Текст книги "Записки о способностях"

Развитое нравственное чувство вполне исторично. Оно развивается вместе с нашей культурой, но мы далеко не всегда понимаем суть его требований. Мы просто знаем, как себя вести правильно, а как предосудительно или постыдно:

«Форма повелительного наклонения несовершенного вида глагола стыдиться имеет не обычное побудительное значение, а значение «ты должен стыдиться»: Стыдись, ты обидел того, кто меньше и слабее тебя» (Новый, с.420).

Язык просто повелевает нам стыдиться, после чего мы определенно знаем: в таких случаях надо открыть дорогу стыду. И стыд может придти. Может и не придти, но мы точно поостережемся делать то, за что велено стыдиться, потому что это повеление есть и предупреждение о наказании за повторное нарушение правила.

Однако в чем суть самого запрета? Только кажется, что его просто объяснить. Почему нельзя обижать тех, кто меньше и слабее тебя? Возможно, потому что взрослые не хотят, чтобы старшие дети обижали их собственных детей, которые еще не могут за себя постоять? Или же взрослым не хочется лишний раз беспокоиться и вмешиваться в дела детей, чтобы наказать обидчиков? Или же так общество приучает себя к справедливости: драться надо с теми, кто тебе вровень?

За всем этим должно быть какое-то вполне простое и очевидное объяснение, потому что это бытовое требование, которое удерживается в жизни самых обычных людей. Но корни его скрыты, как корни волшебной сказки.

Мы все любим сказки. И мы их, самое важное, понимаем. Там просто и понятно. Наслушавшись сказок, мальчики хотят стать богатырями и совершать подвиги, а девочки мечтают быть прекрасными царевнами, которых спасают богатыри и витязи. Сказка доходчива и действенна, но только не для исследователя.

Объяснить сказку так же сложно, как и стыд или любое иное душевное чувство. Вероятно, ближе всего к объяснению сказки приблизился в середине прошлого века русский фольклорист Владимир Яковлевич Пропп. Его работа «Исторические корни волшебной сказки» показывает, что любая волшебная сказка имеет строго обязательное устройство, состоящее из трех десятков повторяющихся из сказки в сказку ходов.

Конечно, внешне эти ходы различаются, как различаются герои и сюжеты. Но по сути это всегда одни и те же события и действия, которые, раз начавшись, превращают жизнь обычного человека в поход и битву, в которой он может погибнуть, но должен выйти сильней, обрести особые способности и стать Царем или выйти замуж за царя.

Само упоминание особых способностей подсказывает нам, что речь в сказках идет не о путешествиях тел. Особые способности принадлежат к особой природе нашего естества. Они могут быть личностными, но личность – произведение той культуры, в которой живет твое общество. Значит, она не могла бы быть неизменной от сказки к сказке.

Нечто, что действует в сказках под обликом сказочного героя, должно быть всеобщим и независящим от культуры и общества, чтобы сказочные сюжеты повторялись по всему миру и у всех народов. Волшебная сказка – это запись рассказа о той задаче, которую должна решить душа, воплощающаяся на Земле, в каком бы племени она ни воплотилась.

Битва за самосовершенствование души – это основной миф всего человечества. Пропп записал его в виде тридцати с лишним шагов, но в действительности эти шаги могут быть сведены к семи основным. Но эти шаги присутствуют обязательно не только в любой сказке, но и в любом деянии человеческой души. Как присутствует там стыд за то, что ты бьешь тех, кто меньше и слабей…

С чего, собственно говоря, начинаются волшебные сказки? Вряд ли мы часто задумываемся об этом, но начинаются они с чего-то, что захватывает. Что значит, захватывает, и что захватывает? Если волшебная сказка о душе, то захватывать она должна душу. И это соответствует действительности. Если поглядеть на то, как дети слушают сказку, то очевидно: они захвачены всей душой. Тогда вопрос: чем сказка их захватывает и как захватывает? Как кажется, чудесными возможностями и ужасающими событиями… Обман восприятия.

«Завязка.

