Текст книги "Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха"

«Наступали особые дни и часы, когда студент без всякого предупреждения начинал петь. Пел он для себя – лечил раненую душу. В помещении не могло быть больше двух-трёх человек, да и к тем он не обращался, никаких заявок не принимал. Глядел куда-то вдаль или в сторону и пел, легко аранжируя мелодии драматическим тенором красивого тембра. Он мог свободно петь в разных манерах: от русской народной и классической до цыганской и блатной, держа не только мужские, но и женские и даже детские образы. Это был своего рода театр песни. Он собирал многих слушателей. Но ни один из них не мог войти в комнату, где находился певец. Он мгновенно умолкал, хмуро бросив: «А кто объявлял концерт?» Слушали издалека: у дверей, окон, через стены.

Никто не видел его улыбку, словно вместе с ним родилась сосредоточенная грусть. Он пел знаменитую с трагическим исходом «Когда я на почте служил ямщиком», и осуждённые за убийства вытирали рукавами мокрые глаза, как бы подтверждая расхожее сравнение – «сентиментальны, как убийцы». Он выводил рулады в песне «Дывлюсь я на небо», и зэки с Украины всплескивали руками от удивления. Армянская бригада за неимением в репертуаре молодого певца более родного им растоплялась на грузинской лирической «Сулико». На словах «Ты нашёл, что ищешь, – он сказал, – здесь под розой спит Сулико» настороженно мрачные армяне одобрительно приговаривали: «Вай, слушай!» Тематический репертуар – «Централку», «Ванинский порт» или «Идут на север срока огромные» – подпевали все, но негромко, чтобы не помешать солисту петь, а себе слушать».

Уже в 1980-е годы автор этих строк не однажды слышал эти песни. Исполнение потрясало. Без преувеличения. Все иные исполнения даже самых знаменитых певцов и бардов были несравнимы, блекли, серели. Жаль, никто не догадался записать их на магнитофон…

Но вернёмся на зону. Во главе лаготделения был назначен боевой офицер морской пехоты по званию капитан, выведенный в очерке под именем Линёв, хотя занимал он полковничью должность. Пройдя дорогами Великой Отечественной, он не относился к заключённым, как к рабам (предыдущие были таковыми – Тарасюк, как римский рабовладелец, за людей зэков не считал, при его власти смертность была невероятной; Намятов и другие). При капитане по выходным крутили старые советские и трофейные фильмы для заключённых и для начальствующего состава. Изредка давали концерты и даже сцены из популярных отечественных пьес силами зэков.

Саша вечерами нередко приходил в лагерную контору, где Разгон был нормировщиком, он с жадностью слушал рассказы о пианисте Софроницком, которого Лев Эммануилович знал лично, о спектаклях Мейерхольда, Таирова, ролях Михаила Чехова и Михоэлса, о Станиславском.

Личность «Генерала-Броневика», который отказался свидетельствовать против маршала Георгия Константиновича Жукова, первого полководца Великой Отечественной и за это попал в ГУЛАГ (в очерке он выведен под фамилией Фёдоров), сильно повлияла на Сашу Кравцова.

Вот один случай, произошедший в лагпункте.

Генерал отличился на зоне тем, что предотвратил кровавый бунт заключённых. Среди уголовников случился серьёзный конфликт. Один из них тайно, конечно за мзду, проносил на зону чифирь и водку для уголовников, главарём которых был зэк по кличке Кабан. Но потом стал брать деньги, а чифирь и водка не появлялись. За это подручные Кабана, и он сам хорошенько того отделали до крови. Тот испугался и побежал в предзонник, оставил там следы, испугался, метнулся обратно. Его подобрали у санчасти. Началось расследование. Кабан заперся в бараке, отключил свет и грозил вооружённым сопротивлением (у них были заточки, ножи). Генерал умел находить контакты со всеми. Вошёл в барак к Кабану, переговорил с ним, сказал, что чифирник жив, проникающих и колотых ранений нет, стало быть, вышка Кабану не грозит. И если Кабан добровольно сдаст ему холодное оружие, то генерал будет свидетельствовать об этом на суде и Кабану больше 25 лет не дадут, тем более что сроки у него и так немалые. Кабан хотел подороже продать свою жизнь, опасаясь расстрела. Но тут согласился: расстрел ему в этом случае не грозил.

