Текст книги "Черта"

Время – наша пища, а мы – пища времени. Она у него на любой вкус. Кто-то объелся волчьим временем, кто-то – муравьиным, кто-то съел совершенно не то. Следует быть разборчивым в том, что оно предлагает. В отличие от нас время – хищник всеядный.

Коснитесь пальцами любой поверхности, и вы дотронетесь до времени. Дома и люди бегут навстречу облакам, дождю и ветру, ловят грудью солнечные стрелы, пробираются через сугробы, и время оседает на их раны. Оно оседает на мир слоями, и если научиться сдирать их, как капустные листья, можно добраться до кочерыжки.

Экзотическая относительность времени не в отличии ее скоростей в различных системах отсчета, а в поцелуях юноши и старухи, юной красавицы и старика, в абсурдном сочетании запаха тлена с горным воздухом.

Единственное, что плохо поддается его зубам – это нестареющий покрой истины. Мы же есть, только пока оно бронирует за нами завтра.

На этом злом заключении Семен заснул, что сделал бы на его месте любой здоровый сорокалетний мужчина, утомленный пустыми фантазиями.

…Когда он проснулся, утро заканчивало ревизию темных деяний вороватой ночи. Птица тонким, как шило голосом цыркнула за окном. Придирчивый луч солнца обнаружил на полу колонии пыли. Семен накинул одежду и вышел на крыльцо.

Весенний день уже развернул свой побитый зимней молью ковер, чтобы к вечеру снова свернуть его в рулон и отдать под присмотр электричества. У бесхозного тополя пробудились почки и, выгнав клейкий лист, ждали в смолистые гости любопытную мошку.

Семен втянул пряный девичий запах природы. Всё как всегда. Тот же ковер видели перед собой его предки, тем же нетерпеливым ожиданием материнства пахла молодая сырая земля. Где же смысл этого вечного кружения? Какую интригу плетет непроницаемое время, меняя актеров и забывая про декорации? Какую цель преследует, каждое мгновение создавая мир и тут же убивая его, чтобы вновь воскресить? Не помня прошлого, не думая о будущем, по сути бессмысленное и однобокое?

«Да в этом-то все и дело! – вдруг стало ясно Семену. – В смысле и в цели. Оно – зодчий, который строит нечто, известное лишь ему одному. И долото, и корабль, и правитель, и музыка – всего лишь инструменты в его руках. Но оно, оказывается, к тому же тщеславно и нуждается в признании. Оно просто не выдержало анонимного одиночества своего грандиозного существования и придумало нас, чтобы мы воссоздали его историю и предложили будущее. Вопрос только в том, поделится ли оно за это с нами своими планами…»

Дачный массив номер три, словно пловец на доске скользил по гребню времени, привычно и обстоятельно подчиняясь его журчащему бегу и не слишком задирая голову. Колокола будущего еще не ударили, колокола прошлого уже не ударят, только напротив, на соседнем участке уверенно и звонко солировал молоток – это его сосед, Никанор Тихий обшивал каркас своего мироздания, загоняя в него быстрые, как секунды гвозди.

28

– Родной мой, ты еще здесь, ты меня слышишь?

– Да, мое сокровище! Слышу и чувствую тебя у самого сердца!

– Значит, не обманули, значит, это не шутка, и быть мне космическим чипом…

– Тогда я тоже им стану и обязательно тебя там найду! Найду среди миллиардов и миллиардов! Мы же настроены на одну волну, мы же могли читать мысли друг друга!

– Нет, мой милый, нет. Там у нас отберут все до последней мысли…

– Но не способность колебаться в такт! Помнишь наш танец без слов? Так и здесь: ты прижмешься к моей груди, я уткнусь в твои волосы, и мы будем танцевать вечно!

– Если бы так, мое счастье, если бы так! Но нет, оставайся самим собой и оживи меня в своих стихах… Посвяти их мне, и может нам разрешат быть вместе… А что? Почему нет? Ведь разрешили же Данте соединиться с Беатриче, Пушкину с Натали, а Бодлеру с Дюваль! И другим, мой одинокий, и многим другим! Чем мы хуже? Да, мой бесстрашный рыцарь, так и поступим: я отправляюсь на галеры, а ты меня оттуда вызволишь! Ведь вызволишь, правда?

