Текст книги "Записки о способностях"

Что мы в действительности имеем в этом огромном сочинении на несколько сотен страниц, посвященном стыду? Описание стыда в рамках одной отдельно взятой культуры. Великолепное описание, надо признать. Абсолютно точное, хотя столь же неточное, если пытаться из него понять, что такое стыд. Это, безусловно, христианская по своим истокам культура, но христианство не приняло книгу Соловьева. Ее осуждали.

Он пошел дальше остальных и тем нарушил догму. Он шагнул за предел и создал собственную этику, личную, индивидуальную, только для себя, как для сверхчеловека, подобного Ницше. И когда он пишет про «человека», следует читать: для меня! Лично для него, для сверхчеловека, который, подобно Пуруше, нащупал давящий свод небес над своей головой и хочет раздвинуть свое жизненное пространство или, по крайней мере, заглянуть в ту сферу, где скрипят шестеренки небесной механики:

«Независимо от всяких соображений об эмпирическом происхождении чувства стыда в человечестве это чувство имеет то принципиальное значение, что им определяется этическое отношение человека к материальной природе. Человек стыдится ее господства в себе или своего подчинения ей (особенно в ее главном проявлении) и тем самым признает, относительно ее, свою внутреннюю самостоятельность и высшее достоинство, в силу чего он должен обладать, а не быть обладаем ею» (т.ж. с126-7).

Я стыжусь в себе своего звериного происхождения и своего подчинения звериному телу. Но я хозяин самому себе и своей природе!

Думаю, христианство не поняло, что же проделал Владимир Соловьев, хотя изрядную часть своего сочинения он говорит о том, что из стыда рождается аскетизм. Он создал прикладную философию стыда, он создал своего рода йогу, построенную на чувстве стыда, с помощью которого, используя его как чудесного помощника, он пытался овладеть своей природой.

Работа его огромна, всю ее не пересказать. Но вся она навязчиво вертится вокруг тех немногих мыслей, которые он высказал в самом начале: я, подобно Декарту, не могу прозреть исходное начало моего нравственного бытия. Поэтому я избираю то, что безусловно действенно, я избираю чувство стыда. И с его помощью я попытаюсь подчинить свое тело, став еще в нем более подобен Творцу, чем скоту.

У нас всегда есть выбор: как жить, к какому состоянию стремиться. Плотин тоже говорил, что стыдится своего тела. Это значит, он уже в теле жил только Духом. Если такая возможность есть, кто-то должен опробовать ее как путь.

Но это не весь стыд, и не вся наша природа. Это лишь упражнение по достижению некоего идеала, который, быть может, и не заложен в нашу природу.

Последний идальго битвы против плотских влечений писал свое «Оправдание добра» через тридцать лет после того, как вышел главный труд Константина Дмитриевича Ушинского (1824–1871) «Человек как предмет воспитания». Как это ни странно, но они оба прожили ровно по сорок семь лет…

Писать об Ушинском надо бы до Соловьева, но тогда будет трудно понять, почему Соловьев не помянул своего предшественника, поскольку, в сущности, они очень близки в своих главных идеях. А точнее, обоим близка мысль Соловьева о том, что Дарвин не прав, выводя чувство стыда из исторически сложившегося быта отдельно взятых сообществ. Стыд для Соловьева некая врожденная идея или исконно существующее качество души.

Даже более того: это присутствие в человеке духа божьего, позволяющее, вместе с жалостью и благоговением, обосновать на себе, как на первооснове, всю нравственность. Для этого, собственно говоря, и нужно-то немного: прислушаться к чувству стыда и голосу совести в каждом случае и «придать ему форму общего разумного правила» (Соловьев, с.147).