Начальство облегчённо вздохнуло. За бунт, хоть и подавленный, их по головке очень даже не погладят.

А в трагическую минуту генерал спас Саше Кравцову жизнь ценой своей жизни.

Было это так.

Татьяна Константиновна бросила Ленинград и поехала в Москву спасать сына. Писала заявления, ходила по инстанциям. Приютиться негде, друзей и родственников в столице не было, и она ночевала по подъездам, заходя туда поздно, когда жители уже спали, и уходила рано, когда они ещё не проснулись.

(Один раз ей удалось получить разрешение на свидание с сыном. Сын сидел под Соликамском. Татьяна Константиновна прошла 20 км зимой пешком, чтобы увидеть его на зоне.)

Умер Сталин, и её хождения принесли свои плоды. Она добилась опротестования по делу сына. Республиканским прокурором был внесён протест в Верховный суд Российской Федерации. Этот протест пришёл к Саше на зону в разгар лета.

Жара в тайге стояла невероятная. Занялись пожары совсем близко от лагпункта. Начальство встревожилось. Бросило на борьбу с бедствием все силы. «Генерал-Броневик», с согласия начальства, возглавил пожаротушение.

Ему дали лошадь, чтобы он мог оперативно и быстро координировать действия бригад. Сашу Кравцова решили поберечь, понимая, что он может вернуться домой живым. Но Саша потребовал взять и его на тушение:

– Я всё же мужик, а не балерина… Вам так не кажется?

Генерал пошёл на компромисс:

– Ладно, не канючь, старичок… На лошади усидишь?

– Я с детства каждое лето ездил на лошадях.

– Беру в мои личные адъютанты.

«Пылающий лес – воплощение трагедии. Пламя охватывает дерево, и чудится, что огненными руками живой гигант, трепеща, молит небо не отнимать у него жизнь, но небо безмолвствует в мареве зноя, и в мучениях опадают руки, стихает и гаснет последнее трепетание, словно агония умирающей птицы, а затем – лишь обугленный остов в безжизненном пространстве. Умножьте это на сотни гектаров старых таёжных дебрей, и смело можете сказать, что столь яростную картину уничтожения всего живого вам сравнить не с чем». («Последний бой опального генерала».)

Генерал несколько раз отправлял своего вестового с поручениями. В очередной раз Саша решил срезать путь к объекту. Но по ходу дела не заметил, как впереди кренятся горящие ветки могучих сосен. Это увидел генерал. Он вздыбил и погнал лошадь в галоп, бешено ударяя её каблуками в бока. Она успела догнать и спугнуть кобылу студента. Тот от неожиданной атаки упал на землю. Вслед за ним слетел и накрыл собой юношу генерал. На генерала обрушился костёр на огромной ветке, а вслед рухнуло вековое дерево…

Когда Саша очнулся, он был уже вне пожара.

Потом узнал дальнейшее. К ним бросились люди, с генерала багром стащили пылающий кусок дерева. Сильный удар выключил сознание генерала. Бушлат на нём вспыхнул и тут же погрузился в пламя…

Тело генерала поместили в некрашеный деревянный гроб. Так полагалось по уставу. Гроб свезли на место захоронения заключённых – кладбище без могильных насыпей, лишь с деревянными табличками и порядковыми номерами, согласно книге регистрации смерти…

Через несколько дней начальник спецчасти вручил студенту листок папиросной бумаги – копию определения Верховного суда РСФСР с прекращением уголовного дела за недоказанностью факта преступления.

«Голубые ворота» (отчего их так называли – никто не знал) были почему-то открытыми. Надзиратель дал знак, чтобы студент шёл не через вахту, а прямо в проём ворот.

Провожал его Лев Разгон, на прощание сказав:

– Сохрани в себе личность, как тебе удалось это сделать здесь.