– Жизнью клянусь! Я превзойду самого Данте и смету всех, кто встанет на моем пути! Я сочиню самые совершенные и непревзойденные стихи, и пусть мне попробуют отказать! Волшебная моя, как славно ты придумала, какую чудную мечту во мне зажгла! Это даже не мечта – солнце!

– …которое опаляет меня жаром нетерпения! Верю, мой неукротимый, ты подаришь нам свободу и счастье!

– Я вот что вспомнил, моя драгоценная. Незадолго до смерти отец признался мне, что до матери любил другую женщину, а она – его. Вышло так, что они расстались и разделенные нешуточным расстоянием были, как он сказал, обречены жить по разные стороны пропасти. Спускалась ночь, и он видел ее костер, а она – его. Так и жили, зная, что их костры никогда не сольются в один. И всю жизнь ему не давал покоя вопрос: что было бы с их любовью, заведи они общий очаг? Человечно ли подвергать ее испытанию бытом? И что уготовила им судьба, разлучив – благо или наказание? Сам я считаю это несправедливым. И мы исправим эту несправедливость – преодолеем пропасть и разожжем общий костер!

– Боже мой, неужели может сбыться то, о чем я даже не смела мечтать?

– Сбудется, моя мечта, обязательно сбудется!

– Мой повелитель, мой герой, мой избавитель, мне стало так легко, так спокойно, так мирно, как было, когда я укладывала голову тебе на грудь! Готова выпустить на пастбища памяти нежную кобылицу ностальгии. Скажи, а что мои родители?

– При жизни я часто бывал у них. Они, как и я, были совершенно подавлены. Мы плакали и говорили о тебе. Ты оживала в наших рассказах, и нам казалось, что ты на гастролях, а мы ждем тебя и заклинаем беречь себя. Сегодня я знаю только, что они живы.

– Бедная мамочка, бедный папочка, я так их любила! Они были безупречными родителями! Сколько котят я перетаскала в дом, и никогда ни одного упрека! Пожалеют вместе со мной, а потом помогут пристроить. Самые лучшие девичьи годы прошли под их крылом! Прошли в мечтах, неясных желаниях, робких надеждах, в пробах характера и примерной морали. Почему я потом стала такой, не знаю…

– Радость моя, если бы ты стала другой, мы бы не встретились. Помню, когда ты пришла ко мне, я спросил себя: не нашла никого лучше или плохо искала?

– Я уже говорила – это ты меня нашел. До встречи с тобой я больше всего ценила свободу, а встретив тебя, захотела стать невольницей. И когда той ночью сливалась с тобой в неистовом, сверхчутком, сверхтесном восторге, дала себе слово отказаться от себя, стать сияющей оболочкой и укутать тебя нежностью и заботой. А ночью лежала на твоей сонной руке и прислушивалась к дождю. Дождь по крыше – как шум проходящего поезда. И я думала: куда же этот поезд нас завезет и не собьют ли его с пути мои мужчины и твои женщины…

– А наутро взялась за мое перевоспитание…

– Да, мой родной, так и есть. Ты был неухожен, неустроен и даже диковат. И друзья у тебя были подстать. Не стала уж тебе говорить, но месяца через два твой лучший друг Петрухин предложил с ним переспать. Все равно, сказал, он тебя бросит…

– Мерзавец!! Да я ж являться ему стану, разговаривать с ним буду, сна лишу, шизофреником сделаю! Нет, каков мерзавец, а! И к тому же бездарь! Сколько раз ему говорил: ты филолог, любитель слова, но надо, чтобы и слово тебя любило! А его нос! Посмотрев на его нос, начинаешь ценить свой! У него девизом было: be trendy и не тренди. Считал, что нет поводов для грусти, кроме мелких неприятностей, к которым относится сама жизнь. Я никогда не мог понять, что меня в нем привлекало. Наверное, его искреннее неведение собственной злокачественности. Я даже жалел его, подлеца. Наверное, потому что не успел достичь возраста, когда муху жалко, а человека нет. Пытался воздействовать на него силой искусства. Думал, проникнется и переродится, а мне зачтется… Ах, каналья! А какой извращенец! У него даже своя теория была! Он считал, что женщина, бывая с мужчиной, сама намекает, как ею пользоваться. Например, когда она на спине – у нее доминирует тире, а если на животе – точка. Всего четыре комбинации. Его любимой комбинацией была точка-тире – «а», как анал. Ерничал: Anal avant tout (анал прежде всего). Глядел на незнакомую женщину, отбивал морзянку и упивался ее неведением. Тире-точка – «н», ништяк – это для тех, кто, пользуясь тире, держит точку в уме. Точка для тех, у кого действо на букву «е» – главная собачья радость. Я всегда считал, что для женщины нет позы унизительнее, чем собачья. В ней она более всего уподобляется животному, а ее кобель – глумливому животному ничтожеству. Для меня имело значение только твое тире. Ты же знаешь, как бережно я с тобой обходился…

