Текст книги "Восьмая жизнь Сильвестра (сборник)"

– Сам разрешил перекурить, – огрызнулся он.

– Затуши.

Он пробурчал какой-то вздор, присел и растёр тлеющий конец сигары о каблук. Башмаки у него были видом безобразные, но крепкие – рыжие, шнурованные, с высокими голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал:

– Двинули. Я первый.

Теперь идти следовало более осторожно. Патрулей я не опасался: даже столкнувшись с нами нос к носу, они и их псы пройдут мимо. Куда страшней были минные поля, петли, ямы и другие подлые ловушки, которыми густо нашпиговали лес немцы. Будто самый цивилизованный народ Европы превратился вдруг в раскрашенных дикарей Нового Света, добытчиков скальпов и пожирателей человечины.

– Что это? – Галилеянин схватил меня за плечо. – Вон там. Трупы?

В широкой, но неглубокой ложбинке, почти сливаясь цветом с травой, виднелось несколько удлиненных бугорков. Над ними вились мухи.

– Посмотрим, – сказал я.

Тела, истоптанные и разорванные в клочья, уже начали припахивать. Судя по одежде и оружию, это были солдаты, но не русские и не немцы. На некотором отдалении валялся виновник их гибели: боевой тевтонский кабан. Огромный зверь с аршинными клыками, от пятака до хвоста закованный в железные доспехи. Часть бурых от крови броневых пластин была сорвана. Перепаханная пулями плоть под ними напоминала паштет. Приживлённая к кабаньему загривку голова погонщика – белобрысого подростка лет двенадцати в рыцарском шлеме – удивлённо смотрела в небо белёсыми чухонскими глазёнками через дыру на месте отвалившегося забрала.

Экая мерзота! Германцы и впрямь одичали, раз творят такое. Я с гневом плюнул на бесовскую тварь.

Мойша перевернул тело одного из погибших, чертыхнулся.

– Наши.

– Англичане?

– Американцы. Группа «Бастэрдс» лейтенанта Рейна. Я думал, парни действуют во Франции. Какая бесславная гибель – быть затоптанным свиньёй…

– Подбери сопли, – сказал я. – И вперёд. У нас мало времени.

6. Аэродром военной ставки «Вольфшанце», 20 июля 1944 года. 13–10.

Фюрер немецкого народа, человек, заливший полмира кровью, выглядел жалко – трясущийся мелкий сморчок, контуженный, посечённый щепками, в запорошенном известковой пылью мундирчике. Я взял поганца за шкирку, как Руслан Черномора, поднял на уровень лица и посмотрел ему в глаза. Он пискнул и тотчас опустил синюшные, набрякшие веки. Но я успел разглядеть в зрачках то, чего не видел никто. Нет, это было не безумие, не одержимость; это была смертная тоска гусеницы, заживо пожираемой изнутри личинками осы. Когда-то этот человечек впустил в себя паразита, надеясь на величие, которое тот пообещал. Величие было достигнуто, только какой ценой? Человечек больше не принадлежал себе. Паразит питался его добротой и любовью, упромысливал его в мозг длинным ядовитым стрекалом и обильно срал ему в душу.

Душа, превращённая в уборную, смердела.

Мне встречались такие страдальцы и раньше. Обычно это были люди гордые, честолюбивые, часто богатые. Купцы, дворяне, писатели, актёришки. Фабриканты, военные, куртизанки. Даже священники. Ко мне самому во время радений на Афоне приходил такой паразит. Червяк в локоть длиной, а толщиной с мизинец, мягкий и кольчатый. С маленькими ручками числом четыре, крошечным личиком непорочной девицы, но бесстыдными чёрными губами дудочкой. Непостижимым образом выполз из обычного камня, весь в сиянии, будто святой, и приступил ко мне, обещая милым голоском безбедную жизнь, злато и власть над людьми. Нужно было лишь впустить его к себе внутрь, чтоб он улёгся вдоль позвоночника. Я порвал гадину надвое и в ужасе отбросил корчащиеся останки. Они светились всю ночь, как бы вопрошая: не ангела ли ты убил, Григорий?