Он глядел ему вслед с печальной улыбкой. Может быть, подумал, что ему ещё не скоро покидать эти места? Или простил, что парень был невольной причиной гибели человека, за эти дни ставшего святым лагерной зоны?..

Было это в 1953 году…

В 1990-е гг. Лев Разгон сказал о своём солагернике Александре Кравцове:

«Что меня, уже немолодого человека и старого заключённого, привлекло в нём? Его духовность, его обострённый интерес к искусству и литературе, самостоятельность суждений. С ним было интересно говорить о книгах и картинах, он сам рисовал, обнаруживая несомненные способности, увлечённо рассказывал об увиденных спектаклях… Я не строил никаких предположений о дальнейшей судьбе моего молодого лагерного знакомца, но был почти уверен, что лагерь он выдержит, ибо именно духовность, работа интеллекта сохраняла человека в ещё большей степени, нежели лишняя миска лагерной каши».

А в 2000-е годы, уже после смерти Льва Разгона, Александр Михайлович писал о нём:

«Этот удивительный человек с небесно-голубыми добрыми глазами отдал неволе больше пятнадцати лет – и ни капли своей замечательной личности. Даже в лагерных спецовках и бушлатиках Разгон выглядел значительно – от него веяло свежестью, парящей над всей этой омерзительной свалкой человеческой жестокости, грязи и пошлости…»

Прошли десятилетия. Рухнул и развалился Советский Союз. Генеральные секретари уступили место Президентам… Но!.. Изменилось ли что-то в глубинной сути российской жизни? Трудно понять… Что-то изменилось… А что-то и нет… Впрочем, вот факты…

2013 год. В Главном Управлении Федеральной Службы Исполнения Наказаний РФ по Пермскому краю состоялись праздничные мероприятия в честь 75-летия Усольлага. В пресс-релизе заместитель председателя краевого совета ветеранов ГУФСИН России по Пермскому краю Сергей Ерофеев торжественно заявил:

«В январе 1938 года в Усольском ИТЛ НКВД СССР были заложены традиции, которые имеют ценность и в нынешнее время. Это верность Родине, взаимовыручка, уважение к ветеранам. Усольлаг – это тысячи километров дорог, сотни лесных посёлков, более 60 тыс. сотрудников, рабочих и служащих, трудившихся на протяжении 75 лет, это школы, детсады, клубы. В какое лихолетье был образован Усольский ИТЛ, через сколько тяжких испытаний прошёл! Какое мужество за это время проявили его руководители, аттестованный и вольнонаёмный состав, чтобы учреждение встало на ноги и успешно решало производственные и социальные задачи».

Потом был концерт, играла живая музыка, веселились…

Вот такие парадоксы нашей жизни, такие печальные гримасы российской истории…

А что же узник ГУЛАГа? Спустя десятилетия рана, нанесённая зоной, не утихла. Вернее, все события жизни, происходившие с ним, ярко и эмоционально жили в его душе и не затухали, и уже в 21-ом веке обратились в поэтические строки:

 
Прошло уж полвека,
                          а мне всё видны
Репрессии
              «третьей волны»…
 
 
В полуночной мгле
Вновь аресты да шмоны,
По скорбной земле
Поползли эшелоны.
 
 
Заводы. Избёнки.
Мосты через реки…
Как сельди в бочонке,
В телятнике – «зэки».
 
 
Озябшею стайкой
Стоят над печуркой
С казённою пайкой,
Водой да окурком.
 
 
На пломбе – печать,
Но под нею, хоть тресни,
На окрик: «Молчать!» —
Магаданские песни.
 
 
Навстречу с перронов —
То гимны, то оды…
Ползут эшелоны
В любую погоду…
 

Призвание

Вернувшись из заключения в 1953 году, Саша Кравцов первым делом решил восстановиться в Ленинградском университете. Но прямо в университет не пошёл. Там в партбюро сидел секретарь КПСС некто Евдокимов, тупой и агрессивный чиновник. Он заикался. Наверно, поэтому был ещё и с комплексом неполноценности. Саша обратился сразу к министру высшего образования СССР Вячеславу Петровичу Елютину, человеку замечательному, учёному-металлургу, который в годы войны совершенствовал артиллерийское оружие. Он был на высших должностях и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе.

