Текст книги "Записки о способностях"

Еще одним органом души, который нашла старая психология, очевидно, было Сердце. Вопрос о сердце чрезвычайно не прост, хотя бы потому, что, вообще-то, это телесный орган, и это стоило бы обговаривать. Однако старые психологи пишут просто о сердце, оставляя читателю самому отвечать на возникающие вопросы.

Однако, если вчитываться, то разговор о сердце оказывается неоднозначным. Так Зубовский посвящает сердцу параграфы, начиная с 89-го, который называется «Обширность и глубина предмета, узнаваемого посредством способности ощущения сердечных чувствований». Если быть строгим, то предметом этой главы должны быть либо сердечные чувствования, либо способность их ощущать. Но предметом оказывается нечто третье:

«Обширна и разнообразна деятельность познавательных способностей наших; многочисленны и разнообразны мысли наши; но гораздо обширнее и разнообразнее деятельность нашего сердца, бесчисленны, можно сказать, его чувствования». (Зубовский, с.115)

Это высказывание тоже запутывает. Зубовский точно говорил о способности познания и говорил о совести, но не говорил о мыслях. Остается только делать допущение, что это одно и то же, поскольку раньше он называл, что у души три способности, и третья – это сердце.

Однако в заглавии параграфа сказано, что речь пойдет либо о чувствах, либо о способности их ощущать. Очевидно, именно она и названа сердцем. Тем более, что следующее предложение строится так, что можно понять, что сердце, о котором пойдет речь, это вовсе и не сердце. Если оно не сердце, тогда оно вполне может быть душевной способностью, всего лишь носящей имя сердца.

«Как в теле нашем отовсюду устремляются соки к сердцу и, превращаясь в нем в жизненное начало, разливаются живоносными струями по всем частям тела, так в душе все, что только входит в нее внешним путем и что содержится в ней самой, устремляется к сердцу и, преобразуясь в нем в чувствования, разливает повсюду жизнь и движение.

Таким предметом занимается способность ощущения сердечных чувствований». (т.ж.)

Было искушение посчитать, что Зубовский прекрасно различает телесное сердце и то, что называет сердцем души, подразумевая под ним не орган, а лишь способность ощущать чувства. Но последнее предложение исключает такую возможность. Способность есть способность, и она явно наблюдает за деятельностью сердца. Причем, хоть Зубовский и не оговаривает этого прямо, уподобление выстроено чрезвычайно убедительно: в душе есть свое сердце, которое действует подобно телесному, но вбирает в себя не кровь, а то, «что входит в душу внешним путем и что созерцается в ней самой». Соответственно, сердце души как-то перерабатывает это, и оно разливается «повсюду», неся «жизнь и движение».

Это сердце – явный орган души. И ему надо посвящать особое исследование. Но что это за орган, совершенно неясно, поэтому продолжу описывать то, как и с помощью чего он себя являет. Если верить Зубовскому, то способность ощущать сердечные чувства должна быть чем-то вроде глаза, наблюдающего за сердцем. Но в таком случае, это либо все то же самоощущение, либо еще один орган.

Тут во мне начинает сопротивляться, условно говоря, бритва Оккама – нежелание множить сущности без надобности. Самоощущение – это орудие, которое не просто делает всю подобную работу. Оно представляет меня в моем внутреннем мире и сообщает мне о том, что там происходит. Если появляется еще одно подобное орудие, оно должно иметь, условно говоря, самостоятельный вход в меня, а я должен иметь способность переключаться с одного на другое. Это все выглядит чрезмерно переусложненным. Боюсь, Зубовский обхитрил сам себя и дал новое имя уже описанному им самоощущению.

А описывает он в данном случае именно способность самоощущения видеть сердечные чувства.

«Ощутить все чувствования сердца, узнать их силу, определить их взаимное отношение между собою, угадать посему все склонности и привычки человека – вот чистейшая задача способности ощущения чувствований сердца!» (т.ж., с. 115–116).

Если вдуматься, здесь ставится задача создания прикладной психологии или психологии поведения. Точнее, будь такая задача осознанно поставлена старой психологией, сердце и чувства были бы с неизбежностью изучены. Однако Зубовский лишь произнес эти слова, выказав свой здравый смысл, но не рассмотрел скрывающихся в них возможностей.

