Текст книги "Ваше дело"

– Мы об этом знали, – совершенно спокойно сказал Андрей. – Понимаете, вам приходится прямо сейчас, если так можно выразиться, сгоряча, делать какие-то выводы, представлять, как бы вы относились к миру, который не примет вас, хотя вы не сделали ничего такого, чтобы к вам так относились. Ничего, чтобы он вас отверг. А мы с этим живём уже… четыре?.. Да, уже четыре года! Для нас окружающие нас люди, это точно такие же люди, как и для вас, но!.. Но скажите честно, все ли ваши знакомые разделяют ваши мысли? Ваш подход к той или другой проблеме? Ведь, скорее всего – нет! Я прав?

Он ждал моей реакции. Не согласиться с ним я не мог, поэтому молча кивнул, зная, что он ждёт ответа, чтобы продолжить свою мысль.

– Просто, если собрать всё, что отличает вас от других людей, может оказаться, что вы не меньше нас с Людой отличаетесь от окружающих. Я думаю так, что в так называемой личной жизни каждого человека есть некоторые моменты, которые не принято не только выставлять на показ, но и вообще, не принято даже упоминать о них. Я не считаю это правильным, но так уж устроен мир.

Андрей оказался непростым человеком! Слушая его, я всё больше убеждался в его незаурядности. В его трезвой оценке мира, в котором ему с сестрой, можно сказать, не оказалось места. И хотя во всём, что он говорил, был заметен простительный недостаток жизненного опыта, могу с твёрдой уверенностью сказать, что многим моим ровесникам такие мысли никогда не придут в голову.

Но, о чём бы мы с ним ни говорили, какие бы темы не затрагивали, моё раздвоенное мышление постоянно возвращало меня на землю.

«Надо что-то решать. Ну, допустим, вывез я его из посёлка, да? Я ведь даже не знаю, к кому обратиться, чтобы купить «левый» паспорт. Во, в какое дело я влез! Теперь и мысли, соответствующие положению, буравят мозг.

Да и нужен ли парню липовый паспорт? Ему не документы направо и налево предъявлять надо, а испариться из этого района в первую очередь необходимо, а потом затаиться на время, чтобы здесь все решили, что ушёл он. Без помощи тут не обойтись, а рассказать кому-либо из своих знакомых о том, кто такой этот паренёк, я, честно говоря, не решился бы».

– Да. Ты прав, у меня с людьми, меня окружающими, мало точек соприкосновения.

И только закончив эту фразу, я обратил внимание, что произнёс её, не скрывая своего по этому поводу расстройства. Дефицит общения, конечно же, был! Видимо, я просто привык к нему, как привыкает человек к своему лицу, даже не догадываясь, что у окружающих оно может вызывать весь спектр чувств, вплоть до отвращения.

Действительно, все эти, превратившиеся в мешки жира, далеко не старые тётки, с опухшими, неприятными лицами, все эти, с позволения сказать, мужчины, гордящиеся своими «пивными» животами, – все они вряд ли замечают, что выглядят как доказательства своего неправильного подхода как к проблеме питания, так и к понятию самого слова «человек». Но на подсознательном уровне что-то заставляет их избегать или сводить до минимума контакты с людьми «не их круга».

Может, чем меньше думаешь, тем больше единомышленников?

Точно так же и человеку, мыслящему нестандартно, трудно вписаться в компанию «единомышленников», обсуждающих с утра до вечера преимущества тарифов, марок автомобилей и способы засолки огурцов, параллельно разгадывая кроссворды и смакуя самые последние сплетни, которые они называют новостями. Я не раз натыкался на штыки в виде вопросов, типа: «А что ещё прикажешь делать?» – когда, допустим, старался отвлечь своих знакомых от карточной игры в купе поезда и поговорить на темы, затронутые перед этим вскользь. Или оказывался перед стеной из совета – «не философствовать», когда пытался обратить внимание своих знакомых на их, с моей точки зрения, неправильный ход мысли.

