Текст книги "Информационная безопасность человека"

К расстановке акцентов близок отвлекающий маневр. При использовании этого приема СМИ концентрируют внимание социума на какой-либо одной (важной или второстепенной для данного промежутка времени) проблеме, чтобы отвлечь его от других проблем и насущных вопросов. Ярчайший пример тому – недавние споры о чистоте языка и реформе орфографии. Они создавали стереотип (то есть устойчивое представление, сквозь призму которого индивидуум воспринимает реальные объекты и события), что все основные проблемы в стране решены, остается только урегулировать правописание. Эффективными средствами для отвлечения внимания являются также материалы о НЛО, потусторонних силах и всевозможных загадках истории и природы. С.Г. Кара-Мурза считает, что у манипулирующих сознанием политиков главное заключено в молчании, а слова – это отвлекающая «стрельба». В исследовательской литературе встречается наименование отвлекающего маневра при помощи слова вуаль.

Аналогом отвлекающего маневра в разговорной речи является локальная или общая подмена темы в разговоре, осуществляемая с целью переключить внимание собеседника на иной объект. Из записи от 07.06.1967 года А. Твардовского в рабочей тетради: «Вчера у Шауры <имеется в виду В.Ф. Шауро – зав. отделом культуры ЦК КПСС> с 3 до 6.30 записывать нечего, говорил по существу я, а когда он, то это было явным приемом отвлечения от темы: // “Когда я был секретарем минского обкома…” – и про что-то, не имеющее касательства к делу».

Примером реализованного в общегосударственном масштабе в эпоху социализма в СССР отвлекающего маневра могут служить действия пропаганды, направленные на милитаризацию общественного сознания. Отмечая этот факт, аналитики по-разному оценивают его причины. Думается, что в равной степени правы А.Д. Сахаров и Г.А. Арбатов: и закрепленность темы в общественном сознании, которая позволяет не тратить времени и усилий на закрепление какой-либо другой темы, и отсутствие иных тем, на примере которых столь же наглядно можно было бы показать достижения социализма, и власть ВПК, – все это способствовало тому, что тема Великой Отечественной войны использовалась в качестве отвлекающего маневра, продуцировавшего дальнейшую милитаризацию общественного сознания.

Отвлекающий маневр применяется и с более локальными целеустановками. То, что он является эффективным средством манипуляции общественным сознанием, хорошо известно и самим журналистам, но факт использования этого приема они признают только за своими противниками, что само по себе является отвлекающим маневром, так как в данном случае журналист переключает регистр восприятия у приемника с самого факта на его интерпретацию.

Отвлекающий маневр, как и другие приемы дезинформации, может осуществляться не только при помощи СМИ, но и посредством распространения слухов. В.Н. Войнович в романе «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» пишет: «Оба они знали, <…> что слухи бывают гораздо правдивее официальных известий (за исключением тех слухов, которые неофициально официальными учреждениями распускаются), и, переглядываясь, пришли к общему выводу, что церемония похорон придумана для того, чтобы отвлечь внимание населения от положения на фронте и нехватки продуктов питания». Слухи – эффективное средство распространения дезинформации. Например, распространившийся перед 70-летием города Комсомольска-на-Амуре слух «к 70-й годовщине – 70 трупов», который был пущен неизвестно кем, но объективно способствовал тому, что количество гуляющей после 12-ти публики, а следовательно, и потенциальная возможность беспорядков, сократились.

В повседневной коммуникации в качестве отвлекающего маневра может быть использовано не только любое переключение темы, но любой жест и любое действие.

Подобные способы получают стереотипную фиксацию: «смотри, вон птичка полетела», «ой, у меня что-то голова закружилась», неожиданные слёзы, прикосновения. Собеседнику необходимо соизмерять важность темы, о которой шла речь, и той, на которую его стремятся переключить. И уже на базе этого представления делать выводы: необходим ли возврат к актуальной теме, а если да, то в какой форме, или можно её без ущерба для себя оставить.

Следует помнить, что использование в разговорной речи отвлекающего маневра – это показатель того, что собеседник не желает или не считает возможным развивать определённую тему в данной ситуации. Само знание об этом является существенной информацией, на базе которой можно строить собственное поведение с большей эффективностью. Для внимательного наблюдателя использование отвлекающего маневра многое сообщает о собеседнике.