Наутро пришли монахи, забрали увядший прах искусителя и рассказали, что подобные аспиды живут на Луне, в гигантских пещерах, где у них целые города, и являются не демонами, но лунными людьми. К нам попадают со звездопадами. Убивать их грешно, а только и принимать в себя грех сродни прелюбодеянию. Изгонять их должно строгим постом. Одного не сказали монахи, как поступать с изгнанными аспидами.

Позднее оказалось, что изгоняются они также хлыстовскими оргиями, молитвами, оскоплением, тяжёлым трудом, удушением, прижиганием либо утоплением, а вместо убийства можно отдавать их курам. Глупые птицы клевали ползучих лунных человечков веселей, чем мочёный в вине хлеб.

Я видел сотни лунных аспидов, но разжиревших до такой тучности, как у плюгавого фюрера – никогда. Изгнать его было невозможно. Только убить.

Сунув Гитлера вверх ногами в мешок – он уместился почти целиком, – я поворотился к галилеянину. Тот с бесстрастным выражением на одноглазом лице забивал черномундирных офицеров из усыплённой мной свиты Гитлера. Точно библейский патриарх козлищ. Ножом, в сердце. Рука мерно вздымалась и опускалась. На кулаке, обмотанном кожаной повязкой, поблёскивал золотой магендавид. Я ждал, что Мойша будет при этом творить иудейскую молитву или выкрикивать проклятия, но он молчал.

– Хватит, – сказал я. – Уходим.

Он замер с поднятой рукой.

– Я должен прикончить всех. Даже этого будет мало, но я должен…

– Нет, – оборвал его я и, крякнув, забросил мешок с фюрером на плечо.

Мойша разжал пальцы. Нож брякнулся о бетонный пол ангара. Галилеянин аккуратно смотал повязку с кулака, обтер о штанину и надел на голову, спрятав под кожаной полосой пустую глазницу.

Второй глаз был пуст ничуть не менее.

7. Восточная Пруссия, лес Гёрлиц, 20 июля 1944 года. 15–30.

Мы остановились в знакомой ложбинке. Усадили Гитлера верхом на канистру и примотали медной проволокой, чтобы не сползал. Похоже, он окончательно перестал понимать, что происходит: мелко кивал головой, сбивчиво лопотал, время от времени тихо, но яростно вскрикивал. Я предложил сжечь вместе с ним тела американцев, но Мойша воспротивился.

– Не дело славным парням гореть рядом с падалью.

Фюрер вдруг замер, выпрямил спину, вскинул голову. Прояснившимся взглядом уставился на галилеянина и, тряся сальной чёлкой, прокаркал фразу из трёх и ещё трёх слов. Не русскую, не немецкую, не иудейскую. Вообще не человеческую. Это был язык лунного аспида. Очнувшегося после контузии, собравшегося с силами и приказавшего убить меня.

Сопротивляться силе, способной повелевать целыми народами, Мойша не мог. Он вздрогнул и рывками, как заводной манекен, демонстрирующий в витрине модную шляпу, потянул с плеча пистолет-пулемёт.

Тогда я обеими руками вцепился в бороду, рванул её – до боли, до хруста в челюсти – и промолвил:

– Умри!

Вместе с последним звуком из пылающего жерла моей глотки вырвался снаряд, в который сплавились пули Пуришкевича, юсуповские цианиды, моя дикая ненависть и моя святая вера. Оседланного лунным аспидом сморчка разорвало надвое. Рухнувшие наземь останки мгновенно вспыхнули, будто охваченные адским пламенем. Я сшиб оцепеневшего галилеянина с ног, упал рядом.

Взорвалась канистра.

…Мойша раздавил башмаком то, что осталось от фюрерского черепа, вмял прах в землю и глубоко затянулся трещащей сигарой. Ладони у него были сплошь в мозолях: хоронил американцев. Хоть почва в ложбинке и была песчаной, но для рук, отвыкших от крестьянской работы, рытьё братской могилы стало тяжёлым испытанием.

– Бросал бы ты всё-таки курить, – сказал я. – Бесовская привычка.

– Может быть, после войны. Что ты там вырезаешь?

– Закончу, увидишь.

Когда я отошёл от берёзы, по стволу сверху вниз тянулась надпись: «Здесь погребена собака».[1]1
  На месте сожжения трупа человека, опознанного как Григорий Распутин, на березе были начертаны две надписи. Одна на немецком языке: «Hier ist der Hund begraben» («Здесь погребена собака»). Вторая гласила: «Тут сожжен труп Распутина Григория в ночь с 10 на 11-е марта 1917 года».