Конечно же, всё это закладывается ещё в детстве. Ни для кого не секрет, что среда, в которой человек воспитывался, формирует его сознание, поведение и даже словарный запас! Но меня всегда удивляло в людях вот что: ведь помимо того, что «вбивается» в наши головы с самого раннего детства, существует ещё масса того, на что люди по какой-то причине категорически отказываются обращать своё внимание! То ли подсознательно чувствуя свою неспособность к восприятию того, что для других представляет интерес, то ли боясь пробудить в себе способности, развив которые, человек становится – Человеком. Не знаю! До сих пор, не знаю почему, меня больше устраивает одиночество, чем общение с людьми заурядными, серыми, безликими.

Как было сказано в одной всем известной песне: «.. Уж лучше одному, чем вместе с кем попало!»

Мои размышления прервал Андрей:

– Вы же, по вашим словам, меня не осуждаете! Не выливаете потоки грязи на то, что нам с Людой не просто не кажется плохим, а даже более того, позволило, как через микроскоп, разглядеть проблемы человечества, так и оставшиеся для общества – проблемами! Всё то, что для людей, живущих «по правилам», бесспорно, является грязью и извращением, у вас же не вызывает такой реакции, которой я, честно говоря, ждал от любого человека, случайно узнавшего о наших с сестрой отношениях!

– Андрюша, я – совсем другое дело! Моя способность видеть проблему или какое-то явление целиком, возможно, и стала причиной выбора профессии, но, в тоже время, оторвала меня от людей. Моё отвращение к поверхностному суждению, моя способность анализировать, докапываться до корней, возможно, всё это позволило мне стать специалистом в своей области. Но в то же время, всё это, как ты почти уже сказал, – сделало меня одиноким среди людей. Парадокс заключается в том, что, изучая человечество, его прошлое, его историю, я ничуть не стал ближе к самому этому человечеству!

Когда я уже заканчивал свою мысль, у меня создалось всем нам знакомое ощущение, что в разговоре проскочила какая-то фраза или слово, какой-то знак. Да, знак! Дорожный указатель, замеченный водителем в последний момент, когда ещё есть возможность сделать разворот…

Я только что прошёл мимо решения…

Закинув в подсознание вопрос «Куда бы мне пристроить паренька, когда я вывезу его из посёлка?», я расставил сети, вылавливающие любое решение этой проблемы. И вот, кажется, в эти сети что-то угодило!..

– Стоп! Кажется, я что-то вспомнил! Что-то!

Мой голос так резко изменился, что Андрей, не на шутку перепуганный, смотрел на меня с таким выражением лица, как будто ждал от меня очередной в своей жизни неприятности. У меня же, что называется – мозги дымились!

Я сделал рукой жест, который, по моему мнению, должен был дать ему понять, что мол, всё нормально, просто – меня осенило.

– Андрюша, мы что-то такое говорили о формировании чего-то ещё в детстве…

Он хотел что-то сказать, но я снова, жестом остановил его.

– Нет, подожди, что-то, что закладывается ещё в… что-то про память? Да, про память.

Память!

Память распахнула для меня потайную дверцу. Где-то в глубинах подсознания, тихо, без скрипа, приоткрылась дверь, о которой мы все знаем, но редко кто из нас пользуется ею. Я не исключение. Но такие моменты, когда память предлагает нам свои услуги гида в путешествии по прошлому, где мы смогли бы найти ответы на сегодняшние вопросы, редки. Очень редки! И очень коротки.

И в этот раз, когда она уже стала закрываться, я разглядел то, что находилось за ней. За ней находилось моё детство.

6

Мой приятель Санька, живший в соседнем подъезде, всю зиму подготавливал меня морально к тому, что мне придётся уговорить своих родителей отпустить меня с ним на лето в деревню, из которой был родом его отец. Конечно, все его рассказы о том, что такое лето в деревне, подействовали на меня. Мне даже стали сниться сны о деревенской жизни, хотя я и представления не имел, что, да как на самом деле выглядит, и каково назначение всех этих устройств и приспособлений, о которых мне живописал Сашка.

«Ну, взять, например, тот же колодец! На кой чёрт, – думал я, – копать какую-то дырку в земле, если проще – провести трубы с водой прямо в дом! Чтобы не выглядеть в гостях городским дурачком, я накинулся на любую информацию, касающуюся жизни в деревне, какая мне попадалась. Все, раньше казавшиеся мне скучными фильмы о деревенском быте, я теперь смотрел с живым интересом, впитывая всё, вплоть до манеры говорить.

Литература тоже оказалась хорошим подспорьем. Некоторые из прочитанных мною книг я до сих пор считаю интересными и поучительными.

Не забывал я также о совете своего приятеля – закидывать удочку и в души родителей. Раскачав их, наконец, я услышал массу восторженных рассказов о беззаботной деревенской жизни. О запахе свежескошенного сена! О рыбалке на утренней зорьке! И, конечно же, – о красивой песне петуха, обязательно сидящего на заборе в лучах восходящего солнца!

Решив, таким образом, что почва для разговора с ними подготовлена, я поспешил обрадовать Сашку, что дело сделано.

Но разговор с родителями о возможности отпустить меня с Санькой на лето в деревню всё же прошёл не так гладко, как мы предполагали. Ну, ещё бы! Если бы нам было, ну, хотя бы, лет по шестнадцать! А то, десятилетние романтики, затеявшие, по мнению моей мамы, таёжную экспедицию, – это уж слишком!

И ещё, она здорово не доверяла Сашкиным родственникам, жившим в деревне, насмотревшись на его родителей здесь, в Москве.

– Связался с какими-то «барачниками»! – в ужасе кричала моя мама. – Сначала ты с ними по деревням отдыхать научишься, а потом они тебя и пить научат!

Мама называла «барачниками» почти всех, кто жил рядом с нами в новых домах, построенных на окраине города. Конечно, она была отчасти права. Вчерашние деревенские девчонки и ребята, приехавшие работать на московских предприятиях, здорово отличались от коренных москвичей как интеллектом, вернее, почти полным его отсутствием, так и своим поведением, особенно в выходные и праздничные дни.

Наспех, да спьяну переженившись, они получили комнаты в общежитиях, которые, по сути, были рабочими бараками, тянувшимися вдоль заборов предприятий, где и работали эти лимитчики, прилагавшие все усилия, чтобы стать москвичами.

Сашка, мой приятель, был вторым ребёнком в семье «барачников», «настрогавших», – как говорил мой отец, – ещё одного мальца, которого не хватало для получения трёхкомнатной квартиры.

В конце концов, переговорив с его родителями, мои папа и мама всё же решили отпустить меня, купившись на здоровый воздух и натуральное питание. Здоровьем-то я похвастаться не мог! А тут предлагалось совершенно бесплатно «откормить мужика», – как говорила Сашкина мать, да и моим родителям давно хотелось разнообразить мой летний отдых, а тут подвернулась альтернатива пионерскому лагерю.

И мы с Сашкой стали собираться в деревню.

Многочасовая поездка в электричке, необычные попутчики из числа деревенских, пейзажи, сменявшиеся как кадры в фильме, – всё это было только первыми впечатлениями городского мальчишки, решившегося на такое путешествие без родителей, хотя и в сопровождении Сашкиного отца.

Дядя Коля был молчаливым, строгим мужиком. По сравнению с моим отцом, пускавшимся в длинные, путаные рассуждения, отец Саньки, изрекал короткие, но сразу всем понятные афоризмы, даже не догадываясь о существовании такого слова, как «афоризм».

Я знал, что не со всяким вопросом можно к нему обратиться. Всё же сильно сказывалась его провинциальная ограниченность, когда речь заходила о «высоких материях». Как он сам о себе в таких случаях говорил: «Не хватает мне этой вашей «нтелигентности», – с большим трудом, неправильно произнося слово «интеллигентность».

Дядя Коля не был запойным алкашом, но «по случаю» надирался, как положено. Привезя нас с Санькой в деревню, он отметил это дело со всеми обязательными для полноценной пьянки подробностями. Я и сейчас хорошо помню, как он, отчитываясь за «вчерашнее», объяснял своей матери, Сашкиной бабушке, что «Натолкал в торец Жорке за то, что тот клеился к его Анютке ещё в школе. А потом этот Жорка, вместо того, чтобы пойти на фронт, как всякий нормальный мужик, прикинулся больным и совратил невинную деваху». Бабушка ругала дядю Колю, называла его злопамятным, но он всё равно стоял на своём: «Если бы этот симулянт на Анютке не женился бы, я бы его прибил давно», – напугав мать, закончил он.

Этот эпизод, хоть и запомнился мне на всю жизнь, но не произвёл на меня такого сильного впечатления, как всё остальное, что с нами происходило в то лето.

Отец Сашки уехал вечером в воскресенье в Москву, ему надо было утром на работу. Прощаясь с нами на мотовозной станции, он вдруг, положив руку мне на плечо, сказал:

– Ты, Мишка, присматривайся тут ко всему. Люди тут неплохие, хотя, конечно, – тёмные, деревенские, но самым неожиданным образом могут научить тебя жизни. Так всегда бывает с вашим братом, с городскими, то есть. Я-то знаю.

Он уехал, и мне ещё несколько дней казалось, что вот сейчас произойдёт что-то, что научит меня жизни. Что вдруг стану я сразу всё понимать, и все будут ходить ко мне за советами.

Но ничего особенного не происходило, и я быстро переключился из режима ожидания в режим летних каникул.

Нам с Санькой разрешалось делать всё! Мы могли полдня проваляться на крыше, загорая и одновременно наблюдая за скольжением ласточек по голубой глади неба. Могли, прихватив удочки и банки с червями, пропадать часами на речке.

Сашкина бабушка откармливала нас парным молоком, свежеиспечённым хлебом домашнего производства и супами, в которых, как она говорила – черпак стоймя стоит. Огромные куски тушёной парной телятины поедались мной совершенно запросто! Разве мог я, вскормленный тряпкоподобной, размороженной – магазинной – говядиной, подумать, что мясо может быть вполне съедобным и удивительно вкусным! В дополнение к тому, чем нас потчевала бабуля, мы постоянно грызли морковь, только что выдернутую из грядки, ели лук с ароматным чёрным хлебом и запивали всё это чистейшей колодезной водой. Мы набирали вес и приобретали здоровую розовощёкость, которая потом сошла за две недели пребывания в загазованной Москве.

Новая обстановка, новые знакомые, здоровый воздух и откровенное безделье, к моему удивлению, открыли во мне способности совершенно по-новому всё воспринимать, думать и, самое главное, – анализировать всё то, на что раньше я даже не обращал внимание.

Совершенно новые, неожиданные для нас с Сашкой темы, стали предметами наших с ним разговоров, которые не прекращались до поздней ночи.

Даже по прошествии нескольких десятилетий, я не перестаю удивляться тому, как сильно меняется человек, прожив каких-то полтора месяца на природе. Что ни говори, а наша оторванность от естественных, природных условий превращает горожан в совершенно другую породу людей.

Мы с Санькой загорали, купались, дурачились почти два месяца, пока из Москвы не пришло известие о том, что дядя Коля убит пьяным Жоркой, приехавшим на выходные из деревни в Москву, чтобы свести старые счёты со своим злопамятным земляком, два месяца назад «натолкавшим ему в торец».

В те дни, пока отпросились с работы и, наконец, собравшись, приехали за мной папа и мама, я был свидетелем горя Сашкиной бабушки. Самое удивительное, что сам Сашка, как мне показалось, так ничего и не понял. Или у его психики включилась какая-то защита? Он ни с кем из взрослых не разговаривал и продолжал вести себя так, как будто ничего с его отцом не произошло. Вот тогда-то я и подружился по-настоящему с его бабушкой, став ей сразу и внуком, и сыном, и утешителем. Мне же казалось, что, если я перестану ей во всём помогать, утешать её и выслушивать её иногда трёхчасовые монологи, она будет голосить как деревенская тётка из фильма про войну, получившая похоронку.

К своему внуку после гибели сына она стала относиться почти как к чужому ребёнку. «Валькина порода» – стала называть она Сашку, который, то ли сам, то ли, будучи наученный своей матерью, Валентиной, тоже заметно охладел к бабушке.

Больше Санька в деревню к бабушке на лето не приезжал. Став постарше, он иногда ездил по осени помогать ей выкопать картошку. Да и то, как она говорила: «Пропьёт две недели, картошки себе накопает и на целый год пропадёт».

Несколько раз я приезжал с ним. Вот меня она почему-то встречала как родного и, со временем, я стал там бывать довольно часто один, а иногда и с женой. Мне очень полюбились те места, а с некоторыми людьми у меня даже было что-то похожее на дружбу. Мы во время моих приездов ходили на охоту и рыбалку, ночевали в лесу у костра и травили бесконечные байки.

А когда Сашка отравился суррогатной водкой и умер, баба Катя, так звали его бабушку, попросила меня иногда ей помогать. В деревне к тому времени почти никого не осталось. Только пара местных дурачков, да пенсионеры, которых не забрали в город, или те старики, у которых вообще не осталось родни.

Разработка торфяников, кормившая население всех окрестных деревень, прекратилась, как и многое, что в те дни прекратилось в нашей стране, и опустевшие, без электричества, без магазинов и даже без медперсонала деревни вымирали год за годом. Страшная это была картина. Непривычная.

Со временем, пустые деревни стали восприниматься мной как что-то, через что должно было пройти население этой, так и не поумневшей страны. И я приезжал к бабе Кате, когда раз в год, а иногда и два-три раза за год, в зависимости от свободного времени, настроения и, конечно же, – здоровья.

В последний раз я был там две недели назад. Бабка за последние двадцать лет внешне почти не менялась, вот только высохла совсем. Да ещё постоянно жаловалась на «рюматизьм», как она называла мучавшие её боли в суставах.

Я помог бабе Кате с картошкой и вообще, по хозяйству. Выслушал её, ставший традиционным последние лет десять монолог о том, что вот, дескать, внуков у неё нет, а то, наверно, помогли бы старухе. Сокрушалась, как всегда, по поводу здоровья Марины, так и не позволившего моей жене стать матерью.

Баба Катя уже не спрашивала меня про политическую обстановку в мире. Видимо, наступает всё-таки такой возраст, когда даже деревенская бабка начинает понимать, что игры политиков – полная чушь. Зато вопросы духовного плана её очень даже интересовали, но, слава богу, в деревне не было возможности смотреть телевизор, а то, я думаю, она давно бы от инфаркта скончалась, насмотревшись на современную «духовность».

Я постарался ответить на все интересующие её вопросы и осветить все неясные стороны современной жизни на «Большой Земле». Как всегда, не смог ответить на её вопрос: «Не знаю ли я, за что Господь на неё прогневался, – к себе не зовёт?» Видимо, какое-то дело у неё ещё здесь осталось, как ей кажется.

Она попросила меня поговорить с выжившими из ума соседками, которые, кстати, были моложе её. Поговорить надо было относительно похорон любой из них, если это вдруг понадобится. Вопрос-то этот так и не был ими решён до сих пор. Я пошёл, поговорил.

Бабки эти, действительно слабые умишком, ничего утешительного мне не сказали. Мне вообще показалось, что умирать они не собираются. Их больше интересовали не хлопоты, связанные с погребением, а помощь по хозяйству, в которой они нуждаются. Они совершенно серьёзно просили меня передать большому начальству, что жить здесь стало невозможно. И что, если вопрос с электричеством так и остался нерешённым, то пусть хотя бы решат вопрос с керосином и с кошками.

Дело в том, что собаки давно уже подались из деревни в те края, где, если и не кормят, то можно, хотя бы, что-нибудь стащить. А вот кошки из деревни не уходили категорически! Расплодились так, что в пору было открывать сезон охоты на этих совершенно диких бестий. Вели они себя нагло и, судя по всему, чувствовали себя единственными хозяевами этих трёх старух, которые ловят слишком мало рыбы и слишком хорошо сторожат цыплят.