Ложь – это целенаправленное сообщение приёмнику такой информации, содержание которой фиксирует ситуации, не имеющие места быть в действительности. Из всех приёмов дезинформации на лжи более всего сосредоточено внимание аналитиков. Это связано с проявлением диктата языка. В частности, с тем, что для языковой картины мира противопоставление «ложь – правда» является одним из центральных и неизменно актуальных. Это постоянно проявляется во всех без исключения сферах жизни, разговорной речи, фольклоре, литературе и всех видах искусства.

Из посвященных лжи и правде в их различных пониманиях художественных текстов можно составлять библиотеки. Для примеров из различных культурных традиций можно привести «Сказку о Правде и Кривде», анонимную «Повесть о Горе и Злосчастии», пьесу Д. Килти «Милый лжец», песню В. Высоцкого «Баллада о Правде и Лжи», роман С. Фрая «Лжец» и т. д.

Неизменный интерес человечества к этим категориям, по степени популярности приравненным к таким парам, как жизнь и смерть, любовь и ненависть, – бесспорное свидетельство их актуальности. И в то же время показатель того, что сами понятия уже не существуют в своём чистом (природном) виде. Они обросли множеством различных интерпретаций, через призму которых мы их воспринимаем. Это существенно затрудняет верное понимание, осложняет его оценочными суждениями. Для того, чтобы непредвзято определить истинную природу лжи, нужно отвлечься от сопровождающего её шлейфа культурных интерпретаций. А это сделать невозможно.

Представительное количество самой разной по качеству литературы вовсе не говорит о том, что ложь в каком-либо из перечисленных аспектов описана исчерпывающе полно. Остаются неразрешенные вопросы. Основной из них: возможность эффективного распознания лжи. Ответ на него парадоксален. С одной стороны, ложь всегда и безусловно обнаруживается – тайное всегда становится явным. С другой же – выявление лжи, подчас, требует времени. Однозначно надежных и верных на сто процентов способов моментального выявления лжи до сих пор нет. Об этом следует помнить. И, соответственно, критически относиться к советам определять ложь по какому-либо одному признаку: опущенным глазам, прикрытому рукой рту и т. п. Только комплексная оценка поведения говорящего и анализ материала, сопряженные со знанием об авторе, позволяют сделать правильный вывод.

Точно так же, как есть люди с абсолютной грамотностью, есть люди со способностью чувствовать ложь. Эти качества могут быть врожденными и приобретенными. Человек в равной мере способен и научиться грамотно писать, и научиться безошибочно распознавать ложь. Но второе умение предполагает гораздо больший объем знаний и отсутствие однозначно сформулированных правил. Оценка информации как истинной или ложной всегда связана с общей оценкой (верным восприятием) характера конкретного коммуникативного взаимодействия, с детальным знанием теории коммуникации.

Ложь никогда не висит в воздухе, не выступает сама по себе, обособленно и самостоятельно, в отрыве от всего остального. Она всегда находится в жестком взаимодействии с окружающими её узкими и широкими контекстами. Эти взаимодействия специфичны, они не такие, как в случаях, когда в те же самые контексты включена правда. Умение видеть специфичные для лжи (производимые ею) деформации контекстных взаимодействий и есть умение распознавать ложь. Верно она может быть определена не по тем признакам, которые сама в себе содержит, а по тому, как контактирует с окружающим сегментом мира.

С вопросом о распознавании лжи тесно связана еще одна неразрешенная в данное время теоретическая проблема. Её можно сформулировать так: имеет ли ложь сама по себе (сама в себе) набор отличительных признаков, однозначно и без вариантов противопоставляющих её правде. Иными словами: можно ли обнаружить (выявить) такие критерии, применив которые, после рассмотрения любых взятых изолированно высказываний (фрагментов текстов), можно однозначно сказать: здесь – ложь, а здесь – правда. Исследователи на этот вопрос отвечают по-разному, но на практике таких бесспорных критериев пока никто не предложил.

Если такие критерии в реальности всё же существуют, то они, вероятнее всего, не проявляются в речевых единицах непосредственно (эксплицитно). Они могут быть связаны с законами семантической сочетаемости и глубинным синтаксисом. То есть со структурами, которые рядовыми носителями языка не воспринимаются, не отслеживаются и не идентифицируются.