… С первых же слов сказки – «В некотором царстве, в некотором государстве» слушатель сразу охвачен особым настроением эпического спокойствия» (Пропп, с.36).

Сказка никогда не начинается с чудесного и ужасного. Она начинается иначе:

«Далее следует: жил мужик с тремя сыновьями, или царь с дочерью, или три брата, – одним словом, сказка вводит какую-нибудь семью. Собственно говоря, следовало бы начать с рассмотрения этой сказочной семьи. Но элементы сказки так тесно связаны друг с другом, что характер семьи, с которой начинается сказка, может быть раскрыт только постепенно, по мере того, как будут развиваться события.

Скажем только то, что семья живет счастливо и спокойно, и могла бы жить так очень долго, если бы не произошли маленькие, незаметные события, которые вдруг, совершенно неожиданно, разражаются катастрофой» (т.ж.).

Эти наблюдения Проппа столь же несущественны для фольклористов, как и начало сказки для слушателя. Внимание проскакивает над ними прямо к приближающейся катастрофе. Но именно в них подсказка для прикладного психолога. Чтобы ее взять, необходимо развивать способность осознавать самого себя, попросту говоря, давать себе постоянный отчет в том, что с тобой происходит.

Тогда в самой обычной жизни начинают вскрываться чудесные вещи. Они есть в твоей жизни. И есть в жизни человека, который пришел к тебе за помощью. Научившись видеть глубину быта, сможешь понимать и то, что происходит с людьми. Быт, как и сказка, кажется очень разнообразным за счет различия личностей, которые в нем участвуют. Но под этими облаками личностных проявлений живут движущие силы. Вот их-то и надо научиться распознавать и осознавать.

Сказка захватывает не будущими катастрофами. Она захватывает возможностью сотворчества. Ты целый день бегал, шалил, ел, играл, помогал родителям, слушался и не слушался, и так же естественно садишься и слушаешь сказку. Это все тот же быт, ничего особенного, все, как всегда. Для кого? Для тебя? Или для твоей души?

Душа не видит перехода от бытовых действий к слушанию сказки и не видит разницы между тем, что она наблюдала целый день сквозь твои глаза и уши, и тем, что она наблюдает сейчас сквозь них же: все тот же дом, все тот же дед, все та же семья… Поэтому сказке не требуется так уж уточнять, о какой семье речь. Вот она семья, и вот я, слушающий про… себя!

Поскольку никаких резких и заметных переходов не происходило, моя душа естественно вплыла через мою семью в пространство сказки, и теперь она осознает себя частью той семьи. А значит, она продолжает действовать и внутри сказки!

А события, которые должны поменять всю дальнейшую жизнь моей души, – маленькие и незаметные… как всегда!

А что это за события?

Вы будете поражены! Конечно, внешне они могут быть какими угодно. Но по своей сути, на том уровне, который относится к жизни души, волшебная сказка всегда начинается с нарушения запрета!

Точнее, однажды жизнь обязательно меняет свой спокойный, эпический ход, так что появляется опасность:

«События иногда начинаются с того, что кто-нибудь из старших на время отлучается из дому: «Дочка, дочка!.. мы поедем на работу» (Аф.113); «Надо было ему (князю) ехать в дальний путь, покидать жену на чужих руках» (Аф.197); купец едет торговать, князь – на охоту, царь – на войну и т. д.; дети или жена, иногда беременная, остаются одни, остаются без защиты.

Этим создается почва для беды» (т.ж.с.37).

Разве это не самые обычные события, которые могут произойти в жизни ребенка? Разве это не быт той семьи, в которой застает тебя сказка? Маленькие, незаметные изменения не осознаются слушателем, но они уже все совершенно поменяли: ты уже не мальчик и не девочка, чьи родители пошли на работу. Ты уже князь или царская жена, оставшаяся ждать его из похода…

Так сказка захватила и увела душу в поход за чем-то необычайным. Но это очередной обман восприятия. Почему души так охотно идут в эти походы вместе со сказочниками? Не потому ли, что внутреннее, спрятанное внутри быта, содержание им близко и естественно?

