Текст книги "Записки о способностях"

По большому счету, если я хочу, чтобы исследование было полноценным, я должен откликнуться на любые упоминания стыда, особенно те, которые мне непонятны. Возможно, именно в них скрываются подсказки. Такой подход, в действительности, является способом движения вперед внутри понятия. Поясню.

То, что понято – это не то, что было понятно всегда, а то, что было понято во время исследования. Понятое мною о стыде охватывает множество сходных примеров использования слова «стыд». Так понимание, что для стыда нужен свидетель и нужно несоответствие неким ожиданиям, позволяет узнавать в новых примерах уже известную суть. И не вдаваться в их разбор.

Благодаря этому можно сберечь множество усилий и направить внимание только на что-то новое. Однако это не значит, что я понял, что такое стыд, даже в этих примерах. Я всего лишь обозначил темы следующих исследований. В сущности, я дал общее имя для определенного вида примеров, тем самым, выведя общее для них понятие. Но общие понятия – лишь те части, из которых складываются понятия следующего уровня, обобщающие их.

Как-то судить о собственно стыде можно будет лишь тогда, когда будут собраны все эти общие понятия и сведены в цельный образ понятием иного порядка.

Если вдуматься, то эти общие понятия, в действительности, общие только для примеров использования слова «стыд», но не для самого стыда. Относительно языковых примеров они общие, потому что обобщают эти примеры. Но относительно понятия о стыде они – частные, то есть те кирпичики, из которых это понятие у нас и складывается. Их самих еще потребуется обобщить однажды.

Для этого эти частные понятия о стыде надо вывести из языковых примеров, обобщая их. А затем, возможно, потребуется еще не один уровень обобщения и сведения получившихся понятий в более общие. Сколько таких уровней обобщения имеется в понятии стыда, я не знаю. Но определенно вижу, что необходимо собрать и обобщить все примеры. Этому и помогает задача с синонимами, то есть понятиями о сходных состояниях. Они позволяют взглянуть на стыд со стороны и определить его через отрицание: а со стыдом не так!

Поэтому я не хочу упускать даже те примеры из статьи Апресяна, которые мне непонятны. Например:

«Соразмерность эмоции и вызывающей ее причины (смущаются и конфузятся часто чрезмерно или без достаточных реальных оснований)» (Новый, с.417).

Очевидно, имеется в виду, что при стыде все очень точно выверено между его основанием и проявлением. Я не языковед, я прикладной психолог. Поэтому я могу сказать со всей определенностью, на какую мне дает право четверть века опыта прикладной работы: в человеческом сознании вообще всё очень точно и соразмерно.

А то, что кажется чрезмерным на взгляд неискушенного наблюдателя, лишь указывает на болезненное искажение в сознании человека. Но если это искажение найти, и, так сказать, вынести за скобку, то точность окажется математической. Понятия – это те самые идеи Платона. Понятия, описывающие чувства, описывают идеальный мир. И точность в нем идеальная.

Это необходимо принять как исходное условие, если хочешь, чтобы прикладная психологическая работа стала возможной. Исходные допущения прикладника, приступающего к работе с человеком: душа его, сущности, добра и хороша, хотя и несовершенна, а сознание и разум предельно точны, хотя могут иметь искажения, которые тебе не видны. Но если эти искажения найти, то изначальная точность и соразмерность будет восстановлена.

При этом все искажения в работе разума или в проявлениях чувств отклоняются от того, что ожидается, ровно на размер вкравшегося в сознание искажения. В каком-то смысле, размер отклонения, то есть «масштаб соразмерности» всех явлений сознания есть описание искажения или болезни. Причем, вовсе не обязательно того, за кем наблюдают. Это может быть и болезнь наблюдающего.

Взрослые очень часто одергивают разыгравшихся детей, считая, что они ведут себя неправильно. Но это не значит, что болен ребенок, чьи чувства плещут через край. Здоровый взрослый посмеялся бы от всей души вместе с детьми, и чувство ушло бы естественно. Но он болен, потому что ему однажды вколотили в сознание понятие о том, что быть открытым и громко смеяться неприлично. И теперь он всегда «узнает», что «масштаб чувства серьезно отклоняется от нормы»…

В силу точно таких же причин кто-то болезненно относится не к чужим чувствам, а к своим. Поддавшись им, человек раскрывается, готовый отпустить душу в полет. Но в этот миг вспоминает своего сумасшедшего родителя или полоумную учительницу, которая шипит на него, требуя вести себя прилично, и перехватывает начавшееся движение души. А после этого переживает, что окружающие были свидетелями его слабости, что и воспринимается как смущение.

