Текст книги "Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха"

Он надеялся вернуться.

Генерал был очень слаб, лежал неподвижно много дней, порой приходил в сознание. К нему приставили постоянного медработника. Но он особо выделил Сашу Кравцова, хотел общаться именно с ним. Каждый раз, когда мальчик приходил, он спрашивал:

– Саша, ты? Выкладывай новости.

– В клубе через полчаса концерт будет. Ждут артистов.

– Любишь концерты?

– Я их только по радио слышу. Зато в театрах успел побывать!

– Много чего видел?

– «Полководец Суворов»! Сразу научился шагать, как суворовский гренадер.

– Покажи, если не забыл, как шагают гренадеры.

Мальчик показал.

– Красиво, – похвалил генерал. – Спасибо. Молодец. За это от меня – премия. Она же – оперативное задание. Отправляйся на концерт.

Саша решительно перебил:

– Нельзя. У меня законная смена.

– Ну тогда зови кого-нибудь из начальства.

– Зачем?

– Р-разговорчики в строю слышу!..

Мальчик привёл к нему старшую сестру хирургического отделения.

Генерал лежал с закрытыми глазами. Землистый цвет его лица наводил на тяжёлые мысли.

Сестра склонилась над ним, приблизила ладонь к губам, затем сказала:

– Спит. Я зайду позднее…

– Не спит, – прошептал генерал. – И просит на два часа подменить Александра. Я дал ему задание: смотреть концерт и подробно доложить.

Сестра осторожно поправила ему подушку, покорно кивнула и вышла.

– Вы бы и вправду поспали, – предложил Саша. – Я вас заговорил.

– Пока говорим, болячки отступают. Жаль, быстро устаю.

Подменить Сашу пришла няня, и он отправился на концерт…

Концерт, впервые увиденный живьём, его впечатлил. Он понял, что не только расскажет, но даже кое-что попробует воспроизвести. Один – за всех артистов.

Саша спел генералу песню «Звёздочка». Генерал одобрил и песню, и голос мальчишки.

Саша стал рассказывать о том, как певица, что исполняла «Звёздочку», и её товарищ запели известную песню и весь зал им подпевал: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?» И Саша тоже спел её.

Генерал долго молчал.

– Знаешь, а вдруг ты – артист? – проговорил раненый.

– Служу Советскому Союзу, – откликнулся мальчик.

– Вот так и служи… У тебя выходит…

Поздно вечером Саша передал дежурство пожилой медсестре…

Наутро он застал пустую палату. Тело генерал-майора Губаревича отнесли в морг.

Весь город хоронил генерала.

В зале дома культуры Сальска посередине стоял гроб с генералом. Саша стоял у гроба одним из первых и плакал. К нему подошёл местный паренёк и спросил:

– Это твой отец?

– Нет.

– А кто?

– Никто, я из госпиталя, был с ним санитаром.

Так за два года он стал взрослым, хотя ему было двенадцать.

Боевого генерала похоронили в Ростове-на-Дону…

Советская армия двигалась на запад, а с нею – и госпиталь…

27 января 1944 года в Керчи (где находился к тому времени госпиталь) он узнал о снятии блокады с Ленинграда, и из его глаз брызнули слёзы…

Прошли ещё две весны. Настал погожий май 1945 года. 9 мая был тёплый, солнечный, радостный день, звуки патефонного танго и фокстротов разносились по улицам Ленинграда. Саша надел синюю курточку из американской помощи советским детям, на груди её сверкала медаль «За боевые заслуги». Он подошёл к матери:

– Всё, мамуля, вставай. Победа! Слышишь?

Мать молчала.

– Ма, что с тобой? Сегодня же – День Победы!

Мать встала, набросила старенький халатик, затем сняла со стены большую фотографию в коричневой деревянной раме. На фотографии, утопая в лучах последнего предвоенного лета, были сняты в рост всей семьёй. Фотографию мать поставила на обеденный стол.

Она медленно опустилась на стул, долго вглядывалась в остановившееся мгновение недавнего счастья.