Для Ушинского таким образом рождалась наука о воспитании, для Соловьева – духовная йога, позволяющая достичь состояния, подобного Плотиновскому или ницшеанскому, в общем, сверхчеловеческого: «всецелое превращение нашей плотской жизни в духовную…» (т.ж.). Конечно, он понимал, что это не путь для всех и не дело нравственности вести туда. Ей достаточно признать плотскую жизнь злом и всячески ей сопротивляться…

Соловьев хотел переделывать целые общества и сразу, Ушинский начинал с детей и, кажется, преуспел в этом гораздо больше. Большая часть его идей правит умами наших педагогов до сих пор. Естественно, он не мог пройти мимо возможностей, заключенных в стыде. Ни один воспитатель не может упустить их.

Ушинский, как и Соловьев впоследствии, считал стыд врожденным. Но его подход не был мистическим, Ушинский был гораздо ближе к естествознанию, хотя никогда не отрекался от души. Поэтому есть смысл привести его рассуждения из первого тома «Человек как предмет воспитания» о том, что такое врожденные идеи. Материализм естественников, как и задуховность христианского мистика, – это лишь предмет веры. Для них они – конечные точки рассуждения, за которыми словно бы и нет больше никакого мира.

Но чаще всего это не так. Точки зрения, сколь бы противоположны они ни были, в действительности находятся в одной среде, а именно в сознании спорящих. Сознание же всегда питается из действительности, в силу чего действительность нашего сознания, так или иначе, доступна исследователю. Поэтому мы можем собрать разные точки зрения в едином рассуждении, чтобы задаться вопросом, что их породило:

«Как бы мы ни представляли себе душу, в виде ли нервного организма, в виде ли невесомого эфира, расхаживающего по нервам, в виде ли особенной силы, присущей материи, когда она достигает данной организации, в виде ли особенного материального или духовного существа – во всяком случае душа должна иметь свои особенности, а эти особенности непременно выскажутся в ее работах» (Ушинский, Человек, с.469).

Исследователю почти невозможно изучать такой предмет, как душа, напрямую. Даже когда удается выходить из тела, все же сохраняется сомнение: то тело, в котором ты обнаруживаешь себя – это душа, или это лишь еще одна оболочка души, которая тоже распадется по мере возвращения домой? Нам остается изучать душу лишь по тому, как она являет себя сквозь тела и состояния. В сущности, так познают и бога – отбрасывая то, что точно не есть душа, поскольку принадлежит телу или веществу.

Но для этого нужно эти свойства души выявить. Как? Заставив ее взаимодействовать с чем-то уже известным:

«Представим себе, что душа наша – кусок магнита: не должна ли она бы и в этом случае, входя в столкновение с внешним для нее миром, выказывать свои особенности – особенности магнита? Встречаясь с деревом, медью, свинцом, она не ощущала бы притяжения к ним и до первой встречи своей с железом не знала бы, что она магнит.

Мало этого: даже после многих и многих встреч с железом такая душа-магнит не сознавала бы своих магнитных свойств и, может быть, только после изобретения магнитной стрелки задумалась бы над тем, что такое полюсы, и стала бы над вопросом, почему ее тянет к северу и югу, а не к востоку и западу» (т. ж).

Этими рассуждениями Ушинский хотел сказать не только о том, что самопознание – весьма непростое дело, которое не дается человеку легко. Но и вообще осознавание происходящего с нами, особенно во внутреннем мире, – это тяжело даже не потому, что требует труда, а потому, что требует усилия, чтобы преодолеть барьер тупости и раскрыть более высокий уровень чувствительности.

Поэтому я приведу исходное рассуждение Ушинского о битве с врожденными идеями. Умы, считающиеся лучшими, предложили упростить жизнь человечества, отказавшись видеть слишком тонкие вещи, в сущности, те самые признаки, которыми душа являет себя в нашем сознании. И это было подхвачено человечеством, которому всегда больше нравится жить легче и не объявлять злом свою животную природу…

«Мы не могли назвать вообще всех этих основ рассудочной работы врожденными идеями, потому что, как мы видели из их анализа, не все они и не вполне врожденны душе, но начинаются только тогда, когда душа уже приступает к своей рассудочной работе и составляют как бы первые узлы, к которым прикрепляются и по которым регулируются все остальные нити.

Врожденность идей подверглась сильным нападкам со времени Локка, который почти исключительно против нее направил свое знаменитое сочинение – «о человеческом понимании», хотя странным образом противоречит сам себе в другом своем сочинении, где говорит, что человеку врожденны только семена его будущего рассудочного развития; но сказать только семена – значит сказать очень много» (т.ж.с.468).

Этот прием у Локка заимствовали и наши психологи, которые отказывали способностям во врожденности и бились за это, как за символ веры. Но при этом скромно признавали, что врожденными могут быть задатки…

Ушинский остроумно отвечает на такие игры:

«В настоящее время, как материалисты, так и гербартианцы… также сильно восстают против врожденных идей и восстают совершенно справедливо, если под врожденною идеею разуметь какое-нибудь определенное представление или философскую мысль, а не невольный прием души, выражающий ее характер в ее работах» (т.ж.).

Совершенно верно: в пылу споров за то, чья вера лучше, стороны, начиная с Локка, подыгрывают себе, а не ищут истину. Для того чтобы доказать, что врожденных идей нет, достаточно не уточнить, что ты понимаешь под идеей, благо это слово уже давно из мертвого языка, и в него можно вкладывать любое понятие. В итоге всегда есть возможность не обнаружить в сознании человека того, что ты считаешь идеей.

Второй прием – это искать только в сознании. Третий – отказать душе в существовании.

Но если душа есть, она до сознания, а значит, до того, что обычно понимают под идеями. В сознании же можно обнаружить лишь то, как она их являет. Но даже само имя «идея» плохо подходит к данному случаю, потому что, исходно, это слово обозначало в греческом образ. А образы – это собственность сознания, и чтобы явить себя в виде образа, нечто врожденное должно существовать так, как оно может существовать в душе.

А в душе оно может существовать как угодно, но только не в виде образов, поскольку образы, то бишь, идеи – это данность воплощения. Поэтому мы всегда можем проследить исторически, как рождается образ чего-то, скажем, стыда, как он воплощается в слова, из которых складывается определение.

Но врожденными были не слова и даже не образ, а то, что явило себя в сознании и заставило создать этот образ! Душа-магнит должна долго являть свои свойства, чтобы я вообще ее заметил среди множества прочего мусора, который думаю. Тогда я могу схватить ее первым, весьма смутным образом, который буду уточнять, накапливая наблюдения, долгое время. Настолько долгое, насколько это требуется, чтобы осознать свою способность начать говорить об этом странном явлении… И лишь начав говорить, я получаю возможность дать являющему себя имя.

И никакой уверенности в том, что это имя будет точным. И в том смысле, что оно отразит суть, и в том, что другой поймет, о чем это я…

Ушинский считал стыд врожденным. Конечно, стыд – это не идея, сродни философской максиме, которую можно заучить наизусть. Это нечто в моей душе. Нечто, что являет себя и должно быть облечено в понятие, что и есть суть «идеи».

«Отличив чувство стыда от чувства раскаяния и чувства совести … мы уже легко поймем, в чем состоит ошибка тех мыслителей, которые, замечая, как различны предметы стыда у различных людей и различных народов, считают самый стыд за какое-то искусственное произведение человеческой жизни: не признают его за самостоятельное, прирожденное человеку чувство, полагая, что чувство стыда образуется оттого, что человека стыдят тем, что признано постыдным в том или другом кругу людей, а не потому, что человеку врождено стыдиться» (цит. по Ильин, с.198).

Это, вероятно, тот самый «первый узел», исходное основание любой психологии чувств и, тем более, стыда. Ушинский закладывает здесь основы культурно-исторического подхода: учтя проявления культуры, пройти к природе человека, позволившей этой культуре появиться.

«Все эти факты, доказывая, что люди стыдятся не одного и того же, доказывают в то же время, что все люди чего-нибудь да стыдятся: всякий же стыдится того, что признается постыдным в кругу людей, мнение которых он уважает.

Следовательно, предметы стыда даются человеку историей и воспитанием, но самое чувство стыда дано ему природою. Словом, от чувства стыда также нельзя отделаться, как нельзя отделаться от чувства страха» (т.ж.с.199).

Владимир Соловьев мог быть трижды неправ, считая свою личную нравственность верной. Но он был столь же трижды прав, отправляясь в поход за самим стыдом и сметая по дороге все ветряные мельницы науки и культуры.

Стыд свойственен нашей природе. Он меняется от культуры к культуре, от общества к обществу, но остается всегда присущим человеку. Что неизменно в этом странном уравнении? Тела, деревья, магниты? Может быть, душа и ее свойства?

Пока определенно одно: естественнонаучная психология не смогла найти природу чувств в физиологии. Более того, судьба Плотина и Соловьева показывает: человек утонченный ищет истоки стыда в божественности своей духовной природы…

Честно признаюсь, я склонен доверять этим людям больше, чем профессорским дипломам, которые, объявив себя психологами, не дали себе труда даже овладеть самонаблюдением!

Наукой, изучающей такое чувство, как стыд, должна бы быть психология. Но наша психология признала это довольно поздно. После Ушинского и Соловьева она не обращалась к этому предмету чуть ли не век. Лишь в конце Советской власти появляются какие-то исследования стыда, пересказывать которые нет никакого смысла. Обобщающие работы появились лишь к началу нового тысячелетия.

В сущности, таких работ две. Первой была большая книга Евгения Павловича Ильина «Эмоции и чувства», впервые изданная в 2001 году, где в главе «Коммуникативные эмоции» стыду выделен особый раздел. Начинается он с довольно странного определения:

«Одним из проявлений смущения является стыд» (Ильин, с.195).

После такого естественно обратиться к первоисточнику и посмотреть определение смущения, однако определение это такого качества, что приходишь, если не в смятение, то в растерянность:

«Смущение. Сущность понятия. Смущение (состояние застенчивости) определяют как замешательство, смятение (паническая растерянность), ощущение неловкости» (т.ж.с.192).

Право, как-то неловко от такой беспомощности… И что же мне избрать: что стыд – это проявление застенчивости? Или замешательства? А что такое все эти восхитительные и приводящие в восторг русские понятия? Они все требуют не только определения, но и выведения скрывающихся в них понятий. Но этого нет. Таким образом, и определение стыда оказывается отмазкой…

Что еще можно сказать о русской психологии стыда? К чести Ильина, он пишет свою статью, опираясь на мысли Ушинского. Другие же сразу начинают с Изардов, Томкинсонов и Эриксонов. Ничего русского в этой науке нет. Остается лишь извлекать из этой краткой хрестоматии, если не собственные мысли Ильина, то хотя бы то, с чем он согласен или не согласен. Что значит, ощущает соответствие высказанного кем-то из иностранцев тому понятию стыда, что имеет сам.

Итак, попробую сделать извлечение. И еще раз к чести Ильина, он определенно согласен не со всей западной психологией:

«К.Изард пишет, что стыд – это осознание собственной неумелости, непригодности или неадекватности в некой ситуации или при исполнении некоего задания, сопровождаемое негативным переживанием – огорчением, беспокойством или тревогой.

Это определение стыда мне представляется неправильным. Осознание собственной неумелости – это лишь повод для возникновения эмоции стыда, не сам стыд, а основное негативное переживание при стыде – не огорчение и не беспокойство, а смущение.

Не забив гол из трудного положения, футболист не испытывает стыда, но огорчается. Стыд у него может появиться в том случае, если он не попадет в ворота с близкого расстояния, что сумел бы сделать и новичок в футболе» (т.ж.с.195-6).

Ильин совершенно прав, хотя, похоже, искусство точного рассуждения ему отказывает: если смущение – это основное переживание при стыде, то что является более общим понятием – стыд или смущение? Тогда что же относительно исходного определения, в котором стыд был назван проявлением смущения?

Сам Ильин тут же уточняет, очевидно, опираясь на Томкинса:

«Стыд – это сильное смущение от сознания совершения предосудительного поступка или попадания в унизительную ситуацию» (т.ж.с.196).

Вроде бы все очевидно: смущение бывает слабое и сильное. Сильное смущение – это стыд, стало быть, смущение – общее понятие, включающее в себя понятие стыда. К сожалению, научная психология определенно утверждает, что стыд не всегда сопровождается смущением…

Очень жаль, что исходное понятие смущения не раскрыто. Поэтому, когда Ильин переходит к «феноменологии стыда», что, очевидно, должно означать описание его проявлений, все рассуждения оказываются как бы несколько неточными:

«При стыде все сознание человека сфокусировано на этом чувстве или на положении (ситуации), в котором он оказался. Ему кажется, что все то, что он скрывал от посторонних глаз, неожиданно оказалось выставленным на всеобщее обозрение, и он оказался нагим, беззащитным, беспомощным. Человеку кажется, что он стал объектом презрения и насмешек.

От этого человек, как писал Ч.Дарвин, теряет присутствие духа, говорит нелепые вещи, заикается страшно гримасничает, становится неуклюжим» (т.ж.).

Все выглядит вполне приемлемым, пока не приложишь к этому исходное понятие: а где тут смущение? Ответить можно только на бытовом уровне: ну, как же, когда человек оказался выставленным на всеобщее обозрение, он же смущается! Да, действительно… Что же я дурак-то такой, очевидных вещей не понимаю!?

Так он смущается при стыде или оказавшись нагим? И как смущение объясняет фокусировку сознания? Или то, что человеку начинает казаться, что его раскусили?

Виновником всей этой мешанины со смущением, видимо, и был отец эволюционизма. В книге «О выражении эмоций у человека и животных» он увязал стыд с покраснением, с так называемой «краской стыда». Затем описал некоторые движения и жесты, «которыми сопровождается покраснение», пояснив эти слова: «Острое чувство стыда вызывает сильное желание спрятаться» (Дарвин, с.301).

И далее, со свойственным ему пренебрежением к точному рассуждению, Дарвин вдруг начинает раздел «Замешательство», где дает сходу три или даже четыре имени для этого желания. В русском переводе они звучат так:

«Замешательство. У большинства людей резкое покраснение сопровождается состоянием замешательства. Об этом свидетельствуют такие общеупотребительные выражения, как «она растерялась от смущения»» (т.ж.с.302).

А в следующем абзаце он добавляет еще и «умственное смятение». Получается, что «краска стыда» и «желание спрятаться» могут свидетельствовать о разных состояниях. Вероятно, в каком-то смысле родственных и даже близких. Но являются ли они чувствами, как и стыд?

Дарвин дает описание того, что происходит при этом, часть которого привел Ильин. Однако у Дарвина оно звучит иначе и, главное, уместно, поскольку раскрывает понятие «растеряться от смущения»:

«В этом состоянии люди теряют присутствие духа и делают чрезвычайно неуместные замечания. Часто они сильно расстраиваются, заикаются, делают неловкие движения или странные гримасы. Иногда можно наблюдать непроизвольное подергивание некоторых лицевых мышц. Одна молодая дама, чрезвычайно сильно краснеющая, сообщила мне, что в этом состоянии она совершенно не сознает, что говорит. Когда ей высказали догадку, не происходит ли это оттого, что ее угнетает сознание, будто ее покраснение замечено, – она ответила, что причина не в этом, «так как она иногда чувствовала себя совершенно такой же поглупевшей, когда, оставаясь наедине с собой в своей комнате, краснела от какой-нибудь мысли»» (т.ж.).

Для психолога это описание не может быть просто иллюстрацией его слов. Это явно описание состояния сознания смущенного человека. Далее Дарвин описывает, как в смятении человек, которому надо было выступить с речью на обеде в его честь, произнес эту речь, не произнося ни слова. При этом он выразительно жестикулировал, а зрители хлопали ему в тех местах, где это ощущалось необходимым. Впоследствии он был уверен, что неплохо справился с задачей…

В первом же выражении Дарвина «растеряться от смущения» уже скрывается подсказка: растерянность или расстройство, иначе – смятение ума, могут относиться только к тому, от чего зависит обычное состояние сознания. В частности, как раз к уму, который, говоря самым простым русским языком, и был расстроен или растерян.

Но как можно растерять ум? Пример с речью показывает: речь идет об образах сознания, которые управляют поведением и действиями человека. Значит, о разуме. Смущение расстраивает обычное устройство разума. И ты перестаешь управлять собственным телом. В итоге отказывает речь, появляются странные, то есть не соответствующие ожиданиям, движения, выскакивают слова, которых не должно было бы быть.

Смущение, как и замешательство, смятение, растерянность и расстройство – это не чувства, а состояния сознания, описывающие работу разума. Они могут сопутствовать чувствам, могут вызываться ими, могут сами вызывать чувства по поводу себя, но ни смущение не есть стыд, ни стыд не есть смущение! Предмет просто остался непонятым.

Чтобы понять стыд, необходимо для начала сделать качественное описание этого явления. Этим Ильин и занимается далее, описывая девять причин, вызывающих стыд. Вкратце, почти все эти пункты сводятся к тому, что человек оказывается опять же обнажен и уязвим в каком-то психологическом смысле. В сущности, ничего, кроме несоответствия себя желательному образу себя, в этих пунктах нет.

Это же подтверждают и слова Ильина, которыми он завершает разбор исследования С.Томкинса о том, когда у ребенка появляется стыд:

«Очевидно, переживание стыда не может появиться раньше, чем начнет формироваться образ «Я». Этой же точки зрения придерживается Хелен Льюис… Льюис с соавторами делают вывод, что переживание стыда базируется на чем-то вроде знания о самом себе» (т.ж.с.199–200).

Очевидно, Ильин согласен с этим утверждением, потому что от него он переходит к «роли стыда», где приводит мнение Изарда, что стыд имеет не только отрицательное значение, поскольку «может выполнять некоторые жизненно важные функции. Стыд делает человека восприимчивым к эмоциям и оценкам окружающих» (т.ж.с.200).

В сущности, это означает, что стыд есть орудие выживания в обществе. И это одно должно бы заставить его изучать. В связи с этим Ильин высказывает собственные мысли, которые мне кажутся очень важными для прикладной работы:

«Мне представляется, что стыд также играет роль «внутреннего» наказания и именно поэтому так велико его значение в мотивационном процессе. Избегание стыда может быть мощным мотиватором поведения. Угроза стыда, позора заставляла в прежние времена идти на дуэль, а в настоящее время дает людям силы во время войны пренебрегать болью и идти на смерть.

Во избежание стыда от своей никчемности человек начинает развивать физические и нравственные качества, приобретать знания, овладевать умениями и профессией. Наконец, во избежание стыда человек культурно развивается, соблюдает правила приличия и гигиены и т. д.» (т.ж.).

Хорошие слова, рождающие горький вопрос: если все это так здорово, почему же в современном русском обществе наблюдается падение нравов и потеря стыда? Не потому ли, что стыд возможен только в тех обществах, где младшие в состоянии уважать и гордиться старшими? Где мнение старших ценится, потому что они мудрей и знают, как надо жить так, чтобы можно было собой гордиться?

Вместо этого, Ильин, вслед за Ушинским советует не злоупотреблять стыдом при воспитании детей. А затем и вообще переходит к тому, как преодолевать стыд:

«Для борьбы со стыдом используются защитные механизмы отрицания, подавления и самоутверждения» (т.ж.), – утверждает он вслед за Льюисом.

Вот, собственно, и все, что сказано о стыде в этой работе. Далее он сопоставляется с виной, что очень нравится современным психологам. Безусловно, это далеко не полный очерк научной психологии стыда. И самое в нем неприятное то, что он полностью подтверждает многократно заявленное самим академическим сообществом психологов отсутствие связи между научной и прикладной психологией. Ничего из сказанного выше нельзя использовать в прикладной работе.

Это означает одно: научное понятие о стыде далеко не полно и исходно неверно в каких-то своих частях. Иначе подобные главы читались бы взахлеб, потому что люди очень нуждаются в знаниях о том, что с ними происходит и как с этим справляться.