Повторяю еще раз: если Апресян действительно говорит о том, что смущение может быть несоразмерно вызвавшей его причине, а стыд ей всегда соразмерен, то я его не понимаю, но допускаю, что он знает об этих чувствах и их проявлениях нечто такое, что мне недоступно. Однако я склонен считать, что он, как человек далекий от психологии, просто не знает, как протекают живые чувства.

Понять же это можно лишь культурно-исторически: чувство, как и мысль, рождается из душевного движения. Оно чисто и точно, но не может прямо вести к желаемому, поскольку мы воплощены, то есть ограничены физическими условиями этого мира. К тому же мы живем в обществе, а это значит, что прямой путь к желаемому лежит сквозь препятствия физического мира и помехи, которые ставит на нашем пути общество. Поэтому, если мы действительно хотим достичь желаемого, мы вынуждены учиться управлять своим телом и обретать знания о том, как добиваться своего в обществе.

Знания о физическом мире, о Земле, мы храним в физическом теле, в тели, знания о мире-обществе – в личности. Причем, знания эти бывают и нездоровыми. Ожегшийся на молоке непроизвольно дует и на воду. Ребенок, которого растили мужественным и наказывали за ласковость и нежность, взрослым не может сделать счастливым своего избранника, потому что скрывает свои чувства.

Чувства, которые правят нашей жизнью, в действительности скрыты в самых глубинах нашего сознания под огромными слоями личной истории и общественной культуры, в которой мы были воспитаны. Чтобы иметь право о них судить, необходимо хотя бы осознавать эту свою культуру как помеху восприятию. Но для профессионала, который хочет раскрыть способность управлять своими чувствами, необходимо овладеть искусством очищения сознания.

Пока твоя культура и твоя личная история содержат в себе боль – ты не единственный хозяин собственных чувств. Все эти болезненные вкрапления в наше сознание способны вызывать чувства и захватывать управление ими. Вот тогда появляется ощущение несоразмерности и неуправляемости.

Но это всего лишь нечистота и нецельность сознания.

Описывая далее различия между синонимами, Апресян выделяет «смысловые признаки», которые, на мой взгляд, говорят о том, что мы имеем дело с исходно разными явлениями.

Исходно понятие «синонимия» означает «тождество или близость слов по значению», как определяет это «Толковый словарь иноязычных слов» Крысина. «Современный словарь иностранных слов» уточняет, что синонимы, – это не просто «слова, тождественные или близкие по значению», но и «выражающие одно и то же понятие».

Иначе говоря, если упрощать, то синонимы «стыдиться», «смущаться» и «стесняться» должны бы быть разными именами одного и того же. Причем, как на взгляд обычного человека, так и на взгляд академика языкознания. Однако вчитаемся в те примеры различий в «смысловых признаках», которые приводит академик Апресян:

«4) глубина и интенсивность эмоции (стыдиться глубже, чем прочие эмоции; смущаться и конфузиться интенсивнее, чем стесняться…

6) роль личных особенностей субъекта в возникновении эмоции (стыдятся люди с достаточно развитым нравственным чувством; стесняются, смущаются и конфузятся чаще робкие, скованные, застенчивые люди);

7) возможность изменения состояния во времени (стыдиться и стесняться описывают состояние как совершенно однородное на всем протяжении его существования; в смущаться и конфузиться выделяется момент перехода в неприятное состояние);

8) соотношение во времени причины эмоции и самой эмоции (в случае стесняться, смущаться и конфузиться эмоция и вызывающая ее причина более или менее синхронны; стыдиться можно и через долгое время после того, как непосредственная причина стыда перестала действовать».

Вчитываясь в эти примеры, начинаю ощущать себя слегка шизофреником: с одной стороны, явно ощущается, что столь разные признаки не могут быть признаками одного и того же явления, но с другой они, как-то очень естественно увязаны в нечто цельное. Как?

Простым научным фокусом: исследователь схитрил и дал всем этим явлениям одно и то же имя – эмоции. Что такое эмоции, он не знает, поскольку понятие это до сих пор не определено теми науками, которые должны бы это сделать. И использует он его без определений во всех своих работах. Почему?

