Текст книги "Записки о способностях"

Попробую вглядеться в Булгаковское: В сердце его заполз страх и отчаяние.

Внешне это высказывание можно понять, как полагается инопланетянину, так, что страх ползет откуда-то снаружи и постепенно проникает в сердце. То же самое может относиться к тоске, печали, но вряд ли к радости. Радость либо охватывает душу, либо заполняет сердце.

Однако любой разумный человек понимает, что необъяснимые или, как любят говорить психологи, немотивированные страхи бывают только у сумасшедших. Этот случай я рассматривать не буду. Что же касается здоровых людей, то для их страхов всегда бывает причина. И причина эта снаружи. Причина, но не страх!

Причем, если вглядеться, это вполне понятная угроза жизни или здоровью самого человека или кого-то ему близкого. Довольно часто за любимых людей мы боимся сильнее, чем за себя. Что такое угроза здоровью? Если вдуматься, то это шажок все к той же смерти – он заболел и умер. И уж точно сокращение жизни или ухудшение ее качества. В любом случае, страх – это признак того, что в моей жизни появилась угроза моему выживанию.

Но что имеется в виду под выживанием?

Жизнь тела. Но боится при этом душа. Однако она бессмертна, если верить народу. Чего же она боится? Получается, что душа боится, что это ее воплощение будет прервано, и она не выполнит того, зачем приходила. Но и этого я никак не ощущаю.

Более того, я ощущаю себя телом и страшно боюсь умереть. Причем, этот страх сохраняется и тогда, когда уже побывал вне тела и знаешь, что душа способна его покидать. Даже сами выходы не получаются чаще всего именно потому, что мы боимся выходить из тела. Как если бы сам выход и воспринимался как смерть.

Последнее более чем вероятно. Бесконечный опыт смертей, часто насильственных, во время которых душа уходит из тела, приучает к тому, что выход и есть смерть. Те, кто пережил клиническую смерть или вспоминал жизнь после смерти под гипнозом, однозначно свидетельствуют, что осознавание себя возвращается не сразу. Какое-то время душа ощущает себя потерянной и может долго кружиться возле того места, где погибло ее тело.

Если доверять этим свидетельствам, а я склонен им доверять благодаря собственному опыту, то страх смерти как-то связан с потерей памяти, которой мы подвергаемся, воплощаясь. Старые мазыки объясняли ее тем, что, воплотясь, человек вынужден заново создавать разум этого тела, и поэтому накапливает весь необходимый объем образов в ближайшем сознании. Тем самым он отодвигает все остальные образы, то есть всю прежнюю память на дальнее пограничье сознания.

Это значит, что память никуда не исчезает. Она всегда с нами, но добраться до нее непросто. Это искусство, которым надо овладеть.

Если бы память прежних жизней и память души были нам доступны, мы бы, конечно, не боялись смерти, а значит, гораздо меньше боялись бы любых страданий. Но мы живем каждый раз с нуля, с чистой доски. Из прошлого с нами переходят в эту жизнь разве что самые страшные раны и обиды. Многие наши боли и болячки, как и родимые пятна, есть наследие прошлых жизней.

Иногда это места ударов оружием, память о которых сохранила душа. Иногда другие повреждения или последствия болезней. Но мы их не помним. А тело просто не должно помнить, оно создано заново. Стало быть, помнит их душа. И помнит так, что боль проходит сквозь воплощения. При психотерапевтической работе с такими необъяснимыми болями приходится погружаться в прошлые жизни и извлекать из отсутствовавшей вроде бы памяти человека удары копьями, мечами, штыками, пулевые ранения…

Душа помнит все, но я лишен доступа к ее памяти. Это определенно. Поэтому я могу быть лишен доступа и к ее памяти о том, что смерти нет. И поэтому я боюсь.

Но почему я более всего боюсь именно смерти? Похоже, в этом присутствует изрядная доля страха моего тела. Физиологам только кажется, что они хорошо изучили тело и знают, что такое жизнь. Те самые знаменитые опыты Э. Пфлюгера с обезглавленными лягушками, проделанные за десяток лет до выхода построенных на теории американского авантюриста Стенли Холла «Рефлексах головного мозга» Сеченова, развенчали рефлекторную теорию до того, как она была написана.