Затем уронила голову на руки и разрыдалась

Впервые за всю войну…

Становление

После войны Татьяна с сыном вернулись в Ленинград.

«После снятия блокады я вернулся в нашу довоенную квартиру. Потом приехала мама. Во время блокады у нас умерли все наши ленинградские родственники, не вернулся с фронта и отец. Мы занимали две комнаты в коммунальной квартире на Форштадтской улице: огромная кухня, просторные коммунальные помещения, тогда ещё никто и понятия не имел, что такое совмещённый санузел. Кроме нас, там жили ещё двое соседей. Одна из них – артистка Ленинградской филармонии Левицкая: она была нашей питерской Риной Зелёной – говорила на эстраде детскими голосами. У неё был муж, инженер, прекрасный, добрый человек, который называл меня, ещё маленького дошкольника, «мамин хвостик». Жили дружно. Но в 1938 году его однажды вызвали куда-то, и он больше не вернулся». (Интервью газете «Квартирный ряд», 3 февраля 2005 г.)

Летом 1945 и 1946 годов Сашу и многих других детей отправляли на отдых (обычно на два месяца) в пионерлагерь (в то время он назывался – комсомольско-детская здравница) на побережье Чёрного моря в посёлок Голубая Дача. Расположен посёлок прямо у моря на левом берегу горной речки Неожиданной, в 15 км к северо-западу от районного центра Лазаревская. В 1905 г. на карте Военно-Топографического управления был отмечен хутор Голубева. Первое упоминание о посёлке Голубая Дача относится к 1920-м годам.

Александр Кравцов в 2000-е годы написал повесть «Голубева дача», где это название варьируется и как Голубиная Дача. Из вышеуказанного понятно – почему.

В пионерском лагере за эти два года побывали необычные дети: многие с орденами и медалями Великой Отечественной – партизаны, разведчики; дети погибших фронтовиков. Странными были эти сыны полков, госпиталей и партизанских подразделений. Дети с солдатскими повадками. Их чистые души морщились от чужой грязной брани, но в компании сверстников они сами разряжались весёлым матючком, пересыпая родную речь немецкими, итальянскими, румынскими словечками того же разбора. Это было чем-то вроде пароля из киплинговского закона джунглей: «Ты и я – одной крови!» И, в какой-то степени, – соревнованием за положение Василия Тёркина в солёной солдатской компании.

В повести «Голубева Дача», где главный лирический герой – Андрей Ларионов – образ собирательный, Александр Кравцов описывает как раз этот период своей жизни. Ларионов, конечно, не Кравцов, Саша не играл ни на одном инструменте и не был вором, но в повести много автобиографического, того, что Булат Окуджава называл «из собственной судьбы я выдёргивал по нитке». В ней отражены удивительно точно жизнь, быт и психология детей войны…

Мирные будни брали своё. Саше надо было заканчивать среднюю школу. После четырёх военных лет он снова пошёл учиться. Литературу у них преподавала Мария Григорьевна Блок, племянница знаменитого поэта Александра Блока. Преподавала талантливо, весь класс был влюблён в неё и, конечно, увлёкся литературой.

Блистательный учитель по математике Георгий Семёнович Булык за один месяц подготовил Сашу по математике.

Школу он закончил в 19 лет. Было это в 1950 году.

Мать вновь стала работать юрисконсультом.

Как-то один из чиновников (по фамилии Валеев или Валяев), поедая обед в столовой Смольного, заявил во всеуслышание:

– На войне погибли десятки миллионов людей, но не всех же считать героями!

Все, кто слышал, смолчали. Все, кроме Татьяны Константиновны:

– Неужели вам повезло разглядеть такие подробности с высоты пожарной колокольни в каком-нибудь тыловом Намангане? Как вам удалось?

Присутствующие рассмеялись.

Чиновник не пожелал остаться в долгу:

– Гонору-то сколько! А у самой муж три месяца уклонялся от призыва. По документам сразу видно, что только в сентябре сорок первого удалось изловить.