Уходя, родители предупреждают детей об опасностях, как всегда, как всю жизнь! И запрещают то, что делать нельзя. А потом возвращаются, и ничего не произошло. А перед сном сказка вещает, что нарушение запрета ведет к чудесам. Но чудеса происходят тогда, когда родителей нет. Это значит, что все сказки приучают к мысли, что однажды душа должна набраться сил и смелости, чтобы начать свой одинокий путь:

«Запреты, связанные с отлучкой. Старшие каким-то образом знают, что детям угрожает опасность. Самый воздух вокруг них насыщен тысячью неведомых опасностей и бед. Отец или муж, уезжая сам или отпуская дитя, сопровождает эту отлучку запретами. Запрет, разумеется, нарушается, и этим вызывается иногда с молниеносной неожиданностью, какое-нибудь страшное несчастье…» (т.ж.).

Я не хочу сейчас вдаваться в перечисление видов запретов, существующих в сказках. Важно лишь то, что большая часть запретов, которые до сих пор присутствуют в нравственном чувстве народа, невозможно объяснить из нашей современной действительности. Такие запреты, которые объяснимы, записаны в законодательство. Их нет смысла рассматривать психологу.

Запреты нравственные имеют под собой весьма непростую почву той мифологической глубины, когда мир был иным, а стены, отделяющие нас от миров духов, гораздо тоньше и проницаемей. Настолько проницаемей, что человек мог оказаться в тех мирах, просто слушая сказку. Точнее, его душа, конечно.

Затем мир стал грубее, мы опустились в вещественность, и сказки перестали соответствовать нашей действительности. Даже душа была запрещена… Но они до сих пор соответствуют какой-то высшей действительности. И если ты психолог, ты обязан это видеть и понимать.

Однако это не объясняет, почему запрещено обижать тех, кто меньше и слабей. Обычно запреты, которые ставятся перед ребенком в сказке, должны быть нарушены, чтобы сказка случилась. Но какая сказка случится, если будет нарушен запрет обижать маленьких?

Не все запреты должны быть нарушаемы. У запретов разная природа. И я это уже показывал. Есть запреты, которые ведут к беде:

«Анализ серединных элементов позволит осветить и вопрос, почему сказка так часто начинается именно с беды, и что это за беда. Обычно к концу сказки беда обращается в благо» (т.ж.с.47).

Беда сказки – это возможность совершить подвиг. Но для этого надо стать настолько сильней, чтобы то, что является бедой для обычного человека, для тебя было лишь возможностью раскрыть себя. Во времена победоносных Суворовских походов у наших солдат родилась поговорка: что для русского счастье, для немца беда! Этих воинов Суворов звал чудо-богатыри!

Чтобы стать чудо-богатырем, надо выйти на поединок с бедой и победить ее. Для этого нужно накопить силу. Вот для этого и служат те запреты, которые в сказке необходимо нарушить. В чем их суть: эти запреты всегда связаны с опасностью для тебя, но никогда со стыдом!

А запрет бить маленьких всегда связан со стыдом!

Стыд не несет опасности для нарушителя. Запрет стыдом, вообще, – средство воздействия со стороны тех, кто тебя любит, по крайней мере, кто живет рядом с тобой и надеется на тебя. Со стороны соседей, общины.

Что значит для богатыря – бить маленьких и слабых? Это путь вспять, это путь прочь от подвига. Это путь, обратный богатырству.

Таким путем ты, быть может, и подчинишь себе всех слабых, а потом с их помощью даже захватишь трон. Но тогда ты превращаешься в того Тугарина, с которым и воюет герой сказки. Ты обратил ток своей силы наничь и пошел своей душой в мир зла.

Вот на это и указывают нравственные запреты, использующие стыд.

Стыд оказывается не просто способом воздействия. Он еще и стрелка компаса, указывающая путь. Путь этот назывался русскими мазыками Лучом райского возвращения или Дорогой домой. Эта мифология близка к сказочной, хотя и отличается от нее. Суть же в том, что наш Дом назывался когда-то Раем или Иреем. Оттуда мы были изгнаны, можно даже сказать, скинуты, как с Небес. Скинуты в более плотные и холодные миры.