[Закрыть]

8. Подмосковье, 21 ноября 1944 года.

В этот раз Абакумов пришёл один, без солдатиков.

– Вчера утром Гитлер покинул «Вольфшанце», – сказал он. – Говорят, очень плох, почти потерял голос, подавлен. Но всё-таки жив и продолжает командовать. Десять дней назад лично отдал приказ атаковать союзников в Арденнах.

– Не он. Не настоящий. – Меня колотило после недавнего укола, язык онемел, поэтому я старался говорить коротко. – Двойник. Или артист.

– Теперь это не имеет значения. Наша операция провалилась. Гипноз, магия, сжигание колдунов на кострах окончательно дискредитировали себя. Только броня, снаряды, самолёты. Да ещё русский Ваня со вшами, матом и трёхлинейкой. – Абакумов хлопнул ладонями по столу. – Ты нам больше не нужен, Григорий Ефимович. Ни в каком качестве. Приказом от двадцатого ноября ты лишен инъекций. Сегодняшние уколы – мой личный подарок.

Против воли вырвалось бабское:

– Я же сгнию.

– Ну-ну, отставить нытьё. Не такие мы и звери. Бочка с мёдом уже готова. Мёд алтайский.

– Не пойду в бочку, хоть казните. – Я изо всех сил сжал кулак. Стальная трубка шприца смялась как бумажка.

– Что же, – спокойно сказал Абакумов, – мы ждали такой реакции. Поэтому приготовили другое предложение. Вода Ледовитого океана. Холодная и солёная. Товарищам из экспедиции «Северный полюс» будет поставлена задача не только наблюдать за дрейфом полярных льдов и тем, как любятся белые медведи, но и присматривать за объектом «Г.Е.Р.». Выбирай.

Океан ледяной солёной горечи против бочки тёплой душистой сладости. Разве это выбор? Это готовое решение.

– По лицу вижу, Ледовитый тебя устраивает, – сказал Абакумов. – Признаюсь честно, рад. Свыкся с тобой. Есть в тебе что-то правильное, основное, первоначальное. Исконное. То, что мы незаметно потеряли вместе с проклятым царизмом. – Он усмехнулся, впервые за время нашего знакомства. – Хочешь что-нибудь напоследок? Женщину? Спиртное? Цыган с медведем?

– Помолиться, – сказал я. – За победу русского оружия.

9. Воздушное пространство над проливом Маточкин Шар. 22 ноября 1944 года.13–00, полярная ночь.

Грозный русский вал, ускоряясь, нёсся на Запад. На глазах у потрясённой планеты Россия меняла пол, превращаясь из строгой и целомудренной Родины-матери в жадного до крови и плотских радостей Перуна. Он могучими толчками всё глубже и глубже вторгался в тело Германии, чтобы в конце концов под рёв артиллерии выплеснуть своё торжество алым полотнищем над Рейхстагом.

А меня всё дальше и дальше на север уносил огромный ТБ-3. Там, где пролегает граница между открытой водой и подвижными льдами, пилоты снизятся, отворят бомболюк, и я шагну вниз. Ледовитый океан примет меня и укроет ещё на семьдесят лет. Вернусь я, когда исполнится ровно век со дня моей гибели. Вряд ли большие и малые фюреры с аспидами внутри к тому времени полностью исчезнут. А значит, мне понадобится дюжина прожорливых кур, керосин, медная проволока и решительный помощник. Не обязательно галилеянин.

И уж тем более не обязательно – одноглазый.

Изгиб зеркала

Отсюда, с земли, монтёры, шагающие по проводам высоковольтной линии, казались россыпью нот на нотной линейке. Какая-то из них была певучей, звонкой и высокой «си» – синеглазой Зиной Масленниковой.

Лагунов вытянул губы трубочкой, словно собрался просвистеть эту самую «си», но так и не свистнул. Он подтянул перчатки и взялся за железную перекладину лестницы.

– Ну това-арищ полковник, – заканючил лейтенант Федин из штаба, приплясывая от волнения. – Ну зачем вам это? Сейчас товарищ Зерикидзе покричит в мегафон, она сама спустится.