Юрисконсульту следовало бы ответить в соответствии с её умом и красноречием: «Муж мой был забронирован от призыва в армию как учёный. Он добровольно потребовал снять броню, ушёл на фронт и погиб. Так что вы напрасно стараетесь приписать его в свою компанию».

Но случилось иначе. В ней проснулась юная Таня на женевской улице. Она молча подошла к клеветнику и наотмашь вмазала ему по скуле.

– И это – советский юрист? – прохрипел чиновник.

Далее последовала месть. Её вынудили уйти «по собственному желанию». Это было только начало расправы тайной, долгой и успешной.

Куда бы она ни обращалась в поисках работы, ей вежливо сообщали, что должность внезапно сократили или ещё раньше обещали кому-то.

Почти два года длилось это хождение по адовым кругам, пока люди с совестью и сочувствием чужой беде не сообщили ей, что этот чиновник написал донос на гражданку Кравцову Т.К., которая «проживала на оккупированной территории, но почему-то скрыла в своих анкетах это обстоятельство». Такая репутация в те времена равнялась «волчьему билету».

Жить они стали впроголодь. Однажды Саша увидел, как его бабушка нищенствует у церкви на Лиговке: ей подавали обломки хлеба. Увидев внука, она попросила отнести собранное домой.

Саша, сдерживая рыдания, шёл домой и думал: «Хуже нищих… Мы – хуже нищих!»

Дома, увидев на кухне топор, схватил его и закричал:

– Убью его! Он не имеет права жить! Убью!

Мать, услышав крики, вбежала, пытаясь выхватить топор. Но сын с размаху ударил по подлокотнику старинного дивана. Крепкое дерево устояло, остался лишь рубец. Это отрезвило его.

Вечером того же дня он взял с собой удостоверения на медали (к первой прибавилась ещё «За Победу над Германией») и отправился на товарную станцию близ Московского вокзала. Он надеялся на понимание и поддержку фронтовиков из бригады грузчиков. Те нашли ему место.

Мать отыскала работу архивариуса, с утра до позднего вечера приводя в порядок пыльные подшивки в разных учреждениях…

Настало лето. Мать отправила сына на отдых к родственникам в Ростов-на-Дону.

И там произошла судьбоносная встреча с будущим патриархом Всея Руси, а в то время иеромонахом Пименом. Об этом написано в рассказе «Мой Чёрный Монах».

После Великой Отечественной войны из Соединённых Штатов Америки объявился на Ростовской земле епископ Сергий (под этим именем скорее всего имеется в виду митрополит Вениамин). Всю войну он просидел в Америке, жил там припеваючи.

Вот его краткая история.

Митрополит Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков) по благословению митрополита Сергия в мае 1933 года приехал в Нью-Йорк. В ноябре того же года он был назначен архиепископом Алеутским и Северо-Американским, и пробыл в Соединённых Штатах всю Великую Отечественную войну и дольше вплоть до февраля 1948 года, жил там припеваючи.

12 февраля 1948 вернулся окончательно в Советский Союз, какое-то время возглавлял Рижскую епархию и 27 марта 1951 года назначен митрополитом Ростовским и Новочеркасским.

Приехал в Ростов-на-Дону весь в золоте и бриллиантах. Заказал себе самую дорогую машину ЗИЛ–110, на которой ездили только высшие чины советского государства. Среди всеобщей послевоенной нищеты не стеснялся выделяться своим богатством и роскошью.

Шло время, к нему присматривались и наконец пожаловались на него патриарху Алексию I. Он направил к епископу отца Пимена, иеромонаха самого строгого жития, но увещевания на «американца» не подействовали. Тогда патриарх принял решение отстранить Сергия от епархии и сослать его на послух и покаяние во Псково-Печерский монастырь, а владыку Пимена поставить над тем монастырём наместником, чтобы было с кого пример брать.

