

Еще один путь указан йогой и христианством: человек самопознания должен обуздать чувства, что вовсе не обязательно делает его сухим и рассудочным человеком. Борьба за овладение искусством управления страстями ведется человечеством не менее трех тысяч лет и считается вершинным орудием в достижении духовности.

Тем не менее, люди умудряются так жестко управлять душой и сердцем, что становятся совсем бездушными и бессердечными. Иногда это делается как нравственный выбор – жить для себя и не сострадать другим. Иногда как выбор научно-карьерный – чтобы занять почетное место в научном сообществе, нужно отречься от души. Это основной признак свойства…

Не думаю, что кто-то из ученых делал такой выбор осознанно, но большие деяния слагаются иногда из крошечных продаж и уступок, которые закрывают совесть и убивают душу…

Благодаря языковедам я смог вывести гораздо более подробное понятие о чувствах русского языка, а значит, и народа. Конечно, это понятие чрезвычайно искажено естественнонаучностью и инопланетностью лингвистов, но штрихи нанесены, и образ в целом очерчен. И надо отдать ему должное: он неизмеримо богаче того, что понимает под чувствами психология!

Но обогащение и углубление понятия не предполагает еще моего понимания и тем более ясности. Даже хуже: чем больше я знаю о чувствах, тем лучше вижу, насколько их не понимаю. Я отделил уже несколько слоев того, что обычно как-то смешивается с чувствами. Это всяческие «физиологические реакции», работа «органов чувств», то есть восприятия, работа разума, слишком резко распознающего нечто важное для выживания и потому, как говорится, мобилизующего все «скрытые резервы организма».

Но вот мы добрались до души, где, казалось бы, и нет ничего, кроме чувств. И вдруг обнаруживается, что в языковом описании души чувства присутствуют довольно слабо, а душа занята самыми разными вещами помимо них. Она болит, предчувствует, желает, является сущностью человека, его внутренним «я», она делает меня живым, она предписывает определенную нравственность, храня в себе некий идеальный образ допустимого для меня, она даже может со мной говорить, подсказывая что-то…

Вот эта самая душевная боль, разве это не чувство? Оказывается, нет. Это бесспорное ощущение, но оно буквально телесно. Его, безусловно, вызвало какое-то чувство, ведь душа болит за кого-то, к кому я очень определенно отношусь, но именно это означает, что источник чувства, из-за которого она болит, не в ней. Очевидно, как раз в том самом сердце души, которое и является чувствилищем по преимуществу.

Очень похоже, что Сердце – для отличия от телесного я буду писать его с большой буквы – и есть орган чувств в теле души. Естественно, если это так, то именно из него чувство и разливается на всю душу, вызывая в ней определенные изменения или состояния.

Урысон сказала по этому поводу довольно странную вещь: «сердце связано с наиболее природной, стихийной частью внутреннего мира человека». Ощущается каким-то глубочайшим прозрением, но что это может значить? Для нее, как для человека естественнонаучного мировоззрения, природное должно бы быть вещественным. Но она очень удачно уточнила, что в данном случае это стихийно.

О какой стихии речь?

Очевидно, она хотела этим сказать, что то, что происходит в Сердце, совсем неподвластно человеку, выше его сил и не поддается управлению. А все остальное – так или иначе, окультурено, и потому введено в рамки определенного порядка, управляемого обществом. Сердце – это вместилище чувств, говорит она, но если вдуматься, то получается, что оно – вместилище стихии.

Или пространство, в котором проявляется эта стихия.

Стихия ли она? Тоже сомнения. Очень вероятно, что эта «стихия», недоступная управлению человеком, есть высшая и наиболее духовная часть меня. И не управляется она лишь мелкими мозгами самодовольного человечика, который поверил, что покорил природу и готов повернуть вспять реки и растопить полярные льды. Боюсь, что именно эта часть не есть настоящий я, а сплошной обман и самовлюбленность игровой личины. А я настоящий, я хозяин наблюдаю за собой из той части, которая и правит моей жизнью.

Это странное утверждение: ведь я же осознаю себя тем, кто негодует и фыркает по поводу этого странного органа по имени Сердце, которое мне не подчиняется! Очень похоже на то, как негодует кукла на пальчике кукловода во время спектакля: сердится, ругается, приказывает! И он перед ней извиняется и старается выполнить все, что ее душеньке угодно…

Однако чувства, льющиеся из Сердца, остаются мне неподвластны и правят моей жизнью. А я, при всей расфуфыренной самоуверенности петрушки, делаю то, что хотят они… Или тот, кто их мне посылает.

Действительно, тот, кому принадлежит Источник моих чувств, заставляет меня жить так, как это надо ему. Очень похоже на дрессировку строптивого животного. Оно верит в свой разум и свою способность вершить свою жизнь, но с чувствами не поспоришь, и поэтому кончается все так, как это записано в Книге судеб, иное имя которой Книга чувств…

Что же получается?

Похоже, душа чувств не знает. Она, как любое тело, знает порывы и движения. Душевные движения и воспринимаются нами как чувства. Мы привыкли им подчиняться, поскольку душа есть не только источник жизни, но и источник движения. Точнее, источник движения или самодвижущийся источник, находится в душе точно так же, как и источник чувств. Поэтому, если душа начинает двигаться, у меня нет выбора, и я буду либо двигаться вместе с ней телесно, либо бороться с этим позывом и сдерживаться. Но заниматься я буду только этим движением.

При этом, душа начинает движение не просто так, не произвольно. Нечто должно вызвать это ее движение, поселив желание. Очень похоже, что это делают именно чувства. Это значит, что, хотя само душевное движение не есть чувство в строгом смысле этого слова, но в основе его все же чувство. Оно есть как бы наполнение каждого душевного порыва.

Как и желание.

Душа не знает образов, поскольку они – принадлежность разума, а разум творится каждый раз заново после воплощения. Даже если во время между жизнями мы и сохраняем разумность, это иной разум, принадлежащий не той душе, что воплощена. Сама по себе она в нем не нуждается. Поэтому в порывах души разума в человеческом смысле нет, но можно обнаружить чистое желание и скрывающееся за ним чувство.

Однако собственно чувства, похоже, живут только в Сердце и приходят туда из некоего Источника, с которым Сердце и связывает нас. Источник же этот, думается мне, не в этом теле и даже не в этом мире…