Усатый бригадир булькнул горлом, энергично кивнул и взмахнул своей иерихонской трубой, словно хоккеист клюшкой. Этот самый Зерикидзе с первой минуты смотрел на Лагунова со смесью изумления и восторга, будто впервые приехавший в Москву провинциал – на зеркальную иглу здания ВЦСПС. Должно быть, узнал. Сам Дмитрий ему не представлялся, однако вал газетных статей о «подвиге самого молодого полковника мирного времени» схлынул совсем недавно. Сказать по правде, на фотографиях Лагунов походил скорей не на себя, а на какого-то былинного витязя с плечами в сажень и подбородком, которым только арктические льды раскалывать, но поди ж ты – кому-то и этого мимолётного сходства было достаточно.

– Отставить панику, лейтенант. Мне в любом случае не мешает проветриться.

– Тогда хоть очки наденьте! – обреченно сказал Федин.

– Надену, – пообещал Лагунов.

Перекладины гремели под ногами, ветер хлестал по шее, толкал в спину, пытался залезть под ремень и даже в голенища сапог. Верхушка фермы приближалась куда медленнее, чем ожидал Дмитрий. Зато с каждым побежденным метром всё шире распахивался горизонт, всё чётче становились величавые контуры выросшей в семи километрах к востоку Саяно-Шушенской громадины. Её пуск был запланирован к восьмидесятилетию Сталина, но Зерикидзе, обмирая от собственной смелости, сообщил, что первую очередь пустят уже в этом году. Пожалуй, к сентябрю. «Вы же встречались с Иосифом Виссарионовичем, товарищ полковник. Как думаете, не обидится?». Пришлось заверить бригадира, что вождь не из тех, кто обижается на перевыполнение плана.

Лестница закончилась решетчатой площадкой с хлипковатым на вид ограждением, сваренным из металлических полос. Когда Лагунов утвердился на площадке и помахал рукой, сигнализируя крошечным человечкам на земле, что у него всё в ажуре, снизу донесся усиленный мегафоном рев бригадира.

– Масленникова! Это к тебе пришли! Живо, живо!

Одна «нота» отделилась от остальных и заскользила в сторону Лагунова. Она двигалась по тугой жиле провода приставными шагами, но при этом стремительно и грациозно – куда там цирковым танцовщицам на канате! Дмитрий залюбовался её фантастическим бегом, а когда опомнился, Зина была уже рядом. Передвинула защитные очки на лоб, скупо улыбнулась.

– Лагунов, – констатировала она спокойно и ничуть не удивлённо. – Ты зачем здесь, Лагунов?

Он не отвечал. Смотрел на милое лицо, обветренное и загорелое, на растрескавшиеся губы, на русую прядку, выбившуюся из-под танкового шлема, подаренного когда-то Зиночке Масленниковой без памяти влюблённым лейтенантом Митей Лагуновым – смотрел, и не мог насмотреться.

– Впрочем, знаю, – сказала Зина. Она ловко шагнула на площадку, защелкнула замок страховочной цепочки на поручне, стащила перчатку, протянула узкую ладонь. Для рукопожатия. Для товарищеского рукопожатия. – Опять куда-нибудь уезжаешь. И как всегда надолго.

– Угадала. – Он осторожно взял её руку в свою.

– Это нетрудно, дорогой полковник. Можно даже не обращаться к прогнозической машине. Тем более что к здешней – ужасная очередь из влюблённых. На год, не меньше! – Зина расхохоталась. Ослепительной синевой блеснули накладки из победита-4 на резцах, клыках и премолярах: зачищать изоляцию и перекусывать нетолстые провода без инструмента. Она наконец отняла руку, запрятала выбившуюся прядь под шлем, сделалась серьёзной. – А знаешь, в этот раз не только ты уезжаешь далеко и надолго. Я тоже.

– На Ангару?

– В Египет, на Нил. Будем строить Асуанский гидроузел.

– Ух ты. Здорово, – выдавил Лагунов. – Передашь привет сфинксу?

– Замётано, полковник. Ну, что, давай прощаться. Меня ребята ждут.