Что делать с кошками я не знал, да и, откровенно говоря, знать не хотел. Кошки о себе позаботятся сами. Но вот что делать, если кто-то из старух помрёт!? Телефона нет! Вообще никакой связи нет! Остаётся одно – периодически навещать бабок, и если кто-то из них преставится, ехать в ближайший населённый пункт, где есть участковый милиционер и хоть какой-то доктор, которые смогут всё оформить.

Я прекрасно понимал, что для «Большой Земли» этих людей уже давно не существует. Но оформить всё как полагается надо было хотя бы для того, чтобы не провоцировать людей в райцентре на присваивание бесхозной пенсии.

Пенсию бабки, кстати, до сих пор получали, но, с некоторого времени в виде продуктов питания. Неофициально конечно. Просто в «мёртвой» деревне деньги потратить было невозможно, и поэтому на почте пошли старухам на уступки. Придумали-таки оригинальный и в то же время старый, как мир, способ выплаты пособия.

Как только прекращались дожди, и давно нехоженые, прилично заросшие бурьяном и даже небольшими деревцами дороги позволяли добраться до старух на велосипеде, к ним отправлялась небольшая «экспедиция» пацанов из основного посёлка торфоразработок. В былые времена по этим дорогам запросто проезжал автобус, доставлявший людей на работу на торфяники и обратно в деревню. Теперь же там с большим трудом можно было пробраться только на УАЗе, – так всё заросло!

Ребята, быстро отмахав на «великах» двадцать километров, к своему удивлению, обнаруживали в живых население полуразрушенной деревеньки. Составлялся подробный список, в котором указывалось: сколько килограммов какой крупы, соли и сахара необходимо привезти отшельницам. Не забывали также про спички, про растительное масло и про керосин, служивший бабкам топливом для керосиновых ламп. Мыло, в основном, хозяйственное, как правило, возглавляло список.

А ещё через неделю те же пацаны, но уже с привязанными к багажникам рюкзаками и мешками, доставляли старухам всё необходимое, добавив иногда от себя, кто набор рыболовных крючков, кто старую, но ещё вполне пригодную обувь и даже мотки пряжи и наборы спиц.

Но самой необычной казалась постоянная просьба – привезти несколько бутылок водки!

Все шутки на тему старушечьего алкоголизма быстро прекратились, когда народ узнал, для чего на самом деле эта водка нужна. Как всегда, всё оказалось просто и банально! Водка использовалась бабками для изготовления настоек, служивших растирками и компрессами при самых различных недугах.

Конечно, после всех покупок оставалась довольно приличная разница в деньгах. Сумма эта, как благодарность за помощь, торжественно вручалась ребятам, доставившим продукты. По этой причине, желающих было – хоть отбавляй! Но, как правило, ребята справлялись вчетвером-впятером, главное, чтобы погода не подвела.

Именно из-за непроходимости дорог я приобрёл многими горожанами нелюбимый, но отлично справляющийся со своей нелёгкой работой УАЗ. На этот раз я въехал в деревеньку, совсем уже почти задушенную лесом, подступившим к самым домам, на приобретённом совсем недавно УАЗе модели «Патриот», заодно испытав машину на проходимость. Машина не подвела меня, а я не подвёл бабу Катю.

Когда я уезжал, меня впервые вышли провожать все три женщины, выглядевшие не просто анахронизмами, а казавшиеся вообще – пришельцами из других миров, где ещё не было изобретено даже колесо.

Вспоминая сейчас свою поездку двухнедельной давности, я почувствовал, как в подсознании шевельнулась… нет, не мысль, а какой-то намёк…

Господи, да что же я за тугодум такой! Вот же оно! Если и не само решение, то уж попытка решить хотя бы часть проблем Андрея! Да и моих теперь тоже.

Резкая смена моего настроения напугала меня не меньше, чем Андрея, который заметил, что вынырнувший из своих воспоминаний собеседник, явно изменил свои взгляды на целый ряд проблем, казавшихся неразрешимыми.