Саша приезжает в Москву. Министр его без промедлений принял. Между ними состоялся такой диалог:

Кравцов:

– Я хотел бы восстановиться в университете.

Елютин:

– Присаживайтесь.

Министр просит принести для гостя кофе.

– Пейте, не стесняйтесь. Так лучше поговорим. А почему не хотите в университете?

– Я был «там».

– Понятно.

Через несколько минут все документы были оформлены.

Александр Кравцов возвращается в Ленинград. Приходит к ректору ЛГУ Александру Даниловичу Александрову, выдающемуся учёному-математику, физику, философу и… альпинисту. Личность совсем неординарная. Он мог встать на руки на парапет набережной Невы и пройтись по нему на руках вниз головой. Он отказался от аспирантуры: «Я не могу поручиться, что всегда буду делать то, что полагается». Его учитель, академик, физик Владимир Фок о нём: «Вы слишком порядочный человек». Математик Борис Делоне: «Вы слишком не карьерист». Между прочим, Александр Данилович написал примечательную статью под названием «Тупость и гений». Студенты обожали своего ректора.

Такие подробности об Александрове не случайны. А. Кравцов написал о нём блистательный (документальный по содержанию) очерк «Дон Сезар и его попутчики», где вывел его под именем «Владимира Даниловича»…

Итак, Александр Кравцов входит в кабинет к ректору.

Ректор, увидев документы от министра:

– Саша, а почему не сразу в университет?

Кравцов:

– Есть люди, которые могут помешать.

Ректор:

– Кто же?

Кравцов:

– Например, партбюро.

Ректор:

– Да, вы правы.

Так Александр Кравцов восстановился в университете.

Он стал готовить с сокурсниками студенческий «капустник». Перед началом к Саше подходит тот самый секретарь партбюро Евдокимов:

– Вам не надо выпячиваться.

– То есть?

– Вы не должны выходить на поклон.

– Почему?

– Таково мнение партбюро. Я вам не советую.

Действие проходит в кабинете партбюро. Александр хватает чернильницу и запускает её в Евдокимова. Тот в испуге выбегает.

Некоторое время спустя Саша встречает даму с кафедры филфака. Дама спрашивает:

– Саша, что вы такое сказали, что Евдокимов вышел какой-то взволнованный?

– Ничего особенного.

– А костюм был у него грязный до вашей встречи или после?

– Я не знаю, не заметил, – ответил Александр так, что всё стало ясно. – Впрочем, у меня есть знакомая в химчистке. Если он будет хорошо себя вести, я устрою ему чистку костюма.

После этого случая Евдокимов больше с ним не общался, будто его и не было в университете.

Но закончить университет Александру не удалось. Началась тихая, подпольная травля студента, и из университета пришлось уйти, так и не получив корочки…

Увлекшись театром, Александр Кравцов участвует в драматической студии при Ленинградском университете. Основала её ещё в 1944 году прекрасная русская советская актриса и педагог Евгения Владимировна Карпова. Там играли Игорь Горбачёв, Сергей Юрский, Иван Краско, Леонид Харитонов и многие другие известные впоследствии актёры.

Студентом Саша Кравцов не раз выступал в университете на различных вечерах, читал стихи, прозу, стал известным в студенческой среде. Однажды его услышал знаменитый актёр Николай Черкасов (сыгравший в фильмах С.Эйзенштейна Ивана Грозного, Александра Невского; в фильме Владимира Вайнштока «Дети капитана Гранта» – Жака Паганеля и многие другие роли). После выступления народный артист подошёл к студенту и спросил:

– Как вас зовут?

– Саша Кравцов.

– На каком факультете учитесь?

– На филфаке.

– Вы актёр, вам надо быть актёром. Я познакомлю вас с удивительным человеком. Он ведёт театральную студию, у него вы получите хорошую театральную школу. Его зовут Фёдор Михайлович Никитин.