Каждый раз, когда ты делаешь шаг ниже, низость охватывает тебя, и тебе становится немножко холодней, тебе становится студно…

Проделанная мною работа, безусловно, еще не может считаться прикладной психологией способности чувствовать или управлять чувствами. Собственно говоря, я как раз и останавливаюсь перед прикладной работой. Но это культурно-историческая психология. Ее суть заключается в том, чтобы идти по слоям – истории, культуры, понятий.

Прежде, чем погружаться в собственно прикладную психологическую работу, нужно описать на этом уровне глубины достаточное количество чувств. Они не только понятийно связаны между собою, но и дополняют друг друга с точки зрения понимания сути. То, что в одном чувстве плохо просматривается, может быть ярко и доступно в другом.

Поэтому я оставляю исследование стыда и перехожу к чувству любви.

Прикладная же работа со всеми выбранными мною чувствами – страхом, стыдом и любовью – вполне возможна в рамках психологической игротехники, которой я уже посвящал исследования в связи с теорией волшебной сказки В.Я. Проппа.

Думаю, даже для большинства психологов прозвучит неожиданно, но в созданных сообществом психологов квалификациях чувств, делящих их на первичные или базовые и вторичные, чувство любви почти не поминается. А если поминается, то как вторичное…

Е.П.Ильин в «Эмоциях и чувствах» приводит несколько таких классификаций, начиная со списка базисных эмоций, привязанных к инстинктам, Макдауголла, созданного им в 1916 году:

«Инстинкт Эмоция

бегства страх

отталкивания отвращение

любопытства удивление

драчливости гнев

самоуничижения (покорности) покорность

самоуверенности самовосхваление

родительский нежность»

(Ильин, с.77).

Про инстинкты Магдауголла я даже говорить не хочу, настолько эти странные вещи кажутся бредом, но и эти «эмоции» профессиональной психологии из разряда тех, про которые лучше промолчать…

Далее Ильин перечисляет еще несколько подобных списков, созданных за двадцатый век:

«П.Экман с сотрудниками на основе изучения лицевой экспрессии выделяют шесть таких эмоций: гнев, страх, отвращение, удивление, печаль и радость. Р.Плучек выделяет восемь базисных эмоций, деля их на четыре пары, каждая из которых связана с определенным действием:

1) разрушение (гнев) – защита (страх);

2) принятие (одобрение) – отвержение (отвращение);

3) воспроизведение (радость) – лишение (уныние);

4) исследование (ожидание) – ориентация (удивление).

Вторичные эмоции образуются путем сочетания первичных эмоций: гордость (гнев+радость), любовь (радость+принятие), любопытство (удивление+принятие), скромность (страх+принятие) и т. д…

К.Изард называет 10 основных эмоций: гнев, презрение, отвращение, дистресс (горе-страдание), страх, вина, интерес, радость, стыд, удивление» (т.ж.).

Как непроизвольно вырывается у самого Ильина: в этих классификациях многое вызывает удивление! Я в это вдаваться не буду, мне достаточно того, что любовь не относится у психологов к числу основных чувств, а как вторичное она всего лишь сочетание двух первокирпичиков: радость плюс принятие…

Думаю, этого одного достаточно, чтобы стало очевидно, почему академическая психология остается сугубо теоретической и никак не может выйти на прикладную работу. Ее фундаментальная теория просто не содержит того, что нужно людям, и чем эти самые люди живут!

Даже закрадывается подозрение, что сами психологи – не люди, и все человеческое им чуждо…

То, что любовь не оказалась среди основных чувств, изучаемых психологией, не значит, что психологи ее совсем не изучали. За двадцатый век о любви написано немало психологических трудов, но как выйти с их помощью хоть на какую-то прикладную работу, понять трудно. Да и какая еще может быть прикладная работа с любовью, кроме любви!?