Иеромонах Пимен приехал в Ростов-на-Дону за «неисправимым американцем». Прощальная служба епископа должна состояться в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, главном храме Ростова-на-Дону на Николаевском переулке (ныне ул. Станиславского, д.58). Пимен приехал раньше епископа, за ним невольно стал наблюдать Саша:

«Чёрный монах, крестясь и кладя поклоны иконам по обе стороны главного иконостаса, вошёл в алтарь и остановился на молитву. Необычна была бедность его лица в южном городе, где нехотя загоришь. Строгость этого человека не отпугивала, за ним хотелось наблюдать, понять его.»

Потом явился сам Вениамин.

Служба была примечательной. Вот как описана она в очерке «Мой Чёрный Монах»:

«Несколько диаконов чинно прошли к машине, распахнули дверцу, под локти подхватили выходящего [Вениамина]. Он вырос между ними, отсвечивая на солнце бисером, камнями и металлом. Зрелище отдавало византийской пышностью…

Епископ [Вениамин] глядел на них [на паству] как Христос на тех, кто нахватал камней, чтобы побить грешницу. Люди занервничали, кое-где начали всхлипывать, замелькали носовые платки.

Он умолк. На несколько секунд наступила жуткая тишина. Даже всхлипы пропали.

И тогда на толпу обрушилась вулканическая лава.

– Разве камень, – прогремел владыко и бросил вниз левую руку с напряжённым указательным пальцем, – может подняться на попирающего его?

Накалив атмосферу горечью к несправедливо обиженным, он открыто пошёл в атаку, подбросил посох, поймал его в воздухе и выкрикнул:

– Разве посох может ударить владельца своего?

И после паузы, воздев глаза и свободную руку, негромко, с горьким упрёком, вопросил:

– Разве паства может подняться на пастыря своего?..

И все до единого начали повторять, словно речёвку на политической манифестации: «Прости, владыко! Прости, Христа ради!»

Саша чуждался стадности, не любил толпу и среди неё чувствовал себя чужаком.

Он вышел из храма.

Законы овладения толпой и доведения её до экстаза, как это делали Гитлер и Муссолини, он прекрасно знал. Поэтому, увидев это в храме, был огорчён и раздосадован такой прощальной проповедью опального епископа.

Ему стало не по себе. Саша облокотился на кирпичную тумбу соборной ограды. Задумался. Вдруг почувствовал рядом с собой кого-то. Поднял голову. На него смотрели проникновенные глаза Пимена.

– Тебе худо, сын мой?

– Нет, уже ничего… Благословите, владыко!

Получив благословение, Саша снова опустил голову.

– Простите меня, но я ничем не болен, а у вас много забот, я знаю, мне говорили, и вообще – я был там… Как говорится, душе стало душно. Пройдёт. Вы уж простите, что я вас так…

Пимен глядел в его глаза участливо и строго.

– Ты был в храме, и после этого заболела душа? Тогда мне нельзя тебя оставить.

– Я здесь недавно и скоро уеду.

– Вот видишь: и я – недавно, и тоже уеду. Молитва облегчает мучения верующего, а с тобой вышло по-другому. Я понимаю: даже в храме может что-то расстроить, но почему так мучительно?

Он доверил Пимену свои злоключения с ненавистным Валеевым, о поведении опального епископа.

– Никогда не думал, что мародёры проникли и в храмы Божии! Ведь я помню, как в годы войны открывали церкви, как служили священники в Ленинграде, Ростове, Таганроге, Керчи; как люди верили им и выживали в нечеловеческих условиях… Да и как не верить, когда все ленинградцы знали, что наш митрополит, а теперь – патриарх, всю блокаду день в день провёл со своей паствой? В окно его кабинета залетали осколки снарядов, врезались в стены, его чудом не ранило, даже не зацепило!.. И почему же даже в церковь заползают разные гады, и нет им настоящей кары?..

– Сколько лет тебе было в мае сорок пятого?

– Почти пятнадцать.

– Мне было пятнадцать, когда принял монашеский постриг. В двадцать пятом году…

– Разве тогда это было возможно?