В сущности, уже в 1853 году ошибки по имени рефлекторное учение можно было избежать:

«В 1853 году немецкий физиолог Э.Пфлюгер (1829–1910) экспериментально доказал несостоятельность рефлекторной концепции Холла. Он обезглавил лягушку, то есть лишил ее органа, из которого, как предполагалось, исходят психические влияния. Казалось, оставшийся фрагмент целостного организма должен вести себя как простой рефлекторный автомат.

Однако реакции обезглавленной лягушки не соответствовали предположениям Холла. Она производила целесообразные оборонительные реакции: стремилась освободиться от вредного раздражителя; ползая по столу, обходила препятствия и т. п. Короче – она проявляла все признаки поведения, обычно относимые за счет психических действий головного мозга» (Ярошевский, с.199).

Тело гораздо сложней, чем рефлекторная машина. У него есть нечто подобное душе, что обеспечивает ему возможность для собственной борьбы за выживание. Собственно говоря, непроизвольные отдергивания тела от источника боли – признак того, что тело, пока из него не изгнан его источник жизни, борется, независимо от меня. Русский народ называл этот источник телесной жизни Живой, Аристотель – животной или растительной душой.

Мой страх может быть и страхом тела, оно-то, в отличие от души, точно испытает боль и погибнет. А живому свойственно сохранять жизнь как высшую ценность. Если это так, то страх может вползать в душу и из тела, передаваться ей. Для души это все равно страх за тело, требующий бороться за выживание. Но ее ли этот страх?

Даже если в итоге он и становится ее страхом, все же исходно он приходит извне. И тогда выражение, что страх заполз в сердце, вполне оправданно. Что свидетельствует в пользу такого мнения?

То, что я могу внутренне принять смерть и успокоить свои чувства. Это действие мне доступно, и это явно обращение к душе, а не к телу. Иначе говоря, для любого человека доступно, к примеру, рассуждение о чести, ради которой можно пойти на смерть. И многие готовы скорее принять смерть, чем потерять честь.

Однако, человек идущий на казнь, может идти спокойно и гордо, поскольку смирился и принял, но вдруг страх прорывается в его душу. Про него говорят: липкий, животный страх! Причем, ему сопутствуют и отчетливые телесные проявления, вроде пустоты в животе и ноющего ощущения под ложечкой.

Этот страх идет от тела, оно не хочет умирать и борется за жизнь. А я его усмиряю, заставляя погибнуть ради моей чести…

Если это верно, то страх тела входит в душу и становится моим страхом. В таком случае, страх любого тела может войти в мою душу и быть почувствован. Собаки часто чувствуют страх человека и соответственно ведут себя. И многие люди рассказывают, что физически чувствуют страх в других людях.

Они словно бы видят его, как если бы страх был чем-то подобным жидкости, подымающейся из телесных глубин. Это, конечно, иносказание, но никто и не пытался описать страх. Так что это пока единственный образ, который есть в моем распоряжении. И мне остается лишь проверить в прикладной психологической работе, действительно ли страх другого можно почувствовать, а то и передать.

Однако это не снимет вопроса о том, как овладеть способностью чувствовать и управлять чувствами. Если страх входит в душу извне, является ли он душевным или сердечным чувством? Или же речь идет о моей способности чувствовать страх сердцем.

Однако язык говорит о трусливости самих сердец. Сердца бывают отважными, а бывают и полными страха. С точки зрения способностей, овладеть тем, как не впускать страх в сердце очень важно. Эта задача стоит того, чтобы ее решать. Но сначала надо понять, с чем же мы имеем дело, что есть страх, и что есть чувство страха.

И кто труслив – сердце, или страхи, которые его заполняют?

Пытаясь понять выражение: страх заполз в его душу, – я увидел, что само понятие страха у меня двоится. То, что страх может считаться чувством, бесспорно, и наш язык имеет выражения, вроде: чувство страха было ему неведомо. Но когда страх начинает заползать в мою душу, скажем, из тела, то я, безусловно, его чувствую. И что же тогда оказывается чувством: страх, который ползет, или мое восприятие этого страха?