Вероятно, психологи думают именно так. Поэтому их исследования плохо применимы в жизни. Тем не менее, мне кажется необходимым рассказать о взглядах на любовь профессионального психологического сообщества. Тем более, что в последние годы вышло два обзорных труда, где об истории нелюбви психологов к любви рассказывается весьма подробно. Начну с «Эмоций и чувств» Е.П. Ильина.

Любовь оказалась для него лишь четвертым из чувств после симпатии, привязанности и дружбы. Каким образом психологи определяют значимость чувств для себя, одному богу известно, но для прикладника любовь должна бы стоять первой в этом ряду. Тем более, что сам Ильин рассказывает:

«В древних философских учениях любовь выступает как космическая сила, подобная силе тяготения. Она конструктивная, сплачивающая, движущая энергия мироздания. Даже движение планет приписывалось любви» (Ильин, с.326).

Очевидно, Ильин имеет в виду греческую философию, в которой бог любви Эрот, он же Эрос, то считался юным сыном богини любви Афродиты, то древнейшим и перворожденным. В восьмом веке до нашей эры Гесиод рассказывал в «Теогонии» о рождении богов:

«Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

Сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких,

И, между вечными всеми богами прекраснейший, – Эрос

Сладкоистомный – у всех он богов и людей земнородных

Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает» (Гесиод, Теогония, 117-23).

Если вглядеться в строки Гесиода, то очевидно, что жизнь на Земле началась именно с появлением любви. При этом любовь эта, то есть Эрос, может пониматься очень широко, поскольку именно он стоит на границе между неживым веществом и жизнью, но когда речь доходит до богов и людей, любовь покоряет души и лишает рассудка. Это очень психологическое описание.

Далее Ильин рассказывает о том, как понимали любовь самые разные мыслители от Платона и до советского психолога П.В.Симонова. Поскольку это единственный из русских авторов, которых Ильин посчитал достойными упоминания, приведу этот отрывок целиком. Он действительно весьма впечатляющ:

«П.В.Симонов, правильно утверждая, что любовь – это не эмоция и что в зависимости от обстоятельств она порождает разные эмоции, без всяких оснований свел ее к потребности. «Любовь – это разновидность потребности, потребности очень сложной, сформированной влияниями социальной среды, этикой и мировоззрениями данного общества», – пишет он.

Не относя любовь к чувствам, своим утверждением, что «любовь неправомерно относить к разряду эмоций», он дает основание для исключения этого чувства вообще из эмоциональной сферы человека» (т.ж.с.329).

Откровенно говоря, большинство психологов, как только дело доходит до любви, звучат примерно так же. Так что и не удивительно, что с любовью у психологического сообщества не очень хорошо…

Далее Ильин, следуя за предпочтениями сообщества, переходит к рассказу о видах любви. Очевидно, это облегчает психологам определение самого понятия «любовь».

«Выделяют несколько разновидностей любви. Э.Фромм, К.Изард и другие говорят о любви родителей к своим детям (родительская, материнская и отцовская любовь), детей к своим родителям (сыновняя, дочерняя), между братьями и сестрами (сиблинговая любовь), между мужчиной и женщиной (романтическая любовь), ко всем людям (христианская любовь), любовь к Богу. Говорят также о взаимной и неразделенной любви» (т.ж.).

Говорят и о неземной любви, много еще чего говорят… После того, что о любви говорят мифы, научный способ говорить про любовь ощущается значительным падением. Все эти высказывания Фроммов и Изардов, конечно, верны, поскольку действительно так говорят. Но как-то они не там и не о том! Можно ведь еще рассказать о любви ежиков к яблокам… Как будто некая суть ускользает от психологов.

Чуть ниже Ильин снова рассказывает о древних, и это опять гораздо глубже:

«Уже в Древней Греции была разработана типология любви: «эрос» – стихийная и страстная самоотдача, восторженная влюбленность; «филия» – любовь-дружба, приязнь одного человека к другому; «сторге» – привязанность, особенно семейная; «Агапе» – жертвенная любовь, любовь к ближнему» (т.ж.с.330).

Если вспомнить, что любовь воздействует на душу, то очевидно, что любовь – это некие состояния души. И они разнятся. По крайней мере, для древних!