Саша Кравцов вытащил счастливый билет своей творческой судьбы…

Ф.М. Никитин уже в 20-ые годы двадцатого века был звездой Великого Немого. Снялся в фильмах Фридриха Эрмлера «Катька – Бумажный ранет», «Обломок империи», ставших впоследствии классикой советского немого кино. Его искусством восхищался великий Чаплин. Западные газеты называли Фёдора Никитина «Чаплином русских степей», «Мышкиным двадцатых годов». Его фильмография насчитывает около ста фильмов. Народный артист, он один из немногих актёров Немого, который безболезненно перешёл в звуковое кино. Один из последних фильмов его – «И жизнь, и слёзы, и любовь…», снятый в 1983 году Николаем Губенко, где Никитин сыграл Павла Андреевича. За эту роль он получил Главный приз Всесоюзного фестиваля в 1985 году.

Ученик Станиславского, он много лет спустя вспоминал:

«[1920 год]…ещё шла гражданская война, Одесса переходила из рук в руки, я был уже женат, с ребёнком. Но как ни отговаривали меня – только в Москву, во МХАТ. И я на крыше вагона, привязавшись к трубе ремнём, на чём угодно я бы поехал, на метле полетел бы!»…

В худсовете, который слушал Никитина, сидели Михаил Чехов, Евгений Вахтангов, Борис Сушкевич, Серафима Бирман… Все они – выдающиеся театральные деятели эпохи К. С. Станиславского.

Перипетий с зачислением во МХАТ было много, и он поступил во Вторую студию. В спектакле «На дне» сидел на нарах и слушал, как говорит Станиславский-Сатин:

«Я услышал и увидел такое, что меня перевернуло. Я ходил по Москве всю ночь, переживал то чудовищно прекрасное, изумительное и потрясающее явление в моей жизни – МХАТ»…

Фёдор Михайлович Никитин впитал в себя учение Станиславского и стал великим актёром…

1947 год. Ленинград. Голодные послевоенные годы. Фёдор Никитин – актёр Ленинградского Драматического театра имени В. Ф. Комиссаржевской. Его попросили возглавить театральную студию:

«Вскоре после войны мне предложили руководить драмкружком. Согласился. Пришёл в какое-то полутёмное помещение, там сидели человек пятнадцать. Незнакомые люди, чужие. Но какая надежда теплилась в их глазах! Это меня пронзило. И начали мы работать. Я занимался со студийцами Дворца культуры имени Первой Пятилетки пятнадцать лет. Там меня и сейчас помнят. Из нашей студии вышло около двадцати профессиональных актёров, в их числе Татьяна Доронина» («Советский экран», 1985, август.)

В начале 2000-ых годов здание Дворца культуры, к сожалению, было снесено.

«Фёдор Михайлович пришёл в холодные аудитории Дома культуры имени Первой Пятилетки и при свече, в окружении нескольких девушек и одного юноши, начал работать в студии, судьба которой оказалась долгой и достаточно славной» (А. Кравцов. «Судьба Мышкина 20-х годов»).

Саша Кравцов был принят в студию Ф.М. Никитина осенью 1953 года. Там трудились талантливые педагоги и режиссёры: Иван Кох, Ксения Куракина, Сергей Гиппиус, Илья Ольшвангер, Мар Сулимов. Студийцы проходили историю театра, актёрское мастерство, уроки танца, сценическую речь. В неделю было четыре-пять занятий вечером. Днём – в воскресенье (как правило, это были танцы).

Фёдор Михайлович проводил много вечеров со студийцами, часами рассказывая о театре, его миссии, нелёгкой судьбе артистов. Он напитывал юные души глубинными пластами русской культуры, русского театра.

По окончании Студии драматического искусства выдавали свидетельство, что давало право поступления в театр.

В студии Фёдор Михайлович ставил спектакли. Он не был режиссёром, и в его спектаклях были чисто режиссёрские провалы, длинноты. Особенно его расстраивал эпизод в спектакле «Сын рыбака», который он считал эталонным его школы. Это – эпизод агитации за создание рыболовецкого колхоза. Однажды на берегу моря молодой герой развернул конторскую книгу и цифрами опроверг всякие сомнения.