Русский язык знает довольно много родственных слов, которые описывают состояния, близкие к страху. Например: ужас, испуг, боязнь, сполох. Даже, наверное, оторопь. Вероятно, я не перечислил все. Но и этих более чем достаточно для первого исследования понятия о том чувстве, которое я испытываю в душе. Попробую просто выбрать все определения этих слов из словарей и работ языковедов, чтобы составить как можно более полное описание хотя бы одного чувства.

Я предчувствую, что для меня это немалая и непростая работа – описать чувство. Но когда-то эта работа должна быть сделана, пусть в первом приближении.

Начну с самых простых определений толковых словарей. Ожегов в 1952 году пишет об этом действительно просто:

«Страх – очень сильный испуг, сильная боязнь. Задрожать от страха. Держать кого-нибудь в страхе (в полном повиновении). Под страхом чего-нибудь (подугрозой). Страха ради делать что-нибудь (вследствие боязни перед кем-чем-нибудь; на страх врагам. У страха глаза велики (трусу везде страшно, везде представляется мнимая опасность)».

Просто не значит верно. Если исходить из этого определения, то испуг – это небольшой страх. Так ли считает сам Ожегов?

«Испуг – чувство страха, состояние испугавшегося. В испуге убежать».

Кажется, это определение совсем не верно. Но пока я этого объяснить не могу. Впрочем, неточно и определение боязни:

«Боязнь – беспокойство, страх перед кем-чем-нибудь. Боязнь одиночества. Боязнь пространства».

Подозреваю, что боязнь – это совсем не страх. Это как-то чувствуется по боязни одиночества. Но еще ярче несоответствие проявляется, когда Ожегов определяет глагол бояться:

«Бояться – 1. Испытывать боязнь. Боязнь волков. Боязнь сырости. Боязнь простудиться. 2. Не переносить чего-нибудь, портиться от чего-нибудь. Фотографические пластинки боятся света».

Боясь волков, можно испытывать чувство страха. Но какой страх в боязни сырости или простудиться? В этих случаях я боюсь без страха. Но я определенно опасаюсь. Значит, боязнь связана с опасностью, как и в случае фотопластинок, для которых свет – определенная опасность. Соответственно, и со страхом боязнь связана не напрямую, а только через опасность.

Именно она, похоже, и несет или не несет в себе страх.

«Опасность – возможность, угроза чего-нибудь опасного. Отечество в опасности».

Определение, можно сказать, никакое. Но в нем опять мелькнуло слово угроза. С угрозой мы уже сталкивались, когда пытались определить понятие чувства. Словарь Срезневского приводит такой пример:

«Рече же и Притечник: сокрушает прещтенье сердце мудрого, безумный же избиваем не чует. XI в».

Прещтенье – это угроза. Срезневский дает три значения этого слова:

«Прещение – угроза. Мечтательским прещением не устрашься. 1096.

– запрет.

– наказание. От прещения люба мира избави… 1097. Едино прещенье, едина казнь».

Поселившись в сердце, угроза заставляет думать о себе. Поэтому необходимо иметь «чующее сердце», что в средние века считалось сердцем, открытым «страху божию». Тут мы попадаем в историю языка, в те времена, когда поверх исконного народного понимания накладывалось понимание христианское.

Многие современные исследователи, особенно, языковеды, судящие о мировоззрении нашего народа по текстам, которые до нас дошли, однозначно исходят из того, что писали враги народного мировоззрения. Это отчетливо читается, к примеру, в отношении такого прекрасного исследователя, как Татьяна Ивановна Вендина, посвятившей страху статью в книге «Средневековый человек в зеркале старославянского языка»:

«В Средневековье же восприятие этого чувства было особенно обостренным, поскольку человек воспринимал себя как существо греховное, а тревога и страх исходят из грехопадения.