Она шагнула к нему, обняла – так крепко, что Лагунов даже сквозь многие слои одежды почувствовал жар сильного, гибкого тела. Хотел найти её губы своими, но не успел. Зина отстранилась. Через секунду она уже стояла на проводе, держась вытянутыми руками за второй. Качнулась и пошла, с каждым шагом наращивая скорость.

Зина Масленникова, певучая, звонкая и высокая нота «си» не оборачиваясь, убегала от «самого молодого полковника мирного времени» к своему нотному стану. По-видимому, навсегда.

* * *

Все люки танка стояли нараспашку. Внутри на два динамика – в отсеке механика-водителя и в башне – орало радио. Впрочем, причина для столь громогласного звучания имелась, и весомая.

«Атомный ледокол «40 лет Великому Октябрю» благополучно достиг географического Северного Полюса! – жизнерадостно вещал диктор. – Состоялось торжественное водружение советского флага! На лёд сгружено около двадцати тонн оборудования для советско-американской экспедиции. К сожалению, исследователи из США, движущиеся к полюсу на новейших снегоходных тракторах от мыса Колумбия, до сих пор не подают никаких вестей. Связь с ними прервалась неделю назад и всё ещё не возобновилась. Капитан атомохода, Герой Советского Союза Андрей Геннадьевич Лазарев, принял решение продолжить движение навстречу американцам. Попавшие в беду путешественники будут спасены! Теперь к другим новостям. В небе над Сахалином вновь замечен стратосферный цепеллин «Микадо», принадлежащий вооруженным силам империалистической Японии. МИД СССР направило ноту протеста…»

Лагунов решил, что остальные новости подождут, и загрохотал по броне «башенным» ключом. Радио тотчас смолкло. Из ближнего люка высунулась лопоухая голова старшины Донских – лучшего расчётчика и связиста дивизии. А может, и всех Вооруженных Сил. Веснушчатое лицо выражало нешуточную озабоченность.

– Что творят, самураи! – возмущенно проговорил старшина и отработанным движением выбрался наружу. – Летают, будто дома. Вот объясните мне, товарищ полковник, почему их до сих пор не сбили?

– Слишком высоко. У нас пока нет истребителей, способных действовать в стратосфере.

Донских чертыхнулся.

– А если ракетой?

– Тоже никак. «Микадо» почти не выделяет тепла и практически не содержит металлических частей. Вдобавок покрыт радиопоглощающей плёнкой. Радары его попросту не видят. Мы о нём и узнали-то лишь после того, как астроном-любитель обнаружил тень, заслонившую участок звёздного неба. Ладно, разговоры подождут, – Лагунов резким жестом оборвал старшину, совсем было собравшегося задать новый вопрос. Донских был способен продолжать трепотню часами. – У тебя всё готово?

– Обижа-аете, товарищ полковник…

– Я задал конкретный вопрос, Саша.

– Так точно, оборудование в порядке.

– Хорошо. Галеев?

Подошедший механик-водитель спрятал за спину папиросу, кивнул и скороговоркой проговорил:

– Машина полностью готова, товарищ полковник.

– Молодцы. С минуты на минуту должны прибыть пассажиры.

– Гражданские? – спросил Галеев.

– Да. Учёные. Из Ленинграда.

– С гражданскими вечно куча проблем, – пробормотал Донских. – Надеюсь, хотя бы баб не будет.

– Кого, старшина? – Лагунов нахмурился. – Повтори-ка, я не расслышал.

– Да женщин, женщин, товарищ полковник.

– Зря надеешься, – сказал Галеев. – Одна точно будет. И тебе она точно не понравится.

Лагунов быстро развернулся. К танку направлялись четверо. Впереди вышагивал неизменный лейтенант Федин; видать, его приставили к Лагунову надолго. Остальные трое двигались группой. Длиннющий и худющий майор с общевойсковыми знаками различия – особист из штаба армии с напрочь забытой фамилией. Бритоголовый мужчина – низенький, почти карлик, но при этом чрезвычайно широкий, кряжистый, едва ли не кубический; весил он, должно быть, под сотню. Крепыш без натуги пёр на себе гигантских размеров баул, определённо зверски тяжёлый. Третьим посетителем была темноволосая женщина в комбинезоне «сафари» и рыжих туристических ботинках. В руке алюминиевый чемоданчик. Высокая, прямая, возраст… скорей всего, под сорок. С лицом столь же красивым, сколь властным. Полковнику она остро напомнила заведующую учебной частью в Суворовском училище, куда Митю Лагунова направили после детдома. Завучиху боялись все курсанты поголовно, а Митя нет. Он знал, что плохих женщин не бывает, потому что все они для кого-то мамы. Для необыкновенно счастливых детей.