Так удобно. Иноязычное слово без однозначного определения работает как мешок Деда Мороза – оно безмерно и может вместить все, что угодно хозяину, придавая всему некую общность. А именно ту, что все эти вещи из одного мешка. Но это никак не доказательство того, что все подарки Деда Мороза одинаковые. Если бы Апресян только попытался дать определения либо эмоции, либо каждой из тех эмоций, которые описывает, мгновенно выявилось бы, что приведенные «смысловые признаки» – это признаки разных вещей.

Поэтому первый вопрос: эмоции ли все эти эмоции? Поразительный вопрос без ответа! Как на него ответить, если никто не знает, эмоции ли это? Лично я могу только пожимать плечами и делать предположение, что уважаемый академик врать не будет, – вероятно, это и в самом деле эмоции.

Ну, а если попробовать сказать это по-русски: чувства ли стыд, стеснение и смущение? И все сразу разваливается. Стыд – определенно чувство. А вот стеснение и смущение можно чувствовать, как, впрочем, можно чувствовать и стеснение в груди и тесный ботинок. Но и стеснение в груди, и теснота в трамвае – не есть чувства. Да и сказать, что у меня чувство смущения, тоже нельзя. Русский язык плохо принимает подобные выражения.

Похоже, что смущение и стеснение – это некие почти телесные состояния, которые лишь внешне выражаются похоже на стыд. Впрочем, и в этом отношении сам Апресян приводит различия:

«9) внешнее проявление эмоции (оно необязательно в случае стесняться и стыдиться, обязательно в случае смущаться и конфузиться);

10) формы ее проявления (румянец, жалкий или виноватый вид в случае стыдиться, смущаться и конфузиться; сбивчивость речи и неуверенность движений в случае смущаться и стесняться)».

Смущение обязательно проявляется внешне. Остальные состояния и чувства можно скрыть, очевидно, усилием. Но они могут прорваться наружу непроизвольно, хотя человек какое-то время может с этим бороться.

Такие проявления описаны: румянец, жалкий или виноватый вид, сбивчивость речи и неуверенность движений.

Их стоит разделить. Румянец, как говорится, – чисто физиологическая реакция. Его нельзя вызывать произвольно, как нельзя и удержать, если уж он начал разливаться. Жалкий и виноватый вид – это то, что вполне доступно любому человеку, начиная с самого детства. В сущности, это вид телесной речи, своего рода жест, то есть говорящее телесное действие. И задача у него именно такая: сказать другому нечто важное или ожидаемое.

При этом само понятие «вида» заслуживает особого разговора. Вид человека – это такое же устройство общения, как и речь. Оно, безусловно, является культурным приобретением, использующим определенную способность человека создавать вид, и свойство его природы, позволяющее этот вид иметь.

Очевидно, что покрываться краской стыда и иметь виноватый вид – принципиально разные вещи, хотя обе и воспринимаются зрением и через тело.

Точно так же речь и движения – это способы выразить мысль. Они, безусловно, ближе к виду, но их использование имеет и отличия. Сбивчивость речи и неуверенность движений, в отличие от румянца, можно и изобразить. Но, в отличие от вида, который мы всегда создаем, они могут возникать и непроизвольно. Как итог смешения мыслей.

Собственно говоря, синонимами к смущению должны бы быть «растерянность» и «смешался», поскольку в этих словах описывается то, что происходит с мыслями. Но мысли сами по себе не существуют. Они – часть мышления, которое и определяет наше поведение. Однако мы не всегда ведем себя, иногда мы и действуем. Тогда вместо мыслей у нас думы, а управляет ими разум.

Неожиданное воздействие, неловкость, в которую мы попадаем, может сломать как мышление, так и разум. Мысли после этого смешиваются, а человек смущается. Очевидно, это слово родственно понятию мутный, смутный. Отсюда – смутиться. И тогда мы имеем очень точное описание происходящего: мышление, до этого ясное, становится мутным, мысли путаются, и человек не знает, что говорить.

А вот когда воздействие идет на разум, разум расстраивается. Соответственно и человек не только путается в речи, но и теряет образы движений. Движения же, которые есть всего лишь воплощения образов, становятся неуклюжими и неуверенными. Их приходится исполнять усилием, вкладывая излишнее внимание.