Прикладная работа и вообще жизненные задачи являются катализаторами развития теории. Теории, конечно, понятой в исходном смысле – как созерцания заявленного наукой предмета, а не как способа спрятаться от жизни в академическом кабинете. Так что, узнать и определить чувства, склонности и привычки человека – это задача не способности ощущения, а психологии.

Психология же, в сущности, напугалась тогда и до сих пор сторонится этой задачи в виду ее сложности:

«Но, во-первых, чувствований так много и не все из них равномерно ясны и определены. Во-вторых, они так удобоподвижны и легки, что редкие из них занимают в душе постоянно одно и то же место. Постоянно чередуясь между собою, они тем самым скрывают от наблюдателя свое отношение к душе и отношение взаимное между собою.

В-третьих, изгибы сердца, в которых могут укрываться многие чувствования, нередко самые существенные и основные, так таинственны и непостижимы, что не могут быть открыты при самом усиленном внимании. В-четвертых, наконец, время наблюдения чувствований, особенно страстей, так поздно, что совершенно не благоприятствует узнанию их, ибо мы наблюдаем их не тогда, когда душа предается им, а тогда, когда они проходят» (т.ж.).

И снова Зубовский делает постановку школы прикладной психологии. Академическая психология прошла мимо нее, а вот люди необычного поиска, авантюристы от психологии, вроде Рудольфа Штайнера и Георга Кюлевинда, создали из этого целые школы, обучавшие искусству самоосознавания. Правда, случилось это лишь в двадцатом веке.

Впрочем, если вдуматься в то, чему учит йога, то и у искусства дхьяны, дхараны и самадхи все та же основа – познание своих чувств и управление ими.

Школа, к которой Зубовский приходит своим путем, очевидно сложна. Но столь же очевидно необходима. Причем, необходима она в каком-то мистическом смысле. Как если бы наставники человечества постоянно хотели научить человека осознавать свои чувства и посылали учителей одного за другим вот уже несколько тысячелетий. Когда такой учитель приходит, школа вспыхивает, но с его уходом затухает и лишь теплится какое-то время. Затем приходит новый учитель и воскрешает забытое искусство либо утраченную способность…

Глядя на это как на некую мистику в высоком смысле, я подозреваю, что искусство осознавания чувств должно стать следующим качеством, которое должен раскрыть в своей природе вид существ по имени хомо сапиенс.

Никифор Зубовский не занял достойного места в истории нашей психологии. Точнее, его просто забыли, и не поминает ни один из учебников истории психологии. И не потому, что он был плохой психолог…

Конечно, он был вольфианец по самому подходу к науке. Он систематизировал и раскладывал все по некоему «древу хранения», как это используется в современном программировании. Но я бы предпочел использовать понятие из «Слова о полку Игореве» – мысленно древо!

Он не только описывал свою науку так, как было принято в Европе семнадцатого-восемнадцатого веков. Он постоянно шел дальше и ставил перед ней новые задачи. И часто – прикладные. Он предшественник Константина Дмитриевича Кавелина, который тоже написал о задачах, стоящих перед психологией, если она не хочет потеряться в физиологии и остаться полноценной наукой.

Возможно, самый любопытный пример такой прикладной психологической задачи, из которой могла бы родиться целая отрасль этой науки, девяносто первый параграф учебника Зубовского: «Средства, содействующие к тому, чтоб способность ощущения сердечных чувствований вернее могла узнавать свой предмет».

В сущности, это начала психологии самопознания через познание собственных чувств. Чувства тут понимаются строго как сердечные движения. Знания об этой работе извлекаются Зубовским из обобщения опыта тех, кто работал над познанием себя как прикладники.

«При всей трудности, однако ж, знать чувствования, исполняющие наше сердце, были и есть люди, которые вполне постигли свое сердце, от взоров которых не укрывалось ни одно чувствование, сколько бы оно ни было тайно и незаметно» (Зубовский, с.117).

Каким же опытом могут поделиться эти люди?

«Такое проницание в глубину сердца происходило, разумеется, от совершенства способности ощущения чувствований сердечных. К усовершенствованию же оной способствуют следующие средства…» (т.ж.).