Федин, добежав до танка, сделал широкий жест руками, словно плясун из ансамбля народного танца Игоря Моисеева.

– Вот, товарищ полковник, привёл.

– Спасибо, лейтенант. Свободен.

Федин ещё раз махнул руками и побежал обратно.

– Здравия желаю, полковник. – Особист небрежно козырнул. – Принимай пассажиров. Это товарищ Суркис, Рудольф Борисович.

Карлик дружелюбно оскалился, продемонстрировав крупные желтоватые зубы.

– И товарищ Крылова Алевтина Игнатьевна.

Женщина трижды кивнула – каждому из танкистов персонально. Взгляд у нее был внимательный и немного насмешливый, а губы – почти как у Зины Масленниковой. Пунцовые и обветренные. Да и сорока ей не было. Максимум – тридцать.

Лагунов назвался, представил экипаж. Приказал Галееву, чтоб тот помог Суркису избавиться от груза.

– Напомню, товарищи прибыли из Ленинграда, с ЛОМО-ГОМЗ, – продолжал тем временем особист. – Их целью является Суксунский оптико-механический завод. Вернее, изготовленное там уникальное зеркало для телескопа. Телескоп будет размещён на Кавказе, в обсерватории близ станицы Зеленчукской.

– Можешь не продолжать, майор, – сказал Лагунов. – Мы в курсе.

Они действительно были в курсе. Уже два дня. С тех пор, как на железнодорожной станции Кишерть, что в тридцати километрах от городка Суксун, потерпел крушение состав, перевозивший груз монацита – песка, содержащего редкоземельные и радиоактивные элементы. Надёжно упакованный в ящики, монацит был практически безопасен, но тут… Крушение стало результатом отчаянно дерзкой диверсии. Поезд взорвали в четырёх местах разом, причем заряды разместили так, чтоб разрушить максимальное количество ящиков. Вспыхнул пожар. Погода была ветреная, и облако, состоящее из радиоактивной пыли и продуктов горения, за считанные часы накрыло весь Суксунский район. Население успели эвакуировать, а вот вывезти результат двухлетнего труда оптико-механического завода – уже готовое, упакованное и погруженное на автомобильную платформу шестиметровое астрономическое зеркало – в суматохе не смогли.

Сейчас этим предстояло заняться экипажу экспериментального танка на воздушной подушке под командованием гвардии полковника Лагунова.

– Скажите, Дима, почему выбрали именно вашу машину? – спросил Суркис, погладив толстую резиновую «юбку», нагревшуюся на солнце. – Разве нельзя было использовать обыкновенный гражданский тягач? Воздушная подушка хороша по бездорожью, а в Суксун из Перми ведёт прекрасная широкая бетонка. Специально для транспортировки зеркала строили.

– У танка высочайшая степень защиты. В первую очередь от проникающей радиации и продуктов радиоактивного распада. То есть от того, чем заражён населённый пункт.

– Даже вычислитель у нас установлен не электроламповый, а пневматический! – похвастался главным предметом своей гордости Донских. – Может работать в любых условиях. Хоть в эпицентре ядерного взрыва. Был бы сжатый воздух да перфокарты. Ну, и мои золотые ручки, само собой.

– Пневматический вычислитель? – заинтересовалась Крылова. – Много о них слышала, но поработать не довелось. И как быстродействие?

– Несколько медленней лампового, – отозвался расчётчик без прежнего пыла.

– Зато намного шумней! – весело прибавил Галеев. – Как начнут «лягушки», в смысле глушители хлопать, так хоть беруши вставляй. Салют на Красной площади, да и только!

– Будто ты видел тот салют, – сердито огрызнулся Донских.

– А надёжность?

– Абсолютная, – сказал Лагунов. – Это военная техника, Алевтина Игнатьевна.

– Вижу, что военная. Пушка вон. Пулемёт. Зачем они? С кем собираетесь воевать, товарищ полковник?