Фёдор Михайлович долго пытался разжечь рыбацкий спор, но пришёл к заключению, которым и поделился с новым режиссёром Ильёй Ольшвангером:

– Странно: ведь предлагаемые обстоятельства насыщены конфликтом! Вот-вот лопнет и развалится едва намеченная артель… А они не спорят! Наверное, тут мой просчёт: наши студийцы слишком далеки от образа жизни поморского люда…

Ольшвангер попросил перед очередным спектаклем, когда установят декорации, свет, оденут костюмы, принести на сцену фонарь «летучая мышь», зажечь его, а ему дать всего лишь четверть часа для репетиции.

В установленный день он долго возился с осветителями и, по собственному выражению, шаманил за сценой со студийцами, не занятыми в эпизоде с конторской книгой. Затем растащил рыбаков по углам сцены и просил каждого, кроме вожака, бросать свои реплики на расстоянии, не глядя друг на друга. Отношения натянулись до враждебности. Затем он хлопнул в ладоши, и все сбежались в кружок. Это было непонятно, но заговор держался в секрете.

Режиссёр перебежал в зрительный зал и попросил дать нужный свет и открыть занавес.

Редкие деревья, песчаные дюны, предвечерние сумерки. Только облака раньше, как им и положено, передвигались едва заметно, а теперь неслись над морем под свист ветра. В эту тревожную атмосферу вплеталась ленивая, но злая перебранка разобщённых людей. Ударила молния – перебранка прервалась на полуслове. Грянул гром, и, потрясая книгой, крикнул молодой вожак рыболовецкой артели: «Вот они – доказательства нашей выгоды!» Зашумел дождь, и все сгрудились, светя фонарём и держа над книгой из чьей-то куртки. Говорить нормально было невозможно – вожак пытался переорать стихию…

– Стоп! Спасибо! – крикнул режиссёр и скромно развёл руками. – Вот… Как-то так… я думаю.

Всё живое в зале и на невидимой части сцены откликнулось аплодисментами. Счастливые рыбаки пришли в себя и присоединились к общему восторгу.

Когда всё смолкло, Фёдор Михайлович сказал:

– Как прекрасно, что вы нас нашли, друг мой! Какое приобретение для Студии!..

С этой поры ещё молодой человек, лет сорока, сутуловатый, рано седеющий, с огромными глазами за толстыми стёклами очков стал лидером студийной молодёжи. Почти все как бы определились в формуле «богу – богово», где под богом подразумевался уважаемый Мастер – Ф.М. Никитин, а под кесарем – любимый Режиссёр – И.С. Ольшвангер.

Уже позже, в 1980-е годы актриса Александринского театра Валентина Викторовна Панина вспоминала об Илье Сауловиче:

«…Можно сказать, что моим «идеальным партнёром» был режиссёр Ольшвангер. У меня были моменты счастья с Бруно Артуровичем Фрейндлихом в «Элегии», но всё было заложено и выстроено Ильёй Сауловичем Ольшвангером…

Я, помню, к Илье Сауловичу приставала, чтобы он мне «по школе» объяснил, какой у меня в одной сцене внутренний монолог. Он спрашивает: «Что ты в этот момент делаешь?» Я говорю: «Ну, Тургенев вышел, а я встала, хочу уйти. Потом думаю – нет, как же я уйду, неудобно. Подошла к стулу – не знаю сесть или не сесть. Надо перчатки надеть, потому что ведь всё равно скоро надо будет уходить…» Ольшвангер говорит: «Так это твой внутренний монолог и есть!» А я-то думала, что внутренний монолог – это что я переживаю, что чувствую… Наверное, в те моменты, когда со стороны казалось, что я играю хорошо, я в эти минуты думала про себя что-то очень конкретное: «Так, надо перчатки надеть вовремя!» Вовсе не надо насиловать свою душу – почувствуй сейчас то или это.