Страх составлял неотъемлемую часть бытия человека, отношения с миром которого строились именно на этом чувстве, ибо само существование его в мире, полном зла и страданий, вызывало у него чувство страха. Страх был фоном всей внутренней жизни нашего «героя», определяя конституцию его души и влияя на формирование у него таких внутренних качеств, как неуверенность в себе, нерешительность, замкнутость, предусмотрительность, осторожность и др.

Поэтому понятие страха оказалось довольно хорошо «проработанным» в старославянском языке.

Напряженное языковое пространство «страха»… строилось на противопоставлении божественного и земного.

Страх как земное (а потому низменное) чувство соотносился с плотенными страстями человека, выражая изначальную страсть человеческой души, в которой живут страсти гаденые и ядовитые (не случайно одна из этимологий этого слова связывает его со словом страсть: Фасмер).

Это чисто физическое чувство, возникающее у человека в минуты опасности, столкновения с чем-то непознанным, неясным, что поражало и ужасало силой своего проявления (ср. страхъ – страх, ужас//угроза// явление, внушающее страх – Старославянский словарь)» (Вендина, с.257).

Человек христианской культуры, сильно направленный от тела в жизнь души, однозначно ощущал страх телесным, физическим чувством. Это важное свидетельство. Ему можно доверять, поскольку люди той поры отдали немало сил на то, чтобы научиться видеть различие между душой и телом.

Относиться с таким же доверием к подобным исследованиям языковедов не стоит. Вендина очень точна в передаче того, что есть в текстах, но это означает, что все написанное ею относится не к средневековому русскому человеку, а к тем, кто писал тексты христианского содержания.

В этом отношении я больше склонен придерживаться умеренных взглядов, высказанных, например, Еленой Мадлеевской в энциклопедии «Русская мифология»:

«Архаичные представления о душе испытали значительное влияние христианства; вместе с тем, и элементы христианского вероучения вошли в традиционное сознание в довольно измененном виде: переработанные соответственно мифологической картине мира, они органично вписались в нее.

Если христианское учение разделяет тело и дух, то более древние представления о душе исходят из противопоставления тела и души. В народном языке и понимании дух и душа обычно не противопоставляются друг другу, чаще всего они не различаются или выступают как синонимы» (Русская мифология, с.407).

Кто-то действительно жил в постоянном страхе и ужасе божием, а кто-то при этом рассказывал забавные сказки про попов и прочую жеребячью породу. Но еще важнее то, что понятие страха существовало у нашего народа задолго до христианства, и нельзя не видеть, что христианская культура составляет вполне определенный, но все же лишь один культурный слой этого понятия.

Угроза, безусловно, существует в нашем понимании независимо от веры. И столь же независимо она означает опасность. При этом, даже приведенные примеры из старых записей – это примеры угрозы уничтожения тела. Но сама эта угроза живет в сердце или, по крайней мере, должна им чуяться или предвкушаться.

Я попробовал описать чувство страха, но пока почти никуда не продвинулся. Однако передо мной явно два пути исследования: в историю понятия и в науку.

Ожидается, что чувство страха должна изучать психология. В действительности психологи как-то мало уделяли ему внимания. В сущности, советские психологические словари знают только три определения страха. Первое дали Выготский и Варшава в 1931 году:

«Страх – одна из основных эмоциональных реакций, проявляющаяся обычно в ответ на опасный и вредоносный (или принимаемый за таковой) стимул, подавляющий своей силой силы организма.

Страх связан с инстинктом самосохранения в его защитной форме; генезис выразительных движений при страхе (раскрытый рот, приподнятые брови, задержка дыхания, неподвижность, сильное сердцебиение, бледность, сухость в горле, дрожь и т. п.) показывает, что страх есть «заторможенное бегство», то есть ослабленное воспроизведение защитных движений, биологически полезных для индивида в прошлом».

Заторможенное бегство – это явный, но сдержанный позыв сбежать от того, чего боишься. Но это объясняет непроизвольные движения при страхе, а не сам страх. Впрочем, даже из этого можно сделать вывод, что страх – это всего лишь способ защитить тело, так сказать, вшитый в нашу физиологию. Но в таком случае, он к чувствам отношения не имеет. Это либо действительно инстинкт, то есть телесное свойство, либо непроизвольный рефлекс, что то же самое.

И никаких чувств. Даже если это вполне разумное действие, этакий ответ разума на опасность, тут тоже нет места чувству. Но чувство при страхе определенно есть. Хотя бы в том смысле, что я чувствую страх. То есть в наличии либо чувство страха, либо сам страх, который я чувствую. Определение Выготского его не объясняет.

Следующим по времени было краткое определение К.К.Платонова. В его словаре 1984 года оно звучит так:

«Страх – наиболее биологически обусловленная эмоция как отражение нужды избежать опасности, в основе которой лежит пассивно или активно оборонительный рефлекс, определяющий астеническое или стеническое его проявление.

Страх имеет различные формы: боязнь, испуг, тревожное ожидание, паника. Особе место занимает стеническое проявление страха – «упоением страхом», о котором А.С.Пушкин писал: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья»».

Паника – слово нерусское, значит, чуждое в этом ряду. Тревожное ожидание – отнюдь не «форма страха». Это именно состояние, возможно, сопутствующее страху, но могущее быть и самостоятельным. Сказать, что боязнь и испуг – это формы страха, – значит сказать, что страх являет себя в виде боязни и испуга. Похоже, что тем самым мы лишь закрываем от себя истинную сущность этих понятий.

Остается одно: страх – это рефлекс, лежащий в основе отражения нужды избежать опасности. Звучит дико, но понять можно…

В 1985 году «Краткий психологический словарь» Л.Карпенко создал определение страха, которое впоследствии повторяли словари Петровского и Ярошевского. В нем есть некоторые важные дополнения:

«Страх – эмоция, возникающая в ситуациях угрозы биологическому или социальному существованию индивида и направленная на источник действительной или воображаемой опасности. В отличие от боли и других видов страдания, вызываемых реальным действием опасных для существования факторов, страх возникает при их предвосхищении.

В зависимости от характера угрозы интенсивность и специфика переживания страха варьирует в достаточно широком диапазоне оттенков (опасение, боязнь, испуг, ужас). Если источник опасности является неопределенным или неосознанным, возникающее состояние называется тревогой.

Функционально страх служит предупреждению субъекта о предстоящей опасности, позволяет сосредоточить внимание на ее источнике, побуждает искать пути ее избегания».

Приводить их же определение эмоции я не буду, в отличие от определения страха, оно нечитаемо. Вкратце, для этих авторов это переживание. Но из того, что сказано, можно сделать вывод, что страх – это переживание действительной или воображаемой опасности. Причем, опасность эта как для физического тела, так и для общественного, то есть личности. Это очень важное дополнение

Опасность для личности – это всегда признак того, что человек начал жить не только ради тела, но и ради души. Наше выживание, с точки зрения задач души, – это вначале обеспечение жизни тела, потому что без него душа не сможет приступить к задачам воплощения. Но как только мы переключаемся с чисто телесных задач, то есть с битвы за жизнь, на битву за лучшую жизнь, мы перешли к главному.

И в том, и в другом случае, для души очень важно не потерять свои орудия – тело или личность. Без них задача воплощения не решаема!

Так же важно, что страх, в отличие от боли, – это воображаемое страдание и, в силу этого, предчувствие страдания или потери. При таком понимании мы можем гораздо лучше понять, как же происходит «заползание страха в сердце».

Во-первых, такой страх всегда имеет причину. Вполне внешнюю. И мы о ней узнаем. Это значит, что к нам приходит знание. Знание не может приходить иначе, как с помощью образов. Значит, оно приходит через сознание и оценивается разумом. Ты увидел опасных людей и понял, что тебя могут избить или убить. Ты пугаешься и уходишь с их пути. Страха еще нет. Но вот они за тобой погнались, и тут тобой овладевает страх.

Узнав об опасности или угрозе, мы тут же представляем себе, что может произойти, и делаем выбор: сражаться или бежать, условно говоря. Но первый позыв всегда сражаться, бежать только в том случае, если опасность выше моих сил. Это самая основа работы разума: увидев нечто новое или незнакомое, он начинает его распознавание именно на предмет: опасно – не опасно.

Но выбор бежать еще не означает страха, страх придет тогда, когда ты поймешь, что опасность тебя настигнет. Страх начинается с испуга или, иначе, страху предшествует испуг. Это не одно и то же, это разные состояния. В современных русских психологических словарях страх появляется не чаще, чем в советское время. Но смысл определений сохраняется прежним. Поэтому я сразу перехожу к философии.

Как ни странно, но философы начали считать страх своим предметом гораздо раньше психологов. Первым дал его определение Радлов в начале двадцатого века. Его определение будто еще ничего не знает о физиологии и эмоциях:

«Страх – имеет два значения: 1) сильное душевное волнение, вызванное неожиданной опасностью, лишающее в большинстве случаев способности действовать, часто парализующее действие мускулов, вызывающее прилив крови к сердцу; сильный внезапный страх может быть смертелен; 2) чувство тяжелого неудовольствия, проистекающее от ожидания неприятности».

Для философов страх все же чувство и одновременно душевное волнение. И я ощущаю, что это верно! Конечно же, страх вызывает сильнейшее душевное волнение. Точнее, его вызывает чувство страха, которое появляется в ожидании неприятности или опасности. Все те телесные проявления, что описали психологи, – итог этого волнения. Душа волнуется, а я начинаю метаться, выискивая, что сделать, чтобы спастись.

Чувство неудовольствия – неудачное выражение. Тут, скорее, подошло бы выражение «неприятное чувство». Иначе говоря, все чувства делятся на приятные и неприятные, то есть несущие нам удовольствие или лишающие его. Но это, пожалуй, сейчас не имеет значения. Разве что это будет необходимо для общего определения чувств как оценок качества нашего выживания.

В этом смысле страх – высочайшая оценка ухудшения качества выживания.

В советское время первая статья, посвященная страху, появилась только в 1970-м году. Поместила ее «Философская энциклопедия». Статья была несамостоятельной, и так прямо и начиналась: страх в психологии. А затем в духе физиологии: «отрицательная эмоция, возникающая в результате реальной или воображаемой опасности, угрожающей жизни организма, личности, защищаемым ею ценностям».

Очевидно, именно она и определяла впоследствии, как писать о страхе психологам.

Зато после падения Советской власти философы начали говорить о страхе все чаще. «Философский энциклопедический словарь» Губского в 1997 году поместил статью о страхе в философии Хайдеггера и Сартра. Статья, надо отдать ей должное, довольно бессмысленная…

Зато в «Новой философской энциклопедии» в 2001 году вышла большая статья Гайденко, которая была вполне самостоятельным философским сочинением.

«Страх – тягостное, мучительное душевное состояние, вызываемое грозящей человеку опасностью и чувством собственного бессилия перед ней. Страх может быть вызван внешними обстоятельствами, представляющими угрозу для жизни; в этом случае предмет его вполне конкретен, и такой страх можно охарактеризовать как психологический.

Но существует страх другого рода – метафизический, предмет которого не может быть ясно определен, так как не имеет внешнего источника и вызывается внутренними причинами. Метафизический страх родственен страху религиозному, мистическому».

Прекрасное определение и сделанное красивым языком. Далее Гайденко рассказывает о том, как рассматривали страх философы, начиная с Кьеркегора и до Хайдеггера и Сартра. Этих мудреных европейских парней я опущу.

Страх – мучительное, тягостное душевное состояние, рождаемое чувством бессилия перед грозящей опасностью. Действительно, если человек находит возможность сражаться, страх просто исчезает. Значит, ощущение или чувство бессилия, как оценка своих возможностей, – необходимое условие страха!

«Философский энциклопедический словарь» Ивина в 2006 году тоже делает попытку дать определение страха. В сущности, оно сводится лишь к одной мысли:

«Страх – один из основных видов человеческого отношения к миру».

Остальное – пересказ мыслей различных философов, включая Флоренского и Бердяева. Мысли философов – это сложные творения, вроде музыкальных импровизаций на заданную тему, не блещущие простотой. Да и писались они как некое пограничье человеческой мысли о бытии.

Мне же нужно простое понятие о страхе. И пока я его не обрел.