– Диверсанты, подорвавшие поезд, могут ещё оставаться на территории района – это во-первых. А во-вторых, если снять вооружение, нарушится герметизация.

– Да брось ты, Аля, – неожиданно вступился за танкистов Суркис. – Ну сама посуди, что за танк без пушки? Кстати, и пушчонка-то крошечная.

– ТВП-56 – танк глубокой разведки. Ему крупный калибр ни к чему. Намного важнее скорость, бесшумность, проходимость. А с этим проблем нет.

– Вот! – обрадовался маленький крепыш. – Глубокая разведка, звучит-то как! А тебе бы только ворчать.

– Мне бы только до зеркала добраться, – парировала Крылова.

– За этим дело не станет. Вертолёт уже здесь, – сказал Лагунов.

С северо-запада, опережая звук собственных двигателей, плыла огромная летучая конструкция. Раскинутые в стороны решетчатые «руки» оканчивались гигантскими туманными дисками вращающихся лопастей. Длинный хвост был лихо задран вверх, полностью стеклянная кабина казалась крошечной, хотя в ней не без комфорта размещался весь экипаж винтокрылого контейнеровоза – шесть пилотов и высокоскоростная прогнозическая машина на новейших лампах абсолютного вакуума. Коленчатые грузовые захваты были поджаты под брюхо – будто когтистые ноги хищной птицы.

– «Жуковский»! – благоговейно проговорил Галеев. – Вот это я понимаю – аппарат! Товарищ полковник, какая у него грузоподъемность?

– Сто сорок тонн.

– А в кабину нас пустят? – задался более прозаическим вопросом старшина Донских. – Или будем, как горох в погремушке, в танке болтаться?

В кабину их пустили.

* * *

«Жуковский» поставил танк ровнёхонько на ту самую бетонку, что шла из Суксуна в Пермь. Облачённые в защитные костюмы, скрывшие лица под противогазными масками, танкисты и учёные съехали вниз на лязгающей и раскачивающейся платформе цепного подъемника – по два человека в партии. Болтливый от волнения больше чем обычно Донских спускался в компании Галеева, Лагунов на пару с Крыловой, и только Суркис – со своим чудовищным баулом.

Двигатели танка запустились с первого импульса. От низкого гула привычно заложило уши. Звуковая маскировка сейчас не требовалась, и Галеев пустил выхлоп напрямую, минуя «тампоны». Камбаловидная машина с лобастым горбом башни величаво всплыла над дорогой, покачнулась, словно на волне и, плавно набирая ход, пошла на юг.

Перчатки и противогазы сняли. Даже если некоторое количество зараженной пыли проникло в танк, избыточное давление вынесло всю дрянь наружу за считанные секунды.

Через километр открытое пространство закончилось, по сторонам от бетонки встали ровные ряды сосен. Под солнцем стволы отливали золотом, пушистые кроны мерно покачивались, и не хотелось верить, что всю эту красоту покрывает тонкий слой смертоносной пыльцы.

Ехать было скучновато. Лагунов следил за обстановкой просто по привычке – опасаться диверсантов, которыми он пугал давеча Крылову, можно было лишь теоретически. Своё злое дело они уже сделали. Правда, Дмитрию так и не удалось сообразить, с какого перепугу им приспичило взрывать состав здесь, практически в тайге.

Старшина Донских развлекался обычным способом – задавал вычислителю математические задачки из журнала «Квант». К полному восторгу пристроившейся рядом Алевтины Игнатьевны, вычислитель щёлкал сложнейшие задания, как орешки. Лысый Суркис флегматично крутил в пальцах пятак. Монета то появлялась, то исчезала, то самостоятельно каталась по волосатому запястью. Понимающий толк в фокусах Лагунов следил за её эволюциями искоса, однако с интересом. В какой-то момент пятак вдруг превратился в трубочку.

Дмитрий рассмеялся.

– Ловко. А где настоящий?

– Это он и есть, – сказал Суркис. – Смотри.

Он зажал трубочку между указательным и большим пальцем и с некоторым усилием распрямил, вновь превратив в монету.

– Ого, – уважительно сказал Лагунов.

– Да нет, Дима, «ого» было раньше. Когда я чемпионом Ленинградской области по тяжёлой атлетике стал. На Спартакиаду собирался…

– Что помешало? Работа?