Ложь в СМИ часто называют геббельсовской пропагандой, хотя она существовала задолго до Геббельса и не является отличительной чертой исключительно фашистских информационных технологий. В письме от 17 мая 1521 г. Макиавелли заметил: «Долгое время не говорил я того, во что верю, никогда не верю я и в то, что говорю, и если иногда случается так, что я и в самом деле говорю правду, я окутываю ее такой ложью, что ее трудно обнаружить». Строится прием по принципу: чем невероятнее ложь и чаще она повторяется, тем в неё быстрее поверят. Артур Кёстлер в «Автобиографии» описывает противостояние двух пропагандистских машин (коммунистической и фашистской) во времена испанской войны (1936 г.); примечательно, что обе базировались на лжи.

Журналистов-международников из СССР (были среди них и достойные люди) называли, как они сами в том признавались, помоечниками. И это закономерно – они должны были сообщать только негативную информацию и лгать. Об этом с иронией в книге «Американа» вспоминают П. Вайль, А. Генис, описывая разрушающееся здание в Нью-Йорке: «Это один из тех домов, которые охотно фотографировали советские журналисты, снабжая снимки зловещими подписями: «А всего в нескольких кварталах отсюда – богатые особняки пятой авеню…». Благодаря работе таких журналистов вся наша страна считала, что в Америке образование и медицинское обслуживание платные, негры бесправные, безработные умирают с голоду и т. д. Следует отметить, что для эффективной реализации этого приема необходима тотальная изоляция социума и абсолютная монополия государства на СМИ, то есть господство того, что Д. Андреев называл монокультурой, а А. Галич характеризовал строчками «И даже в области балета мы впереди планеты всей». А.Д. Сахаров в воспоминаниях констатирует: «Десятилетиями советским гражданам внушается, что наш строй, наша экономическая система, уровень жизни, социальная структура, система образования и здравоохранения и т. д. – несравненно превосходит то, что существует в мире капитализма».

Западные журналисты не оставались в долгу и отвечали встречной ложью: навязывали стереотип восприятия СССР в качестве страны вечно покрытой снегом, где по улицам бродят медведи, а единственной обувью граждан являются валенки, или как Верхней Вольты с ядерной боеголовкой. Ложная информацию распространяется повсеместно.

Соратник Гитлера А. Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признал: «С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление». В упоминавшемся романе В. Войновича редактор районной газеты выходит на улицу и оказывается среди совершенно незнакомого ему мира: «На страницах его газеты жизнь рисовалась совершенно иной. Это была жизнь общества веселых и краснощеких людей, которые только и думают о том, как собрать небывалые урожаи, сварить побольше стали и чугуна, покорить тайгу, и поют при этом радостные песни о своей баснословно счастливой жизни. // Люди, которых видел Ермолкин сейчас, слишком уж оторвались от изображаемой в газете прекрасной действительности. Они не были краснощеки и не пели веселых песен. Худые, калечные, рваные, с голодным и вороватым блеском в глазах, они торговали чем попало: табаком, хлебом, кругами жмыха, собаками, кошками, старыми кальсонами, ржавыми гвоздями, курами, пшенной кашей в деревянных мисках и всяческой ерундой.»

Ложь применяется для оправдания определенных политических шагов руководства страны. Ложь может настолько прочно укореняться в общественном сознании, что приобретает характер исторического символа. Например, выстрел крейсера «Аврора», воспринимавшийся как сигнал к штурму Зимнего дворца и «начало новой эры». Обсуждение природы таких символов в глазах власти становится вопросом не семиотики, истории или культурологии, а предметом идеологии. Попытки адекватно описать прототип символа воспринимаются в качестве покушения на существующие идеологические устои.

Для распространения ложной информации используются самые разные каналы. Например, во времена СССР каждому оказавшемуся за рубежом гражданину вменялось в обязанность создавать максимально положительный образ страны. Распространяется ложная информация и при помощи слухов. Для распространения лжи организуют «утечки информации». Ложь активно используется и там, где нет монополии на СМИ.

Между прямой ложью и замалчиванием определенных фактов подчас сложно провести четкую границу. В ряде случаев также сложно провести четкую границу между ложью и ошибкой. Выше было указано, что они отличаются друг от друга преднамеренным – непреднамеренным характером. И теоретически это однозначный и четкий критерий разграничения. Но на практике степень преднамеренности может быть неясной, то есть известной только источнику информации.