– Даже во времена Нерона христиане создавали свои обители… Как тебя зовут, сын мой?

– Саша… Александр!

– Меня в детстве звали Сергеем, в отрочестве нарекли Пименом…

– Да я знаю, знаю…

– В пятнадцать лет я надеялся, что монашеским трудом, молитвой и послушанием отведу от себя всяческие мирские скверны, и уж точно – любое насилие… Но началась война. И я не мог остаться в стороне, как не мог твой отец… Заблудший пастырь, что так расстроил тебя нынче, оказался в другой стране, среди людей иной морали. Кто знает, как бы он повёл себя дома? А там… Что нам представляется греховным, там иной раз выдают за шалость… Но карать – право Создателя, и никого больше. Святейший патриарх, хоть сам и настрадался в блокаду вместе с паствой, наложил епитимию на оступившегося, но не закрыл ему путь к очищению от всякая скверны. В этом сила, а не слабость православия… Никогда не задумывался, что за поступки вложены в заповедь Христову «Не судите, да не судимы будете»? А это значит: случилось что, так не торопись искать причину на стороне – начни с себя. Поверь: большинство радостей наших и бед сотворяем мы сами, незаметно, поступок за поступком… Научись быть судьёй самому себе, и ты обретёшь свободу в прощении ближним… Вспомни, уважал ли ты себя, когда терзался ненавистью, злобой, местью? А когда прощал, не очищалась ли душа светом, не возвышалась ли она? Великодушие – божественный промысл… Приедешь – поклонись Ленинграду от смиренного иеромонаха Пимена. Прощай, Саша-Александр. Благослови тебя Господь!

Пимен пошёл навстречу автобусу…

Это была первая встреча с будущим патриархом.

Она сильно на него повлияла. За всю свою жизнь его не однажды предавали, но Александр Кравцов никогда не мстил. Бывали даже невероятные случаи, когда предавший попадал в беду, в отчаянии обращался к нему же за помощью и – «милость к падшим» получал. Александр Михайлович давал руку помощи, но – отношения потом не восстанавливал…

В ГУЛАГе

Закончилась Великая Отечественная война. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1945 года 9 Мая был объявлен ПРАЗДНИКОМ ПОБЕДЫ, нерабочим днём. Разрушенную страну стали восстанавливать вернувшиеся фронтовики. Они пришли свободные, независимые. Победители фашизма, самой сильной армии мира, они высказывались также свободно и независимо по любым сторонам жизни страны. Результат – многие стали пополнять ГУЛАГ.

Появилась теория, гласившая: «в карете прошлого далеко не уедешь». Нечего вспоминать былые заслуги. 23 декабря 1947 года выходной был отменён. День Победы праздновать перестали. Ордена и медали фронтовики больше не носили. Детвора играла ими в вышибалочку, как битами.

Сталин возобновил репрессии в других областях. Дошло дело и до Ленинградского университета. Под сталинский молох попали студенты. Изобрели уголовное дело ленинградских студентов, будто недовольных советской властью, в которое включили Сашу Кравцова. Обвинили его в недоносительстве по статье 58–12 Уголовного кодекса РСФСР:

«Недонесение о достоверном, готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении – лишение свободы на срок не ниже шести месяцев».

Но за строптивость на следствии, за отрицание вины своей и сокурсников в антисоветской агитации её переквалифицировали на статью 58–10:

«Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.58–2–58–9), а равно распространение или изготовление, или хранение литературы того же содержания влекут за собой – лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.

Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении: наказание аналогично статье 58–2.»

(Статья 58–2 предполагала и расстрел.)

С 1921 по 1953 года по 58-й статье и соответствующим ей статьям в уголовном законодательстве других республик было осуждено 3 780 000 человек. В их число попал и Александр Кравцов. В 1952 году он получил 7 лет лагерей.