– Сердечко, – пригорюнившись, ответил Суркис. – Врачи запретили даже близко к штанге подходить. Плаванье, бег трусцой да бадминтон – вот и весь мой спорт.

– Бадминтон – хорошая штука, – провозгласил Донских, отсоединяя вычислитель от пневмосети и накрывая дерматиновым чехлом. – А если с девушкой играть, так вообще песня. Сыграете со мной после возвращенья, Алевтина Игнатьевна?

– Разумеется, – ответила женщина и с непонятным выражением лица покосилась на Суркиса. Тот всецело погрузился в важнейшее занятие: складывал пятак конвертиком.

Зашипела громкая связь.

– Не заснули там? – спросил Галеев. – Подъезжаем.

Городок выглядел так же, как лес – то есть абсолютно мирно и покойно. Трепетали флажки вокруг стадиона, по тротуарам прыгали воробьи, солнце отражалось в чистеньких окнах опрятных двухэтажных домов. Секунд тридцать параллельно танку бежала собака – тоже с виду вполне здоровая. Потом пёс куда-то отвернул, а бетонка упёрлась в металлические ворота. Ажурную, высокую арку над ними украшала надпись из полированной нержавейки: «Министерство среднего машиностроения СССР. СуОМЗ».

– Среднего машиностроения? – простодушно удивился Донских. – А какая связь между стёклами для телескопов и машиностроением?

Ему никто не ответил.

Лагунов натянул противогаз и полез наружу – отпирать ворота. Небо стремительно затягивали тучи. Кажется, вдалеке громыхнул гром. «Дождь, это хорошо, – подумал Дмитрий, шагая к воротам. – Смоет всю гадость, дышать можно будет». Потом спохватился. Смытая гадость обязательно попадет в речку. Как её, Сылва, что ли? А дальше – в Чусовую. Вот зараза!

Из танка выбрался Суркис.

– Без меня не справишься! – прокричал он.

Голос из-под маски звучал глухо и чуточку зловеще. Снова громыхнуло, уже значительно ближе.

– Гроза нам не помешает? – озаботился Лагунов.

– Нет. Зеркало прекрасно упаковано. Сейчас сам увидишь.

Он будто ртутный шарик прокатился мимо полковника, подскочил к воротам, что-то там нажал, что-то повернул. Потом так же шустро подбежал к будке охранника, отпер дверь извлеченным из недр ОЗК ключом и скрылся внутри. Вскоре ворота вздрогнули и начали распахиваться наружу.

Открылся просторный заводской двор, вымощенный шестиугольными чугунными плитами, с виду очень старыми. Может быть, еще дореволюционными. Посреди двора, как памятник поспешной эвакуации, стояла ручная транспортная тележка, доверху загруженная коробками со школьными микроскопами. Несколько коробок свалилось, но ни одна не порвалась. Сразу за двором возвышался открытый ангар. В ангаре виднелась приземистая восьмиосная платформа, на ней стоял огромный квадратный контейнер. На каждой стороне контейнера располагалось по два столба гидравлических подъемников. Судя по толщине труб, крышка имела колоссальный вес.

– Крышка довольно лёгкая, изготовлена из вспененного алюминия, – опроверг догадку Дмитрия подошедший Суркис. – Поэтому её можно без опаски поднимать на высоту до двух с половиной метров. Впрочем, максимальный вылет телескопических стержней – два восемьдесят.

– Так вот почему они такие толстые, – сказал Лагунов. – А зачем её поднимать?

– По технологии предусмотрено, – уклонился от прямого ответа коротышка. – Давай-ка, полковник, уберём с дороги школьный инвентарь.

Они оттолкали тележку в сторону, убрали выпавшие коробки. Сдержанно подвывая, в ворота кормой вперёд вплыл танк. Механик вёл машину крайне аккуратно, будто не по заводскому двору, а по цветнику пробирался. Лагунов побежал к платформе, вскарабкался на сцепку и начал руководить маневрами.

Суркис тоже надумал помогать. Забегал то справа, то слева, что-то кричал, размахивал руками – словом, как всякий гражданский только мешал. Полковник терпел эту суету минуты две, а потом прогнал Рудольфа Борисовича прочь. Сказать по совести, не совсем культурно. Учёный в своём Ленинграде таких выражений, поди, и не слыхивал.