Примечательно, что в российском обществе представление о том, что СМИ, реклама и представители высших государственных структур лгут, стало одним из устойчивых стереотипов массового сознания.

В повседневной коммуникации, если речь идёт об общении с близкими людьми, распознание лжи часто не представляет сложности, потому что общий контекст взаимодействия и знание особенностей поведения собеседника сигнализируют о случаях, когда он лукавит. Гораздо сложнее распознать ложь, продуцируемую незнакомым человеком. Тут нет общих рекомендаций. Не поможет даже внимательное знакомство с сериалом «Обмани меня» («Lie to me»). Общие рекомендации представлены далее.

Ложная аргументация может считаться одной из разновидностей лжи. Ложная аргументация – противоположность истинной аргументации. Последняя характеризуется тем, что при её использовании связь между посылкой и выводом не просто декларируется, а обоснованно доказывается при помощи логической цепи, в которой факты выстраиваются в причинно-следственные отношения.

Прототипом ложной аргументации в разговорной речи являются случаи, когда связь между посылкой и выводом просто констатируется без каких-либо доказательств, априори воспринимаясь в качестве очевидного факта, который в таковых не нуждается, то есть – реализуется известный принцип ответа на вопрос “почему?”: потому, что заканчивается на «у». В этих (и подобных им) случаях логическая цепь редуцирована до предела, логику здесь заменяют сила и авторитет.

В идеологическом контексте ложная аргументация приобретает более изощренные формы, по сути своей сводимые к воспроизведенному выше принципу. Она осуществляется посредством того, что якобы наличествующая (а на самом деле отсутствующая) связь между посылкой и выводом в определенном рассуждении доказывается при помощи ложной логической цепи. При этом декларируется факт присутствия причинно-следственных отношений между явлениями, которые в действительности между собой никак не связаны. А само навязывание приёмнику мысли об этой взаимосвязи служит выполнению определенной идеологической задачи.

Ложная аргументация всегда базируется на закрытой системе представлений, предполагающей наличие ряда аксиоматических постулатов. Поэтому для её продуктивного использования необходимо, чтобы приемник находился в рамках этой системы и принимал аксиомы, на которых она строится. В противном случае, источнику информации необходимо предварительно затратить усилия на то, чтобы вовлечь приемника в рамки этой системы.

Ложная аргументация может базироваться на ложной аналогии. В этом случае правомерность одного факта доказывается (утверждается) посредством сравнения его с другим фактом, который с первым связан исключительно внешними (формальными) признаками, либо так же, как и первый, сам нуждается в отдельных доказательствах своей правомерности.

А.Д. Сахаров в воспоминаниях фиксирует такой случай: «Из рассказов родных Джемилева о суде <Омск, 1976 год>. Судья заявил: // – Вот Джемилев утверждает, что крымских татар не прописывают в Крыму. Ну и что? Меня вот не пропишут в Москве – и я не жалуюсь на это. // Такова логика противоправного государства, где представитель закона одно беззаконие оправдывает другим».

Использующий ложную аргументацию дезинформатор облегчает выполнение своей задачи в том случае, когда в качестве базы приема использует не собственно ложную взаимосвязь между посылкой и выводом, а ложную посылку, то есть в качестве базы для рассуждения использует ложную информацию. Так один мидовский чиновник в своей статье в сборнике «По пути, проложенному в Хельсинки» доказывал, что В СССР объективно отсутствует база для эмиграции как социального явления.

Базой ложной аргументации может служить замалчивание. В этом случае некоторое высказывание обретает силу и функции неоспоримого аргумента из-за того, что дезинформатор представляет его в качестве единственно возможного способа интерпретации определенного факта, а оно на самом деле таковым не является.

Ложная аргументация может использоваться говорящим для оправдания собственных действий.

Ложная аргументация используется и при массовой политической агитации, региональный штаб избирательного блока «Союз правых сил» призывает: «Ты что, хочешь жить лучше? // – Да. // – Тогда голосуй за Союз правых сил!». Следует отметить, что в случае с политической рекламой едва ли не определяющее значение приобретает представление об образе потенциального адресата. Применяется ложная аргументация и в рекламе товаров. Например, внушение совершенно нелогичных вещей: настоящий мужчина только тот, кто покупает данный одеколон.