Теперь немного о ГУЛАГе. ГУЛАГ – это сокращённое название «Главного управления лагерей». Оно было создано постановлением Совета народных комиссаров СССР 11 июля 1929 года. Со временем его система объединяла 53 лагерных управления с тысячами лагерных отделений и пунктов, 425 колоний, а также 2000 спецкомендатур. Всего было свыше 30 000 мест заключения.

С середины 1930-х годов во время следствия стали применять пытки. Знаменитый сиделец, писатель и журналист Лев Эммануилович Разгон, отбывший в ГУЛАГе более 15 лет, так описывает это явление в своей книге «Непридуманное»:

«В 37–38-м годах следователь не был стеснён никакими правилами. Он мог бить арестанта независимо от того, в чём тот обвинялся, любыми подручными средствами, и мера пыток определялась только его сноровкой, физической силой и служебным рвением. После того как Ежова сменил Берия, пытки были регламентированы, самодеятельность следователей введена в рамки (хотел прибавить «законности», да боюсь быть обвинённым в чрезмерной ироничности). Для особых арестантов была устроена тюрьма в Суханове, где были пыточные камеры, оборудованные современной техникой. Ну а простым следователям разрешалось бить не всех арестантов, а только обвиняемых по определённым параграфам закона».

Он же о пытках и сотрудниках ГУЛАГа (1938, первый год его заключения):

«Только первые недели я продолжал считать надзирателей, следователей такими же людьми, как я, – ну ошибающимися или же негодяями, но всё же людьми. Потом у меня это прошло. Сразу. Мгновенно. Однажды в нашу двадцать девятую надзиратели принесли человека с допроса. Это был старый человек, который нас поразил тем, что сидел в этой самой двадцать девятой в 1911 году… Он был слаб, болен, и били его, очевидно, больше других. Потому что два надзирателя его внесли, и он, как мешок, упал на пол у двери и лежал неподвижно. Мы не могли к нему сразу же броситься, потому что один надзиратель остался с ним в камере у прикрытой двери, а другой вышел и через две минуты вернулся, пропустив вперёд женщину в белом халате.

Признаюсь, что мы даже на какие-то мгновения забыли о нашем товарище. Это была красивая, очень красивая молодая женщина. Мы не видели женщин много месяцев, это был представитель «того», утерянного мира. Мы не могли отвести от неё глаз. Не наклоняясь, красивая женщина в белом халате носком маленькой элегантной туфли поворачивала голову лежащего человека, его руки, крестом раскинутые на асфальтовом полу камеры, его ноги… Потом она повернулась к надзирателям и сказала: «Перелома нет, одни ушибы…».

Повернулась и, не глядя на нас, вернее, глядя на нас, но не видя нас, – вышла из камеры. За ней вышли надзиратели. Вот тогда я понял сразу и навсегда, что они не такие, какие мы сейчас и какими будем. С этими нельзя вступать в человеческие отношения, нельзя к ним относиться как к людям, они только притворяются, и к ним нужно тоже относиться, притворяясь, что считаешь их за людей. Но будучи в полной и непоколебимой уверенности, что людьми они только претворяются. Одни лучше, другие хуже».

Самым трагичным в истории ГУЛАГа стал 1942 год, когда в лагерях и колониях умерло почти 376 000 человек, абсолютный максимум за всю историю мест лишения свободы нашей страны двух веков.

Для сравнения, за 30 лет существования дореволюционных тюрем, с 1885 по 1915 гг., включая одиозную каторгу, в них умерло около 120 тыс. человек. Иначе говоря, за один год в ГУЛАГе умерло людей в абсолютных цифрах почти в два раза больше, чем в тюрьмах Российской Империи за 30 лет. Эти цифры позволяют осознать масштаб национальной катастрофы.

Ленинградское дело. До ареста некий майор Шульман три раза вызывал Кравцова на допрос, требовал принести все свои записные книжки. Он принёс только официальную тетрадь, а записные книжки спрятал у друзей, опасаясь обыска. Прошло немного времени, и арест стал неминуем.

В 1950 году, когда арестовали Александра Кравцова, пытки по предъявленной статье 58–12 не полагалось. Так что по этой части ему «повезло».