Но древние люди примитивные, поэтому психологи все должны объяснить по-своему и из каких-то своих научных соображений. Поэтому рождаются разнообразные перлы, вроде такого:

«Дэвис и Тодд понимают любовь как дружбу, осложненную страстью (завороженностью, исключительностью и особым типом сексуального удовлетворения)» (т.ж.с.331).

Если сексуальное удовлетворение, приходящее во время любви мужчины и женщины – это особый тип, то, видимо, обычное удовлетворение для психолога – это то, что приносит мастурбация…

При всех странностях психологической любви, сделанная далее Ильиным подборка материалов о влюбленности и любви-дружбе весьма полезна на мой взгляд. Как определяет сам Ильин:

«Влюбленность – это страстное влечение к кому-нибудь» (т.ж.с.332).

В сущности, это первая его попытка дать определение любви. И если быть строгим по рассуждению, тогда другие виды любви – это не страстное влечение, что означает, что суть любой любви во влечении. Очевидно, Ильин сам не осознал сделанного им определения, потому что «любовь-дружба» определяется им уже не через влечение:

«В отличие от любви-страсти с ее необузданными эмоциями, любовь-дружба менее бравурная, но более глубокая связь» (т.ж.с.336).

Влечение, это, конечно, не связь. Но можно ли любовь считать связью или влечением? Пока оставлю попытки определения этого понятия, ясно одно: психологи в этом не сильны.

Что же касается влюбленности, тут Ильин делает важное наблюдение:

«Влюбленность, как правило, вызывается чисто внешней привлекательностью человека и даже отдельными чертами внешности (можно увлечься из-за глаз, улыбки, походки девушки)» (т.ж.с.333).

А вот любовь-дружба – это совсем иное чувство:

«В отличие от любви-страсти с ее необузданными эмоциями, любовь-дружба —…более глубокая связь. Если влюбляются чаще во внешне красивых, то любят за душевную красоту, тем более что внешняя красота не вечна» (т.ж.с.336).

Вопрос о том, что же мы любим – человека или красоту, пусть и душевную, вероятно, стоит посчитать спорным. Да и то, что влюбленность – это всегда любовь-страсть, тоже. Однако природа у влюбленности и любви, похоже, действительно различается:

«В одном исследовании, проведенном индийскими учеными, обнаружен парадоксальный факт: супруги, поженившиеся по любви, после 5 лет совместной жизни стали меньше испытывать романтическую любовь, в то время как супруги состоящие в «договорном» браке, с течением времени начинают любить друг друга все сильнее.

Как здесь не вспомнить русское утверждение «стерпится-слюбится» про тех, кого выдавали замуж или женили насильно, по расчету» (т.ж.).

Рассуждение, конечно, потрясающе небрежное с точки зрения строгости: означает ли женитьба «по любви», женитьбу в состоянии влюбленности? Могут ли любить друг друга сильнее те, кто не любил, когда женился по расчету? Но если оставить мелкие придирки к языку профессионального психолога, то наблюдение важное.

Влюбленность, похоже, действительно направлена на нечто внешнее в человеке. Конечно, не только на внешность в смысле телесности. Когда Ильин говорит об отдельных чертах, из-за которых возникает влюбленность, он как раз на это и указывает: отдельные черты, чаще всего, напоминают человеку кого-то, кого он любил. Они потому и ценны для него.

И одно это уже свидетельствует, что тут дело не в телесной внешности. Тут дело в том образе, который живет в душе. Но образ чаще всего лишь случайно напоминает о ком-то дорогом. А действительного соответствия нет, и это постепенно выявляется, приводя к чувству обмана и разочарованию.

Когда же брак происходит без каких-либо ожиданий, он свершается без очарования. И ты получаешь возможность спокойно оценивать человека в самых разных его проявлениях. В том числе, и душевных. Не будь у тебя такой возможности, ты, вероятней всего, никогда бы не разглядел его душу. Но если это случается, и нам удается увидеть, что у кого-то хорошая, добрая душа, мы не вольны не испытывать к нему добрых чувств.

А это уже путь к влюбленности другого порядка…