Ложная аргументация может базироваться на том, что посылка, которая только гипотетически верна, воспринимается в качестве аксиомы, и это восприятие навязывается читателю.

Ссылка на ложную аргументацию как на истинную сама по себе является ложной аргументацией.

Для того чтобы преодолеть воздействие ложной аргументации, необходимо выйти за рамки той закрытой системы, на которой она базируется, выяснить, насколько обоснован (правомерен, представителен) приводимый аргумент и является ли он единственным.

Подмена семантики (равно, как её искажение, затемнение) – эффективное средство дезинформации. В этом случае прямое значение слова (или словосочетания) при его употреблении подменяется другим, либо деформируется до неузнаваемости. Языковое же сознание социума, консервативное по своей природе, в существенной своей части продолжает воспринимать это слово так, будто оно используется в прямом значении. Более того, агрессивное навязывание использования слова с деформированной семантикой и наложение её на исходное значение может привести к тому, что часть языкового коллектива начинает воспринимать обозначаемый им объект в том оценочном плане, к которому подталкивает её дезинформатор. Классический пример – словосочетание враг народа, которое фактически обозначает «враг государственной машины», так как прямое значение слова народ – «население государства, жители страны» подменено в нем значением «управляющие государством люди». В период борьбы в СССР с «космополитизмом», которая была проявлением антисемитизма, слово космополит имело значение «еврей». Это нашло отражение в анекдоте того времени: <…> чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом. Определение народный, например, в словосочетании народный академик (применительно к Т.Д. Лысенко) тоже не использовалось в своих основных значениях «относящийся к народу», «соответствующий духу народа».

Аналогичные деформации оценочного поля можно наблюдать и на примере слова доцент, которое с 60-х годов, не без «помощи» известной миниатюры М. Жванецкого, становится синонимом слова интеллигент, осуществляет переход из числа способов нейтрального обозначения объекта в разряд номинаций с отрицательной оценкой.

Такая же трансформация, то есть приобретение отрицательного оценочного компонента значения, произошла в СССР и со словами сионизм, сионист, сионистский. В начале XX века слова, как это зафиксировано в 1907 году в «Малом энциклопедическом словаре» были нейтральными: «Сионизм, общественное движение среди евреев, направленное к возрождению своего национального существования в Палестине». А во второй половине XX века при их использовании необходимо было делать специальные уточнения, прямо указывающие на то, что привычные для социума словоупотребления не содержат отрицательную оценку.

Так вынужден в воспоминаниях поступать и А.Д. Сахаров: «Это самый мощный эмиграционный поток, питаемый еврейским самосознанием (сионистским, я употребляю это слово без всякого негативного оттенка), антисемитизмом в СССР (то «тлеющим», то вспыхивающим, как в 1953 году), а также законным стремлением людей самореализоваться в условиях, где нет дискриминации и свойственных нашей стране ограничений».

Необходимо подчеркнуть, что в этих случаях носитель языка сталкивается со столь же неявными, сколь нетривиальными и продуктивными приемами дезинформации. Суть их состоит в том, что вполне конкретные идеологические клише закрепляются непосредственно в языке, что обеспечивает предельную эффективность их воздействия на коллектив. Использование (реализация) воспроизведенного выше механизма всегда имеет четкую идеологическую привязку. Она проявляется в том, что производимая с его помощью деформация семантики применительно к конкретной языковой единице может быть неоднократной, разнонаправленной и обратимой (иметь «обратный ход»). В зависимости от изменяющейся политической конъюнктуры, господствующей идеологической установки определенной языковой единице тот или иной компонент оценочного или конкретного значения может приписываться, а затем исключаться из её состава с параллельной актуализацией какого-либо другого. Такие закономерные колебания можно наблюдать на примере истории использования в политическом дискурсе советской эпохи слова русский. Деформации его семантики и оценочного поля четко фиксируют изменения идеологических доктрин – от центробежных (идея мировой революции) до центростремительных (отказ от этой идеи).