После приговора его по этапу отправили в один из лагерей ГУЛАГа – в Усольлаг.

Усольлаг – Усольский исправительно-трудовой лагерь был организован 5 февраля 1938 г. Лагерь имел многочисленные лагпункты, разбросанные по таёжному северу Пермской (тогда Молотовской) области. Управление находилось в Соликамске. Уже в 1938 г. в Усольлаге насчитывалось 10 000 заключённых, а с 1 января 1942 г. – более 37 000 (максимальная численность за время его существования). Лагерь занимался лесозаготовками, деревообработкой, имелись различные цеха, велось строительство. В Усольлаге в 1942–1947 гг. погибли от голода, болезней, каторжного труда на лесоповале и лесосплаве более 3500 мужчин и женщин самого разного возраста – от совсем юных до пожилых.

Саша Кравцов прибыл в одно из подразделений Усольлага.

Лаготделение, куда он попал, составляли три лагпункта, называемые «командировками». Две мужские – «головная» и «глубинка», и одна женская. Их связывала между собой узкая колея железной дороги, по которой ходил маленький паровозик с несколькими открытыми платформами. В лесном краю зона была окружена крепкими бревенчатыми стенами с колючей проволокой и проводом высокого напряжения с четырьмя конвойными вышками по углам. За внешней стеной шла полоса боронённой граблями земли – предзонник, отделённый от пространства зоны кольями с колючей проволокой.

Внутри зоны – длинные унылые бараки на две секции двух бригад, клуб-столовая, баня-прачечная с парикмахерской, каптёрка, штаб с канцелярией и культурно-воспитательной частью (КВЧ), санчасть, несколько сортиров, вынесенных в сторону от других строений, длинная одноэтажная вахта с помещениями для надзорсостава и комнатой свиданий зэков с роднёй.

Сбежать отсюда было невозможно. Да никто и не пытался.

Чтобы читателям стало понятно, куда попал хрупкий интеллигентный юноша, дадим слово людям, уже там побывавшим.

Вот отрывок из воспоминаний советского немца Фридриха Лореша, отбывавшего повинность именно в Усольлаге:

«Ночью через окно мы видели, как из лагеря вывозят нагруженные сани с трупами. Бывший армеец [посёлка] Тимшера Фридрих Руш рассказал мне в 1991 г. следующее: «Весной 1943 г. я был так измождён, что больше не мог работать на лесоповале. Мне разрешили плести лапти в хозроте. Однажды меня послали в лес, чтобы принести сухой золы. По дороге я наткнулся на массовое захоронение. Картина была ужасная: из снега торчали руки, ноги и даже головы мертвецов. Трупы зарывали только тогда, когда оттаивала земля… Смертность в стационаре была очень высокой, нужен был ещё один санитар. Врач предложил мне эту работу в 3-й секции, и я согласился. Моя задача как санитара состояла в том, чтобы мыть полы и выносить умерших. Каждому мертвецу к руке привязывали деревянную бирку. Больше из 1-й и 2-й секций уже не выбирались оттуда живыми, каждый день от поноса умирали 15–20 человек. Ночью, в 11–12 часов, мертвецов штабелями укладывали на сани, чаще всего голыми, и доставляли их к массовому захоронению, чтобы сбросить туда трупы как мусор».

Знаменитый советский учёный, один из основоположников советской космонавтики, соратник С.П. Королёва, академик Борис Викторович Раушенбах, как немец по происхождению, в марте 1942 года (в разгаре Великой Отечественной войны с фашистской Германией) угодил в Усольлаг, четыре года валил там лес, освободился в январе 1946 года. Он оставил воспоминания о своём пребывании в ГУЛАГе:

«Люди умирали от непосильной работы при очень скудной еде, есть давали чудовищно мало. Поэтому позже я равнодушно смотрел на ужасающие фотографии в Бухенвальде – у нас в лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили и падали замертво. Я был настолько худой, что под сильным ветром валился наземь, как былинка. Но поскольку все были неимоверно тощие, это как-то не бросалось в глаза. Конечно, главной мыслью почти всегда была мысль о еде. Пауль Рикерт любил говорить, что когда всё кончится и он окажется на свободе, то попросит жену сварить таз макарон или лапши и съест их с сахаром! Такая вот мечта. Условная, потому что все мы понимали, что можем и не выжить, ведь солагерники мёрли на наших глазах как мухи, мы это видели, но что могли поделать? Что могли этому ужасу противопоставить? Только духовность, только интеллектуальное своё существование, жизнь своей души…».