Зубовский нигде не сомневается, что чувства действительно находятся в сердце. Чуть выше он, правда, дал понять, что это «сердце души». Однако само это уподобление возможно лишь в том случае, если человек наблюдал за тем, как при появлении чувств меняется состояние в груди, примерно, там, где находится телесное сердце.

Что это за состояния? Что меняет себя? Действительно ли это сердце начинает работать иначе, или же так мы ощущаем состояние легких? Все эти вопросы пока без ответов, хотя мы прекрасно знаем из физиологии, что симпатическая нервная система способна менять сердечный ритм, если на нее воздействует мозг, что и считается в физиологии умом, разумом, душой, совестью и всеми чувствами сразу…

Да, при волнении у человека меняются и дыхание, и сердцебиение, а нервная система, безусловно, к этому имеет отношение. Она переводит тело в единое состояние, выравнивая всю его жизнедеятельность относительно крайнего состояния. Это значит, что если я испугался и решил бежать, состоянию бега должна соответствовать работа всех телесных органов.

Но решал бежать я. А кто испугался? Кто деятель и кто страдатель волнения? Иначе говоря, чей приказ исполняет нервная система, ускоряя сердце и легкие? Безусловно, того, кто волнуется.

Но я ощущаю волнение именно в груди. Что это значит, что оно и действительно находится там, или же это лишь отклик сердца и легких на происходящее совсем в ином месте?

Однако волнение – это не единственное состояние, которое отражается в груди. Когда в моей жизни свершается что-то важное, нечто в груди замирает. Когда я радуюсь, оно прыгает от счастья. Там, определенно, происходит какая-то жизнь, и жизнь эта далеко не соответствует по яркости ощущений тому, как должна бы отзываться нервная система на происходящее. То, что происходит в груди, в сердце, не соответствует силе внешних раздражителей, а значит, имеет в себе что-то сверх простого рефлекса, которым должно бы быть, если физиология права…

В любом случае, Зубовский ставит перед выбором: либо принять физиологические объяснения и сделать вид, что не замечаешь несоответствий, либо научиться это исследовать. Исследование может привести к тому, что ничего, кроме рефлексов, в том, что называется сердцем, и нет. Но тогда в этом будет определенность, и я смогу искать в другом месте. Но отказ от исследования приводит, и уже давно привел, к тому, что у психологии есть слепое пятно, что-то вроде коврика в комнате папы Карло, за которым может оказаться дверка в чудесный мир. Но эта дверка не для меня…

Мне не нравится выбор нашей науки. Поэтому я пойду забытой дорожкой вслед за Зубовским. Итак:

«а) так как чувствования к предмету рождаются в душе в то еще время, когда он в первый раз обращает наше внимание, то тщательно должно наблюдать за движениями души тогда, когда предмет входит только в душу и когда душа занимается наблюдением его» (т.ж.).

Это запрещенная впоследствии и изгнанная из научной психологии школа самонаблюдения.

Профессионал, решивший стать психологом, должен освоить способность наблюдать за собой прямо тогда, когда с ним происходят какие-то внутренние события. Понятно, что нельзя осознавать всего, что воспринимается органами чувств. Но ты можешь поставить себе определенную задачу и решать только ее. Вероятно, такие наблюдения было бы полезно сразу записывать, обдумывать и обобщать до постановки следующих задач.

Это первый прием. Но это путь именно профессионала-психолога. Если я не профессионал, то для меня явно возможен иной путь. Он же – второй прием.

Мне не обязательно отслеживать свои чувства прямо тогда, когда они приходят. Но я вполне могу наблюдать их из будущего, то есть вспоминая. Главное – не тянуть с этой работой. Сознание обладает свойством хранить память обо всех чувствах и позволять их переживать заново. Если научиться углубленно входить в собственные воспоминания, они станут переживаниями.

И тогда, сидя в удобной обстановке, в собственном кабинете, ты спокойно можешь описать все, что происходило в твоем сердце. Надо только быть очень искренним. А это, как показывает жизнь, не просто даже наедине с собой…

В сущности, именно из этого рождается и третий прием – вызывание нужных чувств с помощью придумывания соответствующих испытаний:

«б) чувствования к предмету, скрывающиеся в сердце, обнаруживаются часто в известных только положениях и отношениях его к нам. Так, например, богачу, живущему всегда в довольстве, может быть неизвестно, в какой мере сердце его привязано к предметам его роскоши.

Посему должно часто предметы представлять себе в разных положениях.

Богачу, например, нужно представить, что он лишился своего имущества или, лучше, раздал часть оного. Тогда откроется, как сильно он привязан к сему предмету» (т.ж.с.117-8).

Христианские жития полны описаний того, как бог отбирает то, что дал, и как мучается потом бывший богач, страдая не столько от нищеты, сколько от терзающих его чувств. И как находит утешение в ином, тем самым поняв, что богатство не было тем, что правило им. Правили чувства!

Прикладная психология чувств – это очень важная наука. Она должна быть. Но чтобы она состоялась, ее необходимо выложить так, чтобы она стала орудием познания и самосовершенствования. И для этого тоже есть приемы.

«в) нужно узнать, что составляет главный предмет нашего сердца. Тогда все прочие предметы сами собою расположатся в надлежащем порядке, в котором легко уже будет видеть их отношение к нам и меру стремления к ним сердца» (т.ж.с.118).

А также и работать над собой, добавил бы я.

Это искусство – расположения по порядку – мазыки называли целеустроением. Я пишу это слово, и компьютер подчеркивает его красным – оно неизвестно в современном русском языке. Между тем, это целая прикладная наука.

Мы приходим в этот мир ради главной цели души, она называлась у мазыков скумой. Все остальные цели выстраиваются как лестница, ведущая к главной. Эта вершина моего мировоззрения правит всей моей жизнью. И каждая ступень нуждается в силе для своего преодоления.

Сила эта и управляется теми чувствами, которые бушуют в сердце. Сердце распределяет силу в теле, в душе и духе, как мне это видится. И когда наши бойцы переломили ход Отечественной войны и погнали фашистов из России, они брали силу из своих чувств:

и ярость благородная вскипает как волна!

Старая русская психология считала сердце вполне психологическим понятием и даже органом, через который проявляется душа. Ярче всего это видно по учебнику Никифора Зубовского. Однако и многие другие психологи девятнадцатого столетия с той или иной степенью подробности рассказывают о сердце.

Сказать, что при этом было разработано полноценное учение о сердце, нельзя. Так подробно и последовательно, как Зубовский, больше о нем никто не писал. Во многих случаях сердце поминается старыми психологами как нечто само собой разумеющееся и как бы к слову, как если бы читатель и сам должен был знать об этом. В других оно вписывается в общее учение психолога без определений и объяснений…

Складывается ощущение, что где-то должен был быть источник, из которого мыслители девятнадцатого столетия черпали свои понятия о сердце, но он никем из них не поминается. Поскольку моя задача – понять так называемую чувствительную способность, я не могу в этой книге начинать полноценное исследование, посвященное сердцу. Поэтому я сделаю краткий очерк тех сочинений, которые ярче всего говорят либо о нем, либо о психологии как науке о душе.

Авсенев в книге «Из записок о психологии» до сердца не доходит, но зато в своеобразной таблице, названной им «Схематическое изображение человека, представленного в коренных силах и основных формах его душевной жизни порознь», составленной в 1839 году, сердце поминается несколько раз. Надо сразу предупредить: это не полноценное сочинение, а всего лишь своеобразный план-конспект, в котором все расписано по пунктам, но в цельное изложение еще не складывается.

В разделе, озаглавленном «Разум, способность познаний, сам по себе», сердце занимает средний столбец «Чувства симпатические, страдательно-приемлющие, действующие под формою времени», стоящем между «Жизнью телесной, обращенной к природе» и «Жизнью духовной, обращенной к божеству»

В этом среднем разделе, кроме сердца, есть еще «головные» слух, зрение и ощущение. К сердцу же относятся память сердца, воображение сердца, мечтание, внутренний вкус души, сознание сердца, внутреннее ощущение (осязание) души, а также ум сердца, рассудок сердца и самосведение сердца, то есть духовное ощущение.

Кроме того, есть еще второй раздел «Сердце, способность чувствований, само по себе». Однако сердце в нем поминается только один раз в подразделе «Жизнь духовная, обращенная к божеству: «Сердце и отправления внутренней жизни духовной» (Авсенев, с.108). Очевидно, все остальное относится прямо к работе сердца, но это все остальное – чувствования. Поэтому рассказ идет о чувствах, а не о сердце.

Через сорок лет так же будет построена «Психология» Владиславлева. Помянув в самом начале, что речь идет о сердечных чувствованиях, он сочтет это само собой разумеющимся и будет рассказывать о чувствах, почти не поминая сердца. Очевидно, это проявление какой-то общей культуры, в рамках которой для старых психологов существовала вполне определенная очевидность, что чувства – это работа сердца.

При этом они не дают полноценных определений, описывают под именем чувствований работу тела, затем, по образу и подобию телесного описания, описывают душу, рассказывая о ее питании и дыхании. Так Авсенев, к примеру, говорит о дыхании души: «Образ сообщения: слышание (вдыхание) и самовыражение (выдыхание) чувств» (т.ж.с.107).

Все эти намеки вызывают захватывающее ощущение прикосновения к тайне, но оставляют, не утолив жажды…

Очень похожее ощущение остается и после чтения «Умозрительной психологии» Федора Голубинского. Очевидно, что для него многое само собой разумеется, а знания свои он черпает из тех же источников, что и Авсенев с Зубовским. Но нам достаются лишь осколки того целостного учения, к которому довелось прикоснуться этим мыслителям.

Рассказывая о связи души с телом, Голубинский поминает особую способность души – приводить в движение тело и отчетливо называет сердце органом:

«Если же в природе невидимые, нематериальные силы производят движение: то и душа, как сила невидимая, высшая в сравнении с физическими силами, конечно, может иметь способность приводить в движение свое тело. Кажется, устроены даже некоторые особенные органы для частных сил и особенных действий души.

Так, сила познания более всего обнаруживает действия свои в мозге, сила чувствований в сердце…» (Голубинский, с. 351).

Утверждение это весьма неоднозначное, поскольку сопоставлять с мозгом можно только физическое сердце. Таким образом, именно телесное сердце оказывается для Голубинского органом души для проявления чувств. В таком случае необходимо очень строгое определение понятия «чувство» или «чувствование», поскольку большая часть того, что обрабатывается другими «органами чувств» или восприятия, проходит через нервную систему.

Однако определения этого Голубинский не дает…

В следующий раз он поминает сердце в связи с вопросом, «где седалище души?»

«Некоторые назначали для сего все тело, другие – кровь, иные – сердце, а большая часть – мозг, потому что здесь связаны нервы всех пяти чувств и здесь сосредотачиваются все впечатления.

Но нет причины избирать для этого особенную часть тела. Самое это выражение: «иметь седалище», – не свойственно душе, как будто она есть малейший атом. Она присутствует во всем теле…

Если назначить мозг, то нельзя сказать, чтобы здесь сосредоточивались все действия души, – она не менее обнаруживает их и в сердце…» (т.ж.с.354).

По большому счету, это очень важное замечание. Физиологический подход, зачарованный открытием нервной системы, попытался свести всю душевную жизнь к вполне механической зависимости от самого крупного комка нервных клеток. Даже если душевную жизнь понимать как психику, это, что называется, вульгарный материализм и очень узкий взгляд на исследуемый предмет.

Тем более, если мы ищем те органы, через которые душа проявляет себя в теле и управляет как его движениями, так и поведением человека. Вполне вероятно, что даже с физиологической точки зрения эта связь души с телом обширней, чем воздействия через нервную систему. И я допускаю, что все это было бы уже найдено, если бы исходная гипотеза о том, что кроме нервной системы ничего не может быть, не держала исследователей в плену.

Высказав свое сомнение, Голубинский словно бы забывает про сердце и поминает его дальше лишь между делом, вполне узнаваемо вторя тому источнику, из которого черпал и Зубовский: «…обратим внимание на главные способности нашей души: разум, сердце и волю» (т.ж.с.369). Если вспомнить Зубовского, то очевидно, что имя «сердце» просто заменяет понятие о чувствах и не занимает Голубинского само по себе. Это же подтверждается и другими примерами использования этого имени. Например: «За сим следует рассмотреть влияние ума на чувство, или сердце» (т.ж.с.380).

Гораздо более подробная работа, посвященная сердцу, была написана в 1860 году философом Памфилом Даниловичем Юркевичем (1827–1874). Юркевич считался к тому времени самым образованным философом России, и когда в 1861 или 63-м году после тринадцатилетнего перерыва снова были открыты философские факультеты, он единственный смог занять должность декана в Московском университете без дополнительной подготовки.

Двое других наших философов – Троицкий и Владиславлев – были направлены на несколько лет в Европу на переподготовку. Первый из них, Троицкий, после этого стал историком западной психологии и не сказал ничего, что может представлять интерес в моем исследовании. К Владиславлеву же я вернусь после Юркевича.

Итак, Юркевич пишет работу, которая принесла ему славу и осталась в памяти русской философии как выдающееся исследование. По крайней мере, такое мнение держалось о его статье до смены строя и идеологии. Называлась она «Сердце и его значение в духовной жизни человека по учению слова Божия».

К сожалению, работа эта была психологической лишь постольку, поскольку сердце, в сущности, является представителем души. В действительности, Юркевич и не думал самостоятельно исследовать, как же сердце проявляется в духовной жизни человека. Он честно и преданно излагал библейское учение о сердце. А это совсем не то же самое, что и психологическое исследование понятия «сердце».

Более того, библейские взгляды на сердце, в сущности, являющиеся записями фольклорного характера, рассказывают о представлениях того народа, который творил библейские тексты. В подавляющем большинстве случаев – это древнееврейская культура, хотя для поздних текстов возможно и влияние других около средиземноморских народов, в первую очередь, греков. Даже в рамках этих соседствующих культур понятие сердца сильно отличается. Тем более оно различно с представлениями русского народа.

Вероятно, исследование Юркевича обрело бы действительную ценность для психологии, если бы он сличил представления древних евреев с русскими народными представлениями. Но он этого не делает. В итоге мы имеем рассказ о том, что такое сердце для древнего еврея…

Конечно, это тоже любопытно и даже познавательно, поскольку христианство, прививая покоренным народам библейское мировоззрение, тем самым насаждало им еврейские взгляды. Но это культура чуждая и наносная. Тем самым, работа Юркевича оказывается описанием лишь одного слоя в представлениях русского человека, и слоя как раз инородного, то есть не описывающего действительность.

Это не значит, что сами эти библейские представления не верны. Что-то в них, бесспорно, соответствует действительности. Но что именно, можно выяснить, лишь добравшись до тех слоев сознания, в которых хранятся прямые наблюдения над работой сердца, когда оно воспринимается представителем души. А это можно сделать, лишь очистив сознание от культурных наслоений.

Именно такими культурными наслоениями и являются те утверждения, которые делает Юркевич, стараясь привить русскому человеку библейские взгляды:

«Кто читает с надлежащим вниманием слово Божие, тот легко может заметить, что во всех священных книгах и у всех богодухновенных писателей сердце человеческое рассматривается как средоточие всей телесной и духовной жизни человека, как существеннейший орган и ближайшее седалище всех сил, отправлений, движений, желаний, чувствований и мыслей человека со всеми их направлениями и оттенками» (Юркевич, с. 69).

Так начинается работа. Уже в этом отрывке видно: Юркевич не поминает душу, зато приписывает сердцу множество таких вещей, которые, как кажется, не должны бы делаться сердцем, вроде желаний и мыслей. Иными словами, древнееврейское сердце – это не только орган чувствований, но и орган воли:

«Так, в сердце зачинается и рождается решимость человека на такие или другие поступки; в нем возникают многообразные преднамерения и желания; оно есть седалище воли и ее хотений» (т.ж.).

К тому же «сердце есть седалище всех познавательных действий души» (т.ж.с.70). им же ведется и размышление (с.71). «Наконец, сердце есть средоточие нравственной жизни человека» (т.ж.).

При этом древним евреем то сердце, которое делало все это, отчетливо осознавалось именно как физический (плотяной) орган, а вовсе не орган души:

«…священные писатели признают средоточием всей телесной и органом всей духовной жизни то самое плотяное сердце, которого биение мы чувствуем в нашей груди. Когда человек страждет духовно, то это плотяное сердце отторгается от места своего» (т.ж.с.73).

После написания этой статьи Юркевич был принят на должность главного философа Москвы с задачей оказать сопротивление разгулу материализма, который в это время насаждался людьми прозападных взглядов, вроде Чернышевского, Антоновича и всех прочих революционных демократов. Понятно, что такое отношение к сердцу должно было звучать безграмотно с точки зрения мощно развивающейся физиологии.

В следующей своей работе «Из науки о человеческом духе» Юркевич попытался оспорить символ веры революционных демократов – глуповатую и пресмыкающуюся перед американским путем работку Чернышевского «Антропологический принцип в философии». За это на него обрушилась травля всей демократической молодежи.

Издевались над хохлом, приехавшим поучать столицу, страшно, писали статьи, идиотом выставляли в пьесках. В сущности, он стал представителем ненавистной власти, и в его лице плевали в глаза царизму.

При этом Юркевич был действительно хорошим философом, и Владимир Соловьев, ставший в следующую эпоху вождем нового поколения ищущей молодежи, до самой смерти считал его своим великим учителем.

Однако я очень мало могу извлечь из статьи Юркевича для своих целей. Между делом он поминает, что «сердце есть средоточие многообразных душевных чувствований, волнений и страстей. Сердцу усвояются все степени радости от благодушия до восторга и ликования пред лицом Бога; все степени скорбей от печального настроения… до сокрушающего горя…» (т.ж.с.71).

В сущности, описывая библейское понятие о сердце, Юркевич дает краткий очерк народной психологии, где душа выступает именно под именем сердца. Поэтому это фольклорное «сердце» так всеядно. Подход этот, безусловно, был неприемлем для физиологов, а после выхода «Рефлексов головного мозга» Сеченова в 1863 году стал помехой и знаком враждебности официальной идеологии. Тем более, что Юркевич и спорит с физиологическими объяснениями.

Тем не менее, многие его мысли должны были быть осмыслены, поскольку рождают вопросы:

«Задачи, которые решает мышление, происходят в своем последнем основании не из влияний внешнего мира, из влечений и неотразимых требований сердца» (т.ж.с.82-3).

Даже если принять, что понятие «сердца» есть условность, имя для чего-то, что недоступно физиологическому исследованию, все же мы все прекрасно знаем, что источник движения, заставляющий разум работать и решать задачи, находится не в нем самом. Он либо действительно внешний, и тогда вся деятельность нашего ума – лишь рефлекс, то есть отражение воздействий внешней среды. Либо он где-то далеко внутри…

Рефлексология, включая бихевиоризм, уже давно признаны вульгарными искажениями действительности. Но вопрос об источнике движения так и не пересмотрен…

Последним из крупных наших мыслителей, кто говорил о сердце, был ректор Петербургского университета Михаил Иванович Владиславлев (1840–1890). В 1881 году он издает двухтомную «Психологию», в которой весь второй том посвящает именно чувствам. Однако все исходные понятия выложены им уже в первом томе. Третий отдел прямо посвящен чувствованиям и начинается с их классификации.

Сердце поминается в первой же строке:

«Изучение состояний сердца, или чувствований, мы начнем прямо с описания и анализа их в отдельности» (Владиславлев, с.438).

Далее идут бесконечные анализы и классификации, а сердце пропадает из труда Владиславлева аж до второго тома. Да и там оно выскакивает внезапно, как чертик из табакерки, как если бы нам и там было ясно, почему тут надо говорить именно о сердце. Так появляется оно в шестой главе, то есть на 156-й странице как «отношение сердца к красоте», а затем сразу через тридцать страниц, когда речь заходит о «мерах, которыми сердце измеряет впечатления»…

Бесспорно, что для Владиславлева сердце было именно тем душевным органом, в котором рождаются чувства. Но откуда он это взял и что такое само это «сердце», он сказать не удосужился, оставшись в этом вопросе на уровне очевидностей.

Для меня же очевидно лишь одно: способность испытывать чувства должна изучаться самостоятельно, но это самостоятельный и очень большой предмет в рамках любой психологии.