Ольшвангер был очень умным, мудрым человеком, при этом лёгким, таким душевным. Трагичная, нелепая смерть – ему не было пятидесяти лет… В его сердце было столько любви! Один из «мастодонтов» нашего театра мне сказал, когда у меня были какие-то неприятности: «Эти стены многих съели!» И про эти же стены Илья Саулович, который умер ассистентом режиссёра, говорил: «Я так люблю эти стены»… «Закатилось наше солнышко», – сказала на его похоронах Нина Ургант…»

Но в жизни Ильи Ольшвангера была и другая сторона жизни. Богема, ночные бдения с неограниченным количеством спиртного, анекдотами, студенческими и уличными песнями.

Лишь один человек, Александр Кравцов, признавая его достоинства, не пошёл за его недостатками, не ушёл вслед за ним в новую форму богемы.

Александра это не шокировало. Но не давала покоя мысль о несовместимости такого образа жизни с тем, что взращивал в них Мастер – апостол Станиславского.

Однажды Ольшвагнер отправился с Сашей пройтись по утренней прохладе, пока в его комнате студийцы спали вповалку на диване, в креслах, на сдвинутых стульях и поперёк кровати.

– Вы – вещь в себе, Саша, – сказал Ольшвангер, как бы размышляя с самим собой. – Во всём соучаствуете и в силу своих способностей делаете это ярко. Но не выходите из своего одиночества. Причём вам самому от этого состояния невесело. Если причина слишком личная, мы сразу закроем тему. Если дело в чём-то или ком-то извне, лучше сказать открыто. Мне кажется, у нас с вами установились доверительные отношения. Саша почувствовал возможность ответить легко, с утренней свежестью мыслей:

– Вы – тот человек, который помог мне впервые ощутить себя актёром, получать радость от репетиций бо́льшую, чем от спектаклей… Хотя встреча с публикой иной раз сбивает меня с тормозов и начинается перебор, за который хочется тут же набить себе морду!

Ольшвангер улыбнулся, не без удивления взглянув на Сашу:

– Молодец. Неплохо себя знаете.

– Но Студия… Она умрёт, если утратит этику, воспитанную Мастером!

– Вы увидели во мне разрушителя дела жизни?

– Да. Может быть, – невольного…

– Есть в ваших наблюдениях что-то конкретное?

– Я не наблюдаю. Я сам варюсь в этом… Ну, например, меня незаметно вывели за черту студийного равенства – в «первачи»! Не только меня, ещё несколько человек. Раньше так не было… Мы бескорыстно радовались успеху других, любой малости. А теперь я впервые понял, что мне кто-то завидует… Появилось ощущение градации: студиец первой категории, второй, даже третьей!.. Только в застольях все равны, и наступает облегчение… Кстати, Мастер явно отметил моё положение чуть ли не первого актёра Студии и вообще перестал высказывать одобрение моим работам – только критику. Ценную, но только её, без просвета!.. Я его хорошо слышу и не обижаюсь. Он ведь боится за меня и за студийное братство, которое разрешало каждому быть талантливым! Один развивается раньше? Ничего! Другие догонят…

– Мне-то казалось, что он строг соответственно вашему творческому развитию. С кого больше спрашивается, вам ли не знать?

– Может быть, и так… Но одно бесспорно: он боится премьерства и подавляет его в зародыше…

– А зародыш вы увидели, значит, в театральной богеме…

Ольшвангер остановился, взял Сашу за руку и долго глядел в его глаза сквозь увеличительные окуляры. После молчания произнёс:

– Всё взрослеет и меняется, друг мой. Студия – республиканский период театра, его здоровое детство и отрочество. Театр, увы, явление монархическое. Я только что поставил спектакль «Преступление и наказание» по Достоевскому в Театре Комиссаржевской. Много десятилетий великого Фёдора Михайловича близко не подпускали к сцене. Вы видели генеральную репетицию этого спектакля…

– На сегодняшний день это моё самое большое потрясение от театра…

– У вас были сомнения в том, что где-то работал не только я?

– Мне кажется, что я неплохо читаю ваш режиссёрский почерк!