Вот что по этому поводу замечает А.Д. Сахаров: «Сейчас уже трудно представить себе ту атмосферу, которая была господствующей в 20 – 30-е гг. – не только в пропаганде, в газетах и на собраниях, но и в частном общении. Слова «Россия», «русский» звучали почти неприлично, в них ощущался и слушающим, и самим говорящим оттенок тоски «бывших» людей… Потом, когда стала реальной внешняя угроза стране (примерно начиная с 1936 года), и после – в подспорье к потускневшему лозунгу мирового коммунизма, все переменилось, и идеи русской национальной гордости стали, наоборот, усиленно использоваться официальной пропагандой – не только для защиты страны, но и для оправдания международной её изоляции, борьбы с т. н. «космополитизмом» и т. д.»

Примером успешно реализованной фиксации идеологического клише во фразеологической единице может служить выражение лес рубят – щепки летят, при помощи которого во времена Сталина в сознание языкового коллектива внушалась мысль о неизбежности потерь (жертв) при строительстве нового общества, то есть оправдывалась ставшая государственной политикой жестокость по отношению к народу, для которого (парадокс) это общество строилось.

Корпус фактов подмены семантики частично пересекается с проявлениями эвфемизации. Общей сферой для этих двух областей, включающих различные способы фиксации намеренно трансформированного представления о реальности, являются случаи, когда эвфемизмы в социально-политическом контексте служат цели вуалирования, камуфляжа существа дела. При эвфемизации носитель языка, как правило, четко и адекватно воспринимает объект номинации, а в случае с подменой семантики этого может не происходить: на восприятие влияет характер номинации. То есть эвфемизм не трансформирует в сознании носителя языка представление об объекте номинации, а подмена семантики может трансформировать. Иными словами, эвфемизм это достаточно прозрачная ширма, помещенная между носителем языка и объектом номинации, условность которой для компетентного носителя языка очевидна, а вот в случае с подменой семантики эта условность может не осознаваться.

Подмена семантики дезориентирует приёмникa и создает у него ложные стереотипы. Причиной дезориентации становится неспособность приёмника верно и мобильно соотнести внешнюю форму и семантику языкового знака.

Если слова с деформированной посредством дезинформации семантикой вошли в языковое сознание индивидуума, стали призмой, через которую он воспринимает действительность, идеологическим трафаретом, который он невольно накладывает на реальность, отражая её, таким образом, в существенно трансформированном виде, то, для того чтобы избавиться от ложных, навязанных пропагандой значений, требуется серьезная аналитическая работа.

Одним из способов подмены семантики можно считать охорашивание. В этих случаях высказывание, содержащее информацию об объекте, выражает заведомо преувеличенную положительную оценку этого объекта и, в силу того, что знакомство с этим высказыванием предшествует непосредственному знакомству с объектом, настраивает приёмника на соответствующий характер восприятия.

В повседневной коммуникации подмена семантики представлена достаточно широко. К числу типичных случаев можно отнести многочисленные замены прямых обозначений негативных, скрываемых или табуированных действий на номинации безобидных объектов или процессов. Муж возвращается домой пьяный и на вопрос жены: «Где был?», – отвечает: «С друзьями встречался», «Машину ремонтировал». Здесь слова «встречался», «ремонтировал» обозначают “пил” и используются вместо названия настоящего действия. Аналогично именование любовника «другом семьи», а также многочисленные замены прямых номинаций сексуальных действий посредством обозначения безобидных бытовых дел, производимые по принципу «это теперь так называется»: телевизор смотрели, к урокам готовились, над отчётом работали, смету составляли.

Примечательно, что подобные подмены в разговорной речи являются, как правило, прозрачными и легко читаемыми. И в то же время носители языка продолжают к ним обращаться, повсеместно используют их. Вероятно, в этом проявляется действие коммуникативных стереотипов. В частности, представление о том, что неназванное является несуществующим. В итоге участники коммуникации сопровождают подобные подмены устойчивыми ироническими оценками. Но наличие иронии не снимает факта подмены и оставляет вероятность того, что, если подмена не прошла в одном случае, то в другом обязательно пройдёт.

Зная обо всём этом, необходимо помнить, что само избегание прямых номинаций и стремление к камуфляжу в разговорной речи не обязательно связано с дезинформацией, может быть обусловлено массой иных факторов. Например, стеснительностью человека, условиями взаимодействия или ограничениями, налагаемыми социумом.