В 1952 году Александру Кравцову снова повезло. Он встретился на зоне с уже опытным зэком Львом Эммануиловичем Разгоном, который взял его под защиту (в той мере, в которой вообще это было возможно).

Вместе с Разгоном были ещё две неординарные личности – боевой танковый генерал (имя его не удалось установить) и доктор из старинного города Трубчевск, что на Брянщине (также безымянный). Эта тройка была дружна. Они быстро дали друг другу клички. Генерал стал зваться «Генерал-Броневик», доктор – просто «Трубчевский Доктор», а Разгон стал «Пименом», в честь древнерусского летописца и его долагерной профессии – писателя.

Слева направо Р.Е. Берг, жена писателя, Л.Э. Разгон, А.Г. Соколов. После премьеры спектакля «Вёрсты обвинительного акта…» 1989 г.

На зоне Лев Разгон был нормировщиком, должность важная, даже спасительная. Он регистрировал, сколько кубов леса заготовила та или иная бригада, тот или иной заключённый. А от этого зависело их положение и пайка. От выработки кубов леса даже мог зависеть и срок: его могли сократить, а могли и увеличить. Вот что поведал он об этом уже в 1990-е годы:

«Я рассказываю здесь о своих служебных преступлениях. Ибо всё, что я делал как нормировщик, всё, что я санкционировал, было безусловно преступное с точки зрения Уголовного кодекса. Приписывались несуществующие работы, у государства незаконно, путём обмана, изымались товарно-материальные ценности: крупа, мука, треска, ещё что-то съестное, уплачивались лишние деньги и пр. и пр. Это был полный набор уголовно наказуемых преступлений. Их совершал не только я. Их совершали все зеки, начиная с самого рядового заготовщика веточного корма и кончая самыми высокими зековскими чинами вплоть до начальника работ. И никаких угрызений совести мы не испытывали тогда, как я не испытываю их сейчас. Мы не имели никаких обязательств перед государством. Пред этим государством, которое нас схватило, разрушило или убило семью, держит и мучает здесь… Несправедливость уничтожает всякое чувство ответственности и любые обязательства».

Таким образом начальство отчитывалось о выполнении плана (при его невыполнении и само начальство рисковало лечь на нары), а зэки могли дольше протянуть своё непредсказуемое зыбкое бытие.

Вскоре после прибытия Саша Кравцов стал бригадиром промзоны (в бригаде могло быть от сорока до восьмидесяти человек). Он тоже приписывал. Делал это так: брёвна внутри складывали не плотно друг к другу, а оставляли пространство, и в кубе, гружённом в вагон, по факту лежало на четверть, а то и на треть меньше леса. Но если кто-либо из «у́рок» (урки – это воры) или «пристяжи» (те, что примыкали к ним, обслуживали их) начинал требовать себе побольше приписок или даже угрожать, Александр быстро и безбоязненно ставил их на место. Его открытость, прямота и бесстрашие вызывали уважение.

Уважение вызывало и ещё одно неожиданное для зоны обстоятельство: Саша обладал великолепным драматическим тенором. (Позднее, в 1960-е годы, услышав его, знаменитый оперный певец, народный артист CCCР Алексей Петрович Иванов предложил ему учиться на оперного певца, но Саша не внял этому предложению.)

И вот иногда, оставшись один, он, как говорят в народе, «изливал душу» в песне. О себе (в третьем лице) Александр Кравцов написал в очерке «Последний бой опального генерала»: