Текст книги "Записки о способностях"

Мой краткий очерк науки о чувствах выявил несколько вполне очевидных вещей. Самые главные из них: наука вовсе не заинтересована исследовать чувства и предпочла бы совсем изгнать их в «семантические примитивы», заменив на эмоции. Поскольку чувства при этом есть и деться от них никуда не удается, наука принижает их значение, называя их частным случаем эмоций, и старается говорить о них на простонаучье – искусственном языке, лишенном смысла в обычной речи.

Если исходить из того, что чувства всегда были самым ярким проявлением внутренней, душевной жизни, то сомневаться в том, что наш народ был не глупей психологов и заметил эти проявления, глупо и подло. А раз он их видел и давал столь подробные имена всем тонкостям этой жизни, значит, замена чувств на иноязычное слово эмоции неоправданна.

Инородное слово допустимо в качестве научного термина тогда, когда для обозначения какого-либо явления нет имени в родном языке. Но русский язык показывает, что у нас могло не хватать технических терминов или названий для разных состояний северного снега или пустынного песка, но чувства были важнейшим предметом интереса наших предков. Замена чувств на эмоции – преступление науки против русского языка и русского народа с его историей и культурой.

В каком-то смысле – это стирание, сведение на нет тысячелетнего подвига России, принявшей христианство, чтобы стать носителем идеи христианской любви. Вся жертвенность, вся способность прощать и жить ради того, чтобы другим людям было хорошо, пошла прахом и не стала уроком. То, как наука вместе с самой научной властью уничтожала храмы, заметили все, поскольку это было очень вещественно. А вот как она убивала скрытую часть той духовной культуры, которая позволила принять религию любви и стать народом-богоносцем, похоже, проморгали…

Уроки должны быть извлечены, а справедливость восстановлена. Нашему народу, как говорил Достоевский, охота пострадать. Пусть страдает и получает по заслугам, если ему все равно. Но молчать об этом нельзя, происходящему должны быть даны имена.

Задачей естественной науки был не поиск истины, а захват власти в этом мире. В итоге наука стала одной из опор Власти и присела к пиршественному столу, где раздаются кормления. Основные задачи науки, за которые ее ценит Власть – это война и производство товаров. Она – детище буржуазного мировоззрения, которое построено на захвате и дележе рынков. И мы для него не более чем рынок, который надо соответственно приготовить, чтобы он стал съедобным.

То, как наука пишет о душе и чувствах, это способ приготовления нас к поеданию. Ученые могут даже не осознавать этого, но Наука очень хорошо знает, что должны делать клеточки ее огромного тела. А делать они будут то, что полагается делать в общем потоке социального движения. Попросту говоря, выбиваться из общего мировоззрения сообщества опасно, и все ученые это понимают.

И если даже после падения советской идеологии сообщество ученых насаждает вульгарно-материалистическое видение того, что чувства, способности и даже заменившая душу психика есть продукт высокоорганизованной материи, то есть мозгового вещества, то это значит, что естественнонаучность должна быть сохранена при любой смене государственности. Она выше, чем требования определенного строя.

Она – требования всего класса буржуазии, который и обслуживается Наукой!

Душа и чувства всегда останутся вне научного круга интересов, хотя время от времени кто-то из маститых психологов и призывает вернуть душу как предмет их науки. На это основная масса простых научных шестеренок отвечает: он уже заслужил себе право говорить, что хочет! И продолжает делать Науку, как полагается. По образцу!

Рассчитывать на то, что психология чувств однажды станет предметом научной психологии, почти не приходится. Как и на то, что психология однажды начнет изучать душу. Это может подорвать экономику психологического сообщества. Но диалектика учит: противоположности переходят друг в друга, меняясь по мере накопления качества.

Однажды то движение маятника в развитии человечества, которое несет нас в плотность вещественных, адских миров, исчерпается, и начнет накапливаться движение вспять, к душе. Тогда произойдет накопление количества работ, подобных моей, в которых говорится о душе и о чувствах. Думаю, сначала эта часть научной психологии будет подпольной, но как это было с физиологией в середине девятнадцатого века, именно она и будет править умами нового поколения ученых.

Затем эта парадигма науки станет правящей, и все опять вернется на круги своя, а психология покатится в сторону материализма…

Как бы там ни было, пусть мир развивается в соответствии с теми законами и предначертаниями, которыми он создан. Я же проделал очищение от очарования наукой и обнаружил, что доверять ей можно не больше чем любым свидетелям на суде. К тому же, если это судилище над душой! Что-то в показаниях науки, безусловно, соответствует действительности.

Мне нужно познать себя и развить те способности, которые я считаю для себя необходимыми. Я не лишен ни разума, ни опыта жизни. Поэтому моя наблюдательность всегда может обеспечивать меня подсказками относительно того, что утверждает наука. И когда языковед пишет «сценарий эмоций, как они представляются в языке», я в силах определить, за какой из его «фаз» скрывается действительность, которую можно считать средой для раскрытия способностей.

«Обусловленное той или иной интеллектуальной оценкой или собственно эмоцией желание продлить или пресечь существование причины, которая вызывает эмоцию».

Что это значит?

Это именно то, что определяет, чем я хочу заниматься. Если я ощущаю желание пресечь или продлить те чувства, которые меня захватили, значит, я недоволен своей способностью управлять ими. Именно здесь указатель: Далее – класс освоения способности чувствования!

Часть шестая
Основания прикладной психологии чувств

Мое исследование привело меня к выводу, что основные способности, о которых мы мечтаем, принадлежат не телу. Это либо способности сознания, либо способности души. Говорить полноценно о душе можно лишь в рамках общей психологии или опираясь на нее. Такой науки нет. Общая естественнонаучная психология – это наука о нервной системе, а не о душе.

Соответственно, разговор о душевных способностях оказывается безосновательным. Если не описана сама душа, то и ее способности можно использовать лишь как путь к душе. Способности очевидны, душа скрыта и потаенна. Способности проявляются в быту как то, что облегчает мою жизнь. В сущности, до какого-то времени мне безразлично даже, кому принадлежат те способности, что я использую. Поэтому они вполне могут быть предметом еще культурно-исторической психологии.

Это значит, что я не в праве писать полноценную теорию душевных способностей, зато могу использовать свой жизненный опыт, в котором такие способности проявлялись, чтобы подобраться к разговору о душе.

Это, безусловно, делает мое исследование весьма ограниченным и неполноценным. Я даже не знаю, что в действительности входит в круг душевных способностей. Я лишь могу догадываться, что некоторые из моих способностей могут принадлежать только душе. Например, способность к сердечным или душевным чувствам. Следовательно, для разговора об этих душевных способностях мне нужно соответствующее основание, скажем, некая психология чувств.

Не знаю даже, возможно ли такое словосочетание: психология чувств. Скорее, должна бы быть наука о чувствах, некое чувствоведение. Но моя цель – познать себя. Для этого мне придется познать себя как душу, стало быть, через ее проявления, а точнее, через душевные порывы и движения. Поэтому под чувствами я разумею не восприятие и не работу разума, оценивающего качества выживания моего тела. Чувства для меня – это душевные движения.

Это тоже сужает предмет исследования. Но я принимаю это искусственное ограничение. Временно оно полезно и даже необходимо, поскольку уменьшает пространство поиска. Думаю, если бы мне удалось полноценно описать чувства, как душевные движения, оказалось бы, что есть и другие виды чувств. Тогда наступит их черед.

Однако я не могу надеяться описать чувства хоть сколько-нибудь полно в книге, посвященной способностям. Моя задача в этом разделе – понять, о каких способностях в отношении чувств вообще может идти речь.

Если исследование делается ради прикладной работы, то какую именно способность я мог бы раскрывать и совершенствовать: способность чувствовать или способность управлять чувствами?

Очевидно, что управлять можно только тем, что есть. Поэтому исходно надо бы научиться чувствовать. Однако это звучит странно: раз мы имеем в своей природе такую способность, как мы можем не чувствовать?! Однако, когда речь заходит о таких чувствах, как, к примеру, любовь, то каждый ли может похвастаться, что он любил?

Но и это весьма неточный способ говорить: любить и чувствовать любовь – одно ли это? Я мог никогда не любить, но это никак не значит, что я лишен самой способности любить. И даже более того: я могу быть лишен способности любить, но это не значит, что я лишен и способности чувствовать любовь. Ведь чувство – это лишь некий орган, позволяющий воспринимать то, на что он направлен.

И если чувство любви – это орган, воспринимающий любовь, то любовь и чувство любви – очень разные предметы!

Как их различить? Для этого надо подобраться поближе к той среде, в которой они существуют. Вероятно, заглянуть в самую душу. Но это искусство полностью утрачено со времен победы естественнонаучного мировоззрения. Что же делать?

А что я могу?

Я могу только убрать то, что лежит первым слоем понятий о чувствах и способностях, с ними связанных, в моем сознании. В сущности, это есть очищение понятий и улучшение способности к самонаблюдению и самоосознаванию. Вот те основания, которые я могу заложить этим разделом.

На большее в отношении чувств мне рассчитывать не приходится. Однажды они потребуют особого исследования. Поэтому я исходно принимаю, что этот раздел будет своего рода введением в науку о способности чувствовать и управлять чувствами. Надеюсь, эта работа не будет бесполезной.

Я отдаю себе отчет, что не существует ни науки о душе, ни науки о душевных чувствах. И все же какое-то самое общее понимание, что они такое, просто необходимо. Это очень непростая работа! Почему? Потому что человечество постаралось скрыть все, что связано с чувствами.

Тютчев сказал об этом так, что добавить нечего:

 
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими – и молчи.
 
 
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими – и молчи.
 
 
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью – и молчи!..
 
 
Silentium!
 

Психология чувств довольно долго занимала умы ученых, пока не нашла себе последнее прибежище под надгробным камнем эмоций. Случился этот переход в начале двадцатого века, девятнадцатый завершился приговором, после которого психологи и начали готовиться к торжественным проводам усопшего:

«Учение о чувствовании – самое темное из всех психологических учений. Эта темнота отчасти объясняется естественной трудностью предмета. Благодаря этому чувствование так упорно ускользает от научного исследования, ибо прямое свойство чувствования заключается в том, что оно столь полно требует для себя сознания, что тут уже совсем нет места теоретическому познанию» (Ухтомский, с.268).

Я взял это высказывание Горвича из курсовой работы князя Ухтомского, впоследствии ставшего советским академиком от физиологии. Работа написана около 1895 года, и не содержит ни одного упоминания русских имен. Это значит, что наши психологи в их отношении к чувствам строго следовали за своими европейскими учителями. Итогом, как мы знаем, было простое до гениальности или сумасшествия решение просто отказаться от чувств и заменить их на эмоции, приписав этому слову те значения, которые удобны.

Тем не менее, темнота в науке о чувствах накопилась не сразу. Для этого потрудились несколько поколений мыслителей. Их опыт важен для понимания собственного пути и выбора способов исследования. В уже приведенной цитате есть определенные подсказки, которые вполне читаются, если знаешь историю психологии.

Чувствование ускользает от научного исследования потому, что «столь полно требует для себя сознания, что тут уж совсем нет места теоретическому познанию». Что означает это мудреное высказывание? Довольно простую вещь: на рубеже двадцатого века психологи поняли, что для изучения чувств им не хватает искусства или школы самонаблюдения и осознавания. Вюрцбургская школа интроспективной психологии в Германии попыталась создать такую культуру в начале XX века, но привела лишь к мнению, что это слишком непростое искусство.

Итогом было всеобщее решение психологического сообщества: изгнать из своей науки самонаблюдение вместе с интроспективной психологией!

Воистину Соломоново решение, достойное Александра Македонского! И даже странно, почему академическая психология стала не нужна людям, если она такая умная?!

Лишив себя основных орудий собственной науки, психологи изрядно выиграли в общественном мнении и были приняты государством в число правильных, объективно-естественных наук и получили государственное финансирование. В итоге психологи разучились зарабатывать, оказывая помощь людям, зато научились ловко выкачивать деньги из казны. Очевидно, оно того стоило.

Тем не менее, если вглядеться в сказанное, становится очевидным, что для исследования чувств, тем более, для прикладной работы с ними, необходимо развивать искусство самонаблюдения и осознавания.

Далее в цитате звучат странные слова, что из-за требуемой «полноты сознания» не остается места для теоретического познания. Князь в то время молод и по-студенчески наивен, поэтому он еще совсем не владеет научной казуистикой и эквилибристикой. Проще говоря, по молодости у него, что на уме, то и на языке. В итоге он использует самые расхожие формулы, о значении которых еще не задумывался.

Но если задуматься, то теоретическое познание – это познание с помощью созерцания. Искусство же созерцания у психолога строится как раз на сознавании и самонаблюдении. Князь явно понимает под теоретическим познанием нечто иное. Чуть раньше он об этом пробалтывается, и это еще одна подсказка, говорящая о том, почему же психология чувств зашла в тупик.

Рассказав, как европейские психологи пытались исследовать чувства, Ухтомский заявляет:

«Однако иногда можно наблюдать, как спекулятивная мысль пытается еще упростить такое представление душевной жизни в опытной психологии и, стараясь остаться всё-таки на почве этой последней, начинает сводить то волю на сочетание познания и чувствования, то познание на волю и чувствование и т. п.

Так как несомненно во всех этих попытках не последнюю роль играет спекулятивный элемент, то и им также мы имеем право противопоставить соображение на спекулятивной почве» (т.ж., с. 266–7).

Князь не уточняет, что такое спекуляция, но очевидно, что это именно то, что делает он дальше, и делали его предшественники. Вообще-то, спекуляция – это вид рассуждения. Русский народ дал этому рассуждению определение: от ума. Что значит, что спекулятивный ум стремится понять действительность, придумав объяснение. Он не любит наблюдать и брать ответы из действительности, потому что ему гораздо важнее вписать происходящее в уже имеющийся у него большой образ, собственно, в его способ видеть мир, в мировоззрение.

Мировоззрение – это не образ действительного мира. Это способ, каким можно выбирать из действительности то, что тебе удобно. Поэтому молодой Ухтомский, поставивший себе задачу срастить богословие с физиологией, пытается творить средства для будущей работы. Но он лишь продолжает дело предшественников. А что делали они?

С этого начинается статья. Психологи девятнадцатого века ставили перед собой вполне естественнонаучную задачу: описать сознание как вещество. Для этого им нужен был первокирпичик. Поиском таких «элементов», соотносимых с восприятием музыкального такта, занимались и Вундт, и Спенсер, и многие-многие другие. Этот кирпичик душевной жизни, естественно, искали в физиологии человеческого тела.

«В высшей степени заманчиво свести всю психологическую жизнь к одному элементу, из которого бы слагались различные ее явления, подобно тому, как все числа одного ряда слагаются из одной и той же единицы. К тому же, и стремление к отысканию такого элемента вполне законно. Этим стремлением жила человеческая мысль во все времена, а со времен Декарта оно провозглашено догматом всего последующего научного течения, которым мы живем до сих пор» (т.ж. с.265).

В отношении души и чувств этот научный догмат повел к тому, что сначала «опытная психология» постаралась свести «все составные части душевной жизни и общие формы их сочетания» к трем «потокам»: познания, чувствования и воли. А затем и их свести к чему-то одному, из чего происходит всё: Ухтомский не против этого, он лишь пытается доказать, что первоэлементом являются чувства…

Чем закончились эти попытки психологов, мы знаем: психологии чувств больше нет. И это важная подсказка: прикладная психология чувств не должна быть ни спекулятивной, ни теоретической. Эта наука должна исходить из очень простых жизненных задач обычного человека, то есть меня. А не из нужд некой странной сущности по имени Наука. И строиться она должна не придумыванием, а самонаблюдением и осознаванием.

В общем, всё должно быть совсем не так, как делалось в науке, поскольку этот путь уже показал, что он неверен. Идти не тем путем, что шла наука, не означает отказа от научности. Да и наука, о которой идет речь, – это лишь один болезненный способ отклониться от поиска истины, сотворенной Декартом и французскими материалистами.

Приятно ощущать себя крутым и самым умным. Все дети проходят эту стадию в своем развитии, когда осваивают новую технику, недоступную родителям, особенно бабушкам. Чуть позже все дети приходят к тому, что техника изменилась, а жизнь осталась прежней. И в ней многое без помощи старших просто не решается.

Так случилось и с наукой. Последние два столетия ей казалось, что она придумала, как объяснить мир по-новому, без помощи отцов. Скажем, физически и физиологически. Но игра в детство затянулась, превратившись в тупик, лишенный смысла, и пора идти за умом к народу, который потратил на то же самое тысячелетия. Все находки народа пока еще живут в языке. Но это будет длиться недолго, потому что русский язык разрушается под воздействием науки и скоро совсем исчезнет.

Я уже приводил примеры того, как ужасно русские языковеды обращаются с русским языком. Это то же детство науки, которая как младенец отпихивает руку взрослого с криком: “Сава сам!”

Иногда творения языковедов почти невозможно читать и понимать, поскольку, как говорят они сами, слова их научного языка лишены смысла в быту. Но это не повод их не читать и не ценить сделанного ими. Все полезное может и должно быть использовано. Поэтому я воспользуюсь еще одной языковедческой работой, написанной ученицей академика Апресяна Еленой Владимировной Урысон.

Первый вариант этой работы был опубликован как статья в 1995 году в «Вопросах языкознания». Тогда у нее была очень краткая библиография, в сущности, сводившаяся к той самой «Лексической семантике» Апресяна, о которой я уже рассказывал. И, конечно же, к его «наивной картине человека». Родилась она из докладов на семинаре «по логическому анализу и синтезу текстов», проводимым Апресяном.

Это настоящая, крутая наука, и как настоящий ученый Урысон тоже приняла договор всех естественников не верить в душу и считать верной не народную, а естественнонаучную картину мира. Однако она не застала времени повального увлечения машинным переводом, не хотела создать искусственный интеллект, и потому пишет гораздо проще и мягче, даже когда синтезирует.

В предыдущей главе я уже определил для себя, каким путем можно идти в изучении чувств: ни в коем случае не исходить из заранее выдвинутых философских установок, не подгонять под желаемое, просто наблюдать, осознавать и описывать то, что есть в самой обычной жизни. В этой я уточняю понятие наблюдения.

Наблюдать за чувствами можно либо в себе, либо в другом. О том, что наблюдение в другом очень трудно, писали много, начиная с Тютчева. Суть сомнения в этом приеме проста: мы не можем быть уверены, что, когда человек говорит о каком-то своем чувстве, мы понимаем его и думаем о том же. У каждого из нас свои чувства, которые другому почти невозможно понять. В силу этого, даже говоря об одном и том же, мы в одиночестве и обречены на вечное непонимание.

Как кажется!

Это философическое сомнение в познаваемости чувств было многократно использовано не только философами, но и литераторами. Ужас человеческого одиночества, его обреченности на непонимание, занимал человечество веками. Лицом к лицу лица не увидать… Мысль изреченная есть ложь… В ожидании Годо…

Целые художественные течения паразитировали на философском убеждении, что чужие души – потемки. При этом всегда существовало другое искусство, которое нисколько не сомневалось, что чувства доступны восприятию и даже воздействию.

Этот вид подростковой литературы прямо вырастает из ужасных рассказов про черные руки, летающие перчатки, подымающихся из гробов мертвых панночек. Все они были предназначены для того, чтобы вызывать у слушателя вполне определенные чувства, и, надо признать, прекрасно с этим справлялись!

Одно это должно бы поколебать философское суеверие о непознаваемости чувств. Они непознаваемы только в механической ньютоновско-картезианской системе координат, где душа подобна простому числу, вроде далее неразложимой единицы, чем и объясняется ее бессмертие. Допустить иной вид бессмертия механические мозги не могли.

Большая часть психологических сложностей современной науки объясняется ее зависимостью от некоторых философских установок, которые были приняты в семнадцатом и восемнадцатом веках. Считать, что философы той поры были самыми умными, можно, но то, что они верно видели мир – сомнительно. Все их убедительные утверждения и постулаты были лишь гипотезами, которые, судя по всему, не оправдались.

Пора заново пересмотреть основы, для чего придется сделать новое описание действительности. Но сначала я хочу воспользоваться опытом своего народа и опереться на то, как он описал человека и его душу в русском языке.

Исследование Урысон, хотя и использует введенные ранее языковедами понятия «модели» и «наивной картины человека», исходит из высказанной два столетия назад Вильгельмом Гумбольтом мысли о том, что каждый язык передает свое мировоззрение. Это значит, что каждый народ, а по сути, каждое устойчивое сообщество, видит мир иначе.

Если подходить к этому психологически, то означает это то, что у всех людей есть образ мира, с предельной точностью, на какую способно восприятие, отражающий действительный мир. Однако к вещам и явлениям этого мира можно относиться различно.

К примеру, какие-то народы едят конину, что вызывает отвращение у других. Соответственно, кто-то испытывает отвращение к поеданию свинины, кто-то собачатины, а кто-то – гусениц. Это, так называемые, пищевые предпочтения и табу. Очевидно, что они – творения культуры. Однако отвращение и другие чувства, которые рождаются из-за них, очень подлинные и вполне могут вызвать, так называемые, физиологические реакции. Хотя бы рвоту.

Пищевые предпочтения – крошечная часть тех культурных различий, которые определяют наше отношение к действительности. Все вместе они складываются в мировоззрение или мировидение. То есть в способ, каким должен относиться к действительности любой свой, то есть член сообщества. По сути, мировоззрение лишь вносит в восприятие действительности некое отношение. Но без должного осознавания такие привычные способы оценивать увиденное сливаются с образами действительности, и человеку кажется, что это не он так видит мир, а мир таков.

Психология давно подметила подобные странности в нашем сознании и именно из-за них отказала в доверии самонаблюдению. Человек во время психологического опыта может лгать, обманывая исследователя, а может быть искренне уверен, что описывает то, что есть. Именно эти искажения названы субъективностью, привносимой в психологический отчет о самонаблюдении.

Это совершенно верное наблюдение говорит о простой вещи: любые психологические свидетельства должны толковаться культурно-исторически. Иначе говоря, нельзя использовать свидетельства человека без учета его культуры и истории. Соответственно, у задачи могли быть два решения. Первое – научиться понимать человека, чем и занималась философская герменевтика. Второе – выкинуть самонаблюдение и все построенные на нем методы из своего арсенала, что и предпочла психология.

Языковед, принимающийся исследовать языковую картину мира и, так называемую «наивную анатомию», исходит из того, что, как писал Апресян, язык – это способ кодирования и декодирования информации. Это означает, что он применяет герменевтические методики, толкуя язык. И тут появляется еще одна ловушка.

Заявив, что язык – это мировоззрение, языковед-герменевт тем самым заявил и метод исследования: надо прочитать слово или высказывание естественного языка, а потом понять, что оно значит в действительности. И тут возможны самые различные толкования и сомнения. Но среди них невозможно встретить лишь одно: народ описал то, что есть.

Как говорилось про песни первобытных: что вижу, то пою. Подход науки всегда один: народ говорит нечто, но это что-то совсем другое. Ученый обязан относиться к народу с недоверием, потому что задача науки – рассеивать мрак религии и суеверий. В итоге толкования языковедов – это никогда не попытка понять, что названо этим словом в действительности. Это всегда усилие связать народное понятие с чем-то в научной картине мира.

В научной картине мира есть только тела и вещество. Поэтому, когда народ говорит о душе, духе и чем-то подобном, толкователь должен найти соответствие в научном мировоззрении. Там ближайшими соответствиями являются в лучшем случае представления и мифологические образы, в худшем – предрассудки и суеверия.

Итак, исходное для языковеда:

«В настоящее время общепринятым является положение о том, что каждый естественный язык по-своему членит мир, то есть имеет свой специфический способ его концептуализации. Это значит, что в основе каждого конкретного языка лежит особая модель, или картина мира, и говорящий обязан организовать содержание высказывания в соответствии с этой моделью» (Урысон,2003,с.9).

Ничего подобного это не значит. Просто попробуйте найти у себя какую-то модель, и вы будете разочарованы. Это лишь научный способ говорить о чем-то настоящем, языковедческая тень на стене пещеры.

Специфический способ концептуализации мира звучит круто. Но что это значит? Концепт – это, если перевести с мудреного на русский, понятие. Значит, сказано здесь либо то, что в языке содержатся понятия о мире, либо то, что язык позволяет понимать мир. Причем, языки отличаются именно набором понятий. Из-за этого и различаются мировидения разных народов. Это опять же не означает, что лично я или кто-то иной не может видеть мир глубже. Но народное видение закреплено в языке, благодаря чему все члены народа, владеющие языком, видят всё то, для чего в языке есть понятия.

Язык позволяет удерживать некий наименьший, но обязательный уровень видения и понимания мира. Если в некоторых азиатских языках нет понятия, соответствующего русской совести, то уж, как ни стараются отдельные его представители, но в целом для этого народа совести нет! Так определил его язык, лишив людей одного из понятий.

Каждый народ имеет такие понятия, каких нет у других народов, и у каждого отсутствуют какие-то понятия, известные другим. И как ни напрягайся, но если в твоем языке нет понятия, ты будешь складывать свою речь только из тех кубиков, которые в наличии. Либо должен будешь создать новое понятие. Поэтому неоправданно утверждать, что говорящий «обязан организовать содержание высказывания в соответствии с моделью». Нет модели, нет требований, и есть только то, что есть. Говоря, ты не концептуализируешь, а достигаешь вполне определенных целей, решая жизненные задачи.

Всё сказанное может иметь место, но не в естественном языке, а в муках языковедов. Это искусственное построение, некая исходная посылка, из которой языковед и обязан понимать язык. Где-то в самых истоках языковедения была неверная гипотеза, вроде картезианской приверженности к математике, которая не позволяет видеть жизнь прямо.

«Дело в том, что язык представляет собой, вообще говоря, автономную систему, развивающуюся и функционирующую по своим собственным внутренним законам. Верно ли, что эта автономная система непосредственно отражает наши обиходные представления? Вправе ли мы считать, что семантическая система естественного языка тождественна системе наших житейских представлений о мире?

Цель настоящей работы – показать, что семантическая система языка является особым объектом, который, вопреки распространенному мнению, может быть противопоставлен не только научной картине мира, но и нашим житейским, обиходным представлениям» (т.ж. с 12).

Мудреное высказывание, которое было бы чересчур очевидным, не укрась его автор словечками, вроде «семантическая система». Если исходить из предыдущего, то речь, вероятно, идет все о тех же понятиях и немного о смысле и значении слов и речи.

В сущности, сказана простая вещь: образ мира, описанный в языке, не соответствует ни научной картине мира, ни тому, как мы видим мир в быту. Ничего особенного в этом нет, потому что в языке отразился опыт многих поколений. К тому же наука постаралась этот опыт осмеять и сделать постыдным, так что обыватель стыдится видеть мир так, как видели его предки. Попросту, закрывает глаза на многие очевидные вещи, так что их как бы и нет. Как, например, души, которой нет, но которая, несмотря на это всё, болит и тоскует.

Кстати, именно её Урысон и избрала для подтверждения своей гипотезы:

«Мы продемонстрируем это на двух фрагментах семантической системы русского языка. Первый – это «модель человека». Для выявления данного фрагмента наибольший интерес представляют слова дух и душа, а кроме того – обозначения фундаментальных способностей человека, сравним ум, совесть, память, воображение» (т.ж. с. 12–13).