Очевидно, что именно такие расстройства разума или замутнения мышления и вызывают сбои прямо тогда, когда имеется причина. Но по прошествии времени разум и мышление восстанавливаются, и даже воспоминание о происшествии не может снова вызывать подобных расстройств. Соответственно, не нарушается речь и не искажаются движения, ведь мышление или разум восстановили цельность.

А вот стыд действует сам по себе. Поэтому, если вспомнить его причину, воздействие возвращается.

Значит, он не находится в мышлении или разуме. Очевидно, что он глубже.

Мой вывод о том, что стесняться, смущаться и стыдиться вовсе не являются синонимами, то есть словами, обозначающими одно и то же понятие, конечно, требует дополнительных исследований. И все же мне это кажется достаточно очевидным, поэтому я отброшу все лишнее, и попробую следовать за статьей Апресяна только в той части, которая непосредственно относится к стыду.

Итак, уже очевидно, что стыд связан с наличием свидетеля, который видит в тебе некое несоответствие заявленного тобою образа себя и действительного тебя. При этом стыд, хоть и проходит сквозь работу ума или мышления, все же явление более глубокое, почему и воспринимается нами как чувство. Чувства же, которые меня интересуют, – это душевные движения.

«Причиной эмоции стыдиться является то, что субъект, обладающий обычно достаточно развитым нравственным чувством, оценивает свои действия (свойства) или действия (свойства) близких себе людей как серьезно отклоняющиеся от моральных или иных социальных норм, противоречащие его собственным представлениям о ценностях, бросающие на него тень и т. п.

Сравни: Он стыдился, что промолчал, когда в газетах началась травля Пастернака; Она стыдилась своих деревенских родственников; Нищий, казалось, стыдился своих лохмотьев».

Апресян очень старается доказать свои определения примерами, однако эти примеры подтверждают лишь то, что стыд возникает при несоответствии образа себя и действительности. Какие моральные или социальные нормы объясняют стыд за деревенских родственников? Да и стыд нищеты… А вот то, что это мешает выглядеть так, как хотелось бы, определенно.

Но это очевидность. Как и утверждение о развитом моральном чувстве кажется очевидностью: чем лучше такое чувство развито, тем легче человек будет стыдиться при его нарушении. Кажется, так?

Но это вряд ли верно: как бы ни было развито моральное чувство, при его нарушении стыд появится обязательно. Значит, точнее было бы сказать: тот, у кого лучше развито моральное чувство, будет стыдиться в большем числе случаев. Поле его стыда как бы шире.

Тогда что такое моральное чувство? Точнее, что такое развитое моральное чувство? Есть ли это более тонкое чувство нарушения нравственности? Или же это более широкое чувство, охватывающее большее количество норм, которые можно нарушить?

Иноязычное словечко «моральное» опять сильно портит понимание. Но если исходить, что латинские «морес» – это нравы, то можно однозначно считать, что русский язык не знал никакой морали, но знал нравственность, как некий неписанный закон, управляющий нравами. Как только мы перейдем на русский язык, некоторые вещи станут очевиднее.

А именно то, что нравы – отнюдь не внечеловеческая, космическая мораль. Это творения рук, точнее, умов человеческих, это наша культура, то есть то, что культивировалось нашими предками, взращивалось, чтобы мы отличались от дикой природы. Нравы – искусственны. В сущности, они есть негласный договор людей о правильном поведении, который заключается не согласием, а воспитанием. А это значит, принуждением в раннем возрасте.

В силу этого, человек естественный, каким он был, когда творился русский язык, не владеет задуховной нравственностью Владимира Соловьева, зато всем своим естеством знает, что допустимо, а что недопустимо для своего. И даже тоньше: что для всех недопустимо, а кому-то предписывается нарушать. Например, молодые парни в быту должны были вести себя одним образом, а во время гуляний ватагами просто обязаны были нарушать общепринятые правила поведения – задираться, сквернословить, приставать к девкам.

И стыдно было тому, кто не решался на такое. Он как бы не выдерживал проверки обществом на силу, смелость и взрослость, которой должен обладать защитник родины. Такая проверка давала право жениться.

Жениться, значило в крестьянском быту, стать хозяином. И хоть хозяйство это было малым, но такого мужика звали государем, а на свадьбе их с невестой – молодыми князем и княгиней. Иначе говоря, в рамках их мирка они были такой же силой, как царь во всем государстве.