– Так вот… После той репетиции, которая всем казалась генеральной, спектакль решил «подтянуть, подладить» главный режиссёр. Что ж, хозяин – барин… Да, он сдвинул какие-то темпоритмы, подсказал кому-то из актёров несколько новых красок, но афиша теперь выглядит так: «Художественный руководитель постановки – он, режиссёр-постановщик – я». В первой же рецензии критик, знающий и ценящий мои работы, написал, что «спектакль поставлен молодым режиссёром таким-то под руководством замечательного мастера и прочая, и прочая». Словом, меня почти проглотили, наружу торчат лишь каблуки!.. Это – горькая, горчайшая, но реальность театра. Самое необратимое в этой истории, что моим боссом оказался действительно талантливый человек. Было бы легче, будь на его месте посредственность, которая использует служебное положение. А так… Кто знает правду, не отважится бросить тень на гения, а кто не знает, примет на веру… И в будущих энциклопедиях моя постановка войдёт в перечень его шедевров, а я, как видите, изначально не энциклопедичен… Так что, если выбираете себе театральное будущее, оставляйте святыни в душе, но и про локти не забывайте. И я буду создавать вам лично и таким, как вы, достойную репутацию!.. Зависть? Вы её не обойдёте. Интриги? Вокруг вас всегда будет возня. Значит, дело за вами! Надо приходить в театр Шерханом, при этом дать понять, что вы – не людоед. Иначе вас поставят в ряд шакалов Табаки.

– А Маугли быть можно? – кисло пошутил Саша.

– Можно. Если остальные – в клетках, – последовал ответ.

Через несколько лет Александра, уже профессионального актёра, на такой же частный разговор вызвал Фёдор Михайлович Никитин. Они сидели в беседке Михайловского сада, над почти неподвижной гладью узкого канала с видом на простор Марсова поля и строгие ансамбли гвардейских конюшен.

– Печально, больно, – признался Мастер. – Я не жалею о том, что в сорок седьмом году десять девочек и один осиротевший в блокаду мальчик впервые сели рядом со мной в творческий полукруг. Из них выросли прекрасные люди, хорошие специалисты в своём деле. Там и не было потенциальных актёров, так что все они состоялись… Не жалею, что Студия стала давать хороший тренинг сценического мастерства, речи, движения. Не жалею о приходе моего Иуды с его богемностью при театральной жестокости… Всему суждено было случиться, как должна была выйти замуж Татьяна Ларина вопреки первоначальному замыслу Александра Сергеевича… Жалею я, Сашенька, лишь о том, что нормы студийности большинство из ваших товарищей опростило до обыденной «клубности», прекраснодушного времяпрепровождения с ни к чему не обязывающей болтовнёй о прекрасном. Студия без миссионерской идеи бессмысленна!..

Быть может, со студийцем Мастер бы не стал говорить столь откровенно. Но теперь он видел в нём своего идейного последователя…

Ф.М. Никитин покинул студию, но она стала впоследствии Народным театром.

Александр Кравцов уехал с матерью в Ростов-на-Дону. Интересуясь и театром, и литературой, он посещал провинциальные театры и публиковал очерки о просмотренных спектаклях.

В 27 лет у него уже отточенный глаз и на процессы, происходящие с актёрами на сцене, и на замыслы режиссёра. Его описания зримы, будто сам видишь спектакль. Вот две заметки.

«Спектакль о юности.

Творческая молодость, неуспокоенность, постоянные поиски, трепетное чувство ответственности перед зрителем – вот характерные черты Таганрогского театра имени А.П. Чехова. Именно поэтому рядом с постановками серьёзных произведений русского, западного и советского классического репертуара в этом театре получают своеобразное решение и право на признание пьесы, не представляющие крупного явления в драматургии.

Так случилось и с комедией Н. Винникова «Когда цветёт акация», показанной театром. Несмотря на многие недочёты драматургического решения характеров и событий, комедия в увлекательной, непосредственной форме рассказывает о трогательных радостях и горестях молодости, о жизни молодёжи в подчас нелёгкую, но счастливую пору студенчества.

Приходилось видеть самые противоположные по трактовке спектакли «Когда цветёт акация»: один театр создавал весёлое обозрение, другой – спектакль-концерт со множеством вставных номеров, третий – нравоучительную постановку.