– О, да… Помню, мы как-то лежали, и ты сказал – угадай, о чем это и прочитал:

Как сморщенный лик фиолета гвоздик

Тихо дышит она, скрыта с глаз пеной нег,

И влажна от любви, что вершит нежный бег

С ягодиц белых до центра шва между них.

Я сказала – не знаю, и ты продолжил:

И сливалась мечта моя с ее сосудом;

И душа, тая зависть к соитиям грубым,

Превратила в нору и рыданий гнездо.

Это в чарах олива и нежная флейта;

Это лаз, куда дивная сходит конфета:

Женской бани в раю душной влаги восторг! *)

Я покраснела и выбрала вагину. Нет, сказал ты и объяснил, что это сонет Рембо и Верлена, посвященный этой самой точке. Я, конечно, знала, что они были любовниками и подумала: зачем ты мне это прочитал? Неужели с намеком на бесстыдство? А ты объяснил, что таково свойство поэзии – делать безобразное привлекательным. И что дальше? – подумала я, боясь услышать неприличное предложение. Замерла, можно сказать, на самом пороге разочарования. Решила: услышу – сразу же уйду. Но ты сказал: есть вещи, которые не может обелить даже поэзия – настолько они отвратительны. Знал бы ты, какое огромное облегчение я испытала! А когда оно улеглось, обнаружила в его остатке крохотное постыдное разочарование. Мне стало так стыдно! Это мне-то, актрисе, которой приходилось раздеваться на сцене до трусов! А потом убедила себя, что это бесцеремонное бабье любопытство…

– Безгрешная моя, я даже не помню этого – так много и обильно ораторствовал! А все для того, чтобы произвести на тебя впечатление. Я ведь так боялся тебя потерять! Прости, моя единственная, но я до самого конца не мог поверить, что ты меня любишь. Говорил себе: разве может такая женщина как ты любить меня только за то, что я складно сочиняю стихи…

– Значит, я была неубедительна. Странно, ведь мне казалось, что мои глаза, мои губы, мои руки и тело были красноречивей всяких слов!

– Это правда: такой страстной как ты я раньше не встречал…

– В том-то и дело, что раньше я ею не была! Это ты меня сделал такой! С тобой я знала, чувствовала: мое прошлое подобно льду, мое настоящее обжигает! Если бы ты только мог дотронуться до них и сравнить, ты бы сразу все понял!

– Когда мы сольемся, душа моя, я это почувствую…

– Что касается твоих друзей, то все они были недовольны мной. И все потому что я оторвала тебя от них…

– И правильно сделала. Ты заставила меня понять, что при том мизерном сроке, что нам отведен, имеет значение только жизнь нашей бессмертной души в бренном теле. Когда молод и полон сил, когда заряжен энергией, когда накапливаешь в себе положительное и отрицательное и будоражишь себя их разрядами, привыкаешь и не спешишь отвыкать…

– Я понимаю, о чем ты. Талант часто ведет себя капризно и не считается с окружающими.

– Помню, когда я еще только о тебе мечтал, я думал: будь я звуком, я бы преодолевал пространство и стены, чтобы божественной мелодией вязнуть у тебя в ушах, а потом предстал бы перед тобой, и ты бы поняла, что я и есть тот самый звук…

– Так все и было, мой родной! Когда в сарае ты стал читать мне стихи, я даже опешила: боже мой, ведь я это уже слышала! Где – в моих снах, в моих грезах или в греховном беспамятстве? Ты стал отзвуком моих самых сокровенных чаяний, и мне оставалось только тебя полюбить!..

– Артефакт становится сакральным, когда он опознан и идентифицирован. Мечта любого бога – войти в дом и стать другом семьи. Прости за нескромность…

– Да, да, именно так и было – и опознала, и приняла! Вот только родить не сразу решилась. Не потому что сомневалась, нет! Тут всё вместе и всё против. И театр, и твои недруги, и бессердечный официоз, и наши туманные перспективы… Одна я была за, потому что знала, что ты у меня навсегда. И однажды подумала – пошло оно все к черту, рожаю! Прости, что зачала тайком – не знала, как ты к этому отнесешься. Ты же никогда не говорил, что хочешь ребенка. Хотя и о том, что не хочешь, не говорил. Помню, в один из дней зачатия после необычайно сильного оргазма я очнулась и почувствовала, как ты рвешься вперед – все сильнее и сильнее, глубже и глубже! Был уже так глубоко, что мне показалось, что прямо сейчас там откроется дверца, и ты проникнешь туда, где должен жить ребенок! Но мне совсем не было больно и даже любопытно – и что мне делать, если ты там останешься и будешь моим ребенком? Ах, это томительно-мучительное, сладостное удовольствие – обезволивающее и обезболивающее! Настоящая ловушка природы! Только почему природа всегда подыгрывает мужчинам?

– Подумать только, ведь до тебя я вполне серьезно считал, что люди всегда нуждаются в обмане и что любовь – это красивая декорация, скрывающая скотный двор нашей жизни! С тобой я узнал: мужчины – это мышцы нации и отчасти ее мозг, а женщины – ее хребет и спинной мозг, основа ее ячеистой организации. Обновление нации происходит за счет стволовых клеток спинного мозга, а не через алкогольно-чиновничий генетический материал. Любушка моя, надеюсь, я тебя не разочаровал!

– Нет, мой дорогой, ты был безукоризненно неподражаем. От и до. И после. Мне до сих пор не дает покоя вопрос: жертвой чьей недоброй воли мы стали? Я вспоминаю, как с некоторых пор там, в прошлой жизни стала замечать, что многое у меня не ладится, что как будто кто-то невидимый противится моей воле, не дает начать новое и завершить начатое. Отнесла на счет моей мнительности, а сейчас ору на всю вселенную: кто и за что?! И если этот кто-то меня слышит, я говорю ему: будь ты проклят, кто бы ты ни был!!

– Родная моя, обнимая и заботясь о тебе, я всегда знал, что в мире существует нечто покладистое и несговорчивое, благодушное и упрямое, многоликое и невидимое, что спрятано в ночи, купается в солнечных лучах, растворено в воздухе и мешается с напускной важностью вещих снов. Оно плетет сети для нашего выбора, мешает нашей интуиции, расставляет силки нашей дальновидности, подставляет подножку здравому смыслу и, как правило, всегда успешно. Оно всегда с нами и всегда на мгновение впереди того, что должно случиться. Назови его как хочешь, прими в расчет, прокляни – оно неистребимо как тяготение, как время, как ложь.

– Значит, оно может вмешаться в наши планы? Значит, мы обречены?!

– Ты хочешь знать, можно ли победить судьбу? Можно. И я это сделаю. На моей стороне время, любовь и поэзия. Ты не представляешь, что я ощущаю! Это не сон и не опьяненность, это холодное созерцание и распирающее чувство радости, ощущение необъятности и чувствительность к микроскопическому, а главное, ощущение небывалой творческой силы! Верь мне – я перешагну черту, и мы воссоединимся!..

 
*) Перевод автора.
 

29

Раз уж дошло до проклятий в адрес высших сил, скажу так: наше влияние распространяется на всех и на каждого, но вовсе не в той безнадежной мере, которая вам рисуется. Возьмите, к примеру, гравитацию, которая для вас жизненно важна: если бы не она, вас унесло бы в Космос. Так что если вы против вашей воли падаете с высоты, то в последствиях надо винить не гравитацию, а вашу неосторожность. И заметьте: гравитация принципиально преодолима. Так и я. Считайте меня гравитатором вашей воли, примите как должное и не вините в том, в чем виноваты вы сами.

Полярность и единство, ограниченность и несовершенство телесного и духовного – вот ежовые рукавицы ваших поступков. Хвала создателю, что их диапазон и глубина, их возможности и качество ограничены, иначе невозможно вообразить, какие неприятности вы могли бы причинить себе и другим. Примечательно, что в критической ситуации вы теряетесь и ведете себя, как зависший робот. И неспроста: форс-мажор требует целостности и совершенства, то есть того, что вы не в силах предъявить. Есть ход вещей, и есть ваша реакция на него. В зависимости от того, опережает она его или отстает, можно говорить об истеричности или здоровом идиотизме вашей личности. Вместе с тем, каждый ваш поступок, какими бы сиюминутными соображениями он не диктовался, есть крайнее звено в цепи предыдущих поступков, а поскольку цепь эта по вашим изощренным представлениям висит над бездной (вам почему-то нравится чувствовать себя испытывающими гибельный восторг канатоходцами), ваш последний поступок вынужден нести на себе весь груз предыдущих. Из этого представления, между прочим, следует, что чем дальше вы от начала цепи, тем осмысленнее, а стало быть, прочнее должны быть новые звенья. Не лишне упомянуть, что на качество вашего волеизлияния влияет пресловутый дисбаланс ваших желаний и возможностей, лишающий вас заветного состояние, в котором они сливаются в полуденном единстве. В итоге залегающая в артезианских пластах личности воля бурлит там в поисках выхода и, не находя его, наносит ущерб не только им, но и другим эгоносным слоям. При этом неважно, направлена она на созидание, разрушение или поддержание статус-кво. Имеет значение лишь степень, до которой ваша воля будет деформирована, вырвавшись, так сказать, на волю. От этого зависит, будете ли вы соучастником жизненного процесса или его бессильным наблюдателем.

Каждый из вас является узелком мировой экзистенциальной сети (не путать с Интернетом), в чем вы можете убедиться, подергав за нить, которая связывает вас с другими людьми (например, заявив о себе по тому же Интернету). Так ли, иначе ли нить отзовется. Что уж тут говорить о вашем ближнем круге, радиальные канаты которого дергают вас поминутно и обрыв которых ничего кроме неприятностей вам не сулит. Из этого, между прочим, следует, что во-первых, свобода воли человека – понятие весьма относительное, во-вторых, что его поведение определяется не им самим, а претензиями третьих лиц, и в-третьих, его поведение не может быть ни верным, ни неверным, а только таким, каким его хочет видеть сеть, чье вѝдение далеко не всегда совпадает с его собственными оценками.

Важнее, однако, не то, как вы поступаете, а то что всегда поступаете вопреки дальней перспективе, то есть, опрометчиво. Поступаете так, как требуют сиюминутные обстоятельства, которые всегда в конфликте с отдаленными. Вы следуете требованиям текущего дня, а не будущего. Например, выбирая профессию или жену (мужа), вы угождаете себе нынешнему, но не грядущему, в чем и убеждаетесь в прописанное вам время. Всякий ваш поступок имеет близкие и дальние последствия. С точки зрения действующих моральных ценностей он признается хорошим или плохим, но меняющаяся система нравственных координат вносит в его оценку поправки, вплоть до смены полярности. Общественное значение поступка как бы разлагается, чтобы, в конце концов, рассыпаться в прах. Мнения третьих лиц, конечно, важны, но есть еще и личная, внутренняя, внекоординатная, так сказать, цена ваших деяний. Приходит время, и вы по поводу того или иного своего поступка признаетесь, что изрядно переплатили. И уверения «начни я все сначала, сделал бы наоборот» не более чем признание полярности и единства, ограниченности и несовершенства телесного и духовного. Вы обречены на раскаяние.

Особняком стоят специально обученные люди, действующие не по велению сердца, а по долгу службы (бывает что и против воли), а также ваши спонтанные действия, совершаемые в состоянии аффекта, в которых нет воли, но есть инстинкт. Замечу также, что за вашими публичными действиями стоят порой не подкрепленные волей убеждения, а некачественный гормональный фон. Например, сторонники сексизма и феминизма страдают, как правило, недостатком эстрогенов и тестостерона. По той же причине с возрастом портится характер. Согласитесь: там, где наблюдается истерическое расстройство личности, бесполезно ждать осмысленного употребления воли.

«А что люди свободных профессий и нравов – поэты и актеры, например? Те, что считают себя особенными, те, что сами себе и грешники, и духовники, те, чьи привязанности обращены на самих себя, и которые среди всех видов принуждения признают только волю небес? Им что, кармические законы не указ?» – спросите вы.

Что ж, если других законов вы не знаете, отвечу – как раз для них-то они указ, да еще какой. С их-то воображением, которым они себе намысливают бог знает что, неприятности с ними должны случаться каждый день. А эта их способность замыкаться в себе и бояться перемен? Разве она может довести до добра? Когда удача отворачивается от них, они вместо того чтобы мобилизовать волю, мобилизуют отчаяние. Для них добро и зло – понятия художественные. В жизни они их различают весьма посредственно. Обретя счастье, хотят иметь