Это отношение к хозяину и к царю, как к хранителю силы своего мира, существовало во всех первобытных культурах. Об этом довольно много писал Фрезер в «Золотой ветви». Царь-жрец проверялся на наличие силы плодородия. От его силы зависело благополучие всей общины. Царь, потерявший силу, либо изгонялся, либо принимал вызов более молодого и сильного, который убивал его и занимал освободившееся место.

Проверка на способность нарушать нравственные нормы – это проверка наличия силы у парня, который хочет стать мужем и хозяином собственного дома. Семья – ячейка общества, как говорили в советское время. Но в старину она скорее была звеном в общей цепи. Слабое звено может порваться. Поэтому общество должно было растить парней сильными, а девушек скромными и верными.

Отсюда разное отношение к стыду в мужской и женской культуре, отсюда и разное развитие морального чувства. Моральное чувство, безусловно, говорит о том, что будет причиной осуждения тебя со стороны общества. Нет, оно говорит не о том, что ты отклоняешься от некой нормы морали, оно говорит о той черте, за которой из пустоты выпрыгнут свидетели твоего нарушения договора и начнут тебя загонять обратно в твой загон.

Они будут делать это и прямым принуждением, и осмеянием! И тут-то и начинается мир стыда. Если ты нарушаешь какие-то правила намеренно, тебя могут осудить или забить. Но стыду тут места нет. Этот вид воспитания за рамками стыда. Именно им и поддерживается бытовая нравственность со стороны общества. Но в обществе есть какое-то количество людей, к кому у тебя особое отношение. В самом простом виде можно сказать, что их ты бы не хотел терять.

Для этого ты стараешься быть таким, каким они ожидают от тебя. Это нарушение их ожиданий вызывает у нас стыд! Несоответствие образа себя действительности оценивается нами всегда относительно их ожиданий. Когда ты задумываешь перепрыгнуть овраг или перелезть через забор, или переплыть реку, тебе может не хватить сил. Но это не ведет к стыду, это ведет к страху за жизнь или к переоценке собственных возможностей.

Простое несоответствие исходного образа себя и действительности еще не ворота в стыд. Нужны те, кто ожидает от тебя этого подвига. Именно подвига! Потому что подвиг – это сдвиг за пределы доступного человеку.

Апресян пишет:

«Поэтому стыд естественно сопровождается такими чувствами, как страх перед общественным осуждением, с одной стороны (с этим может быть связана попытка скрыть постыдные действия или свойства), и сожаление или раскаяние, с другой; в последнем случае причиной стыда являются поступки самого субъекта.

Сравни: Он стыдился не столько того, что пришел к финишу последним, сколько своей похвальбы на старте; «О Сашеньке и его будущем не беспокойся, – писала она, – Тебе не придется за него стыдиться» (Б.Пастернак, Доктор Живаго)».

В начале исследования такие утверждения вполне принимались мною, а сейчас я однозначно вижу, что просто общественное осуждение не ведет к стыду. К нему ведет осуждение той части общества, в которой ты собираешься жить. А это значимое для тебя общество расходится все ослабевающими кругами от ядра, которое показал Пастернак: родители могут стыдиться за ребенка, если он не оправдал их ожиданий. Так же родственники, друзья. Соседи будут злословить, однокашники хихикать и издеваться, учителя укорять…

Обычное нравственное определение стыда предполагает раскаяние за нарушение некой нормы, как если бы она была чем-то действительным, вроде кантовского категорического императива. Но психологическая действительность говорит: нарушение нормы – это как заступ черты при низком старте – ни стыдно, ни восхитительно, – это просто повод тебя наказать. И ты стыдишься своего несовершенства не в том смысле, что ты такой безнравственный, а в том, что ты неловкий, неуклюжий в управлении тем телом, которое ходит не по земле, а по нравственным полям.

Тебе приходится стыдиться и за себя, и за близких именно за то, что они все еще несовершенны в этом телесном смысле, все еще не научили твердо стоять на ногах свою личность. Или не развили в ней достаточно силы, чтобы верно оценивать свои возможности, когда собираешься достичь следующей вершины в развитии и самосовершенствовании.

Личность – этот тот сказочный герой, которого вначале волшебной сказки некая беда зовет в путь, чтобы в конце он стал царем. По дороге она должна обрести чудесные способности, суть обретения которых в том, чтобы стать единым с собственной душой.

Стыд – орудие, обучающее искусству самосовершенствования. Именно поэтому он действенен лишь в руках тех, с кем или ради кого ты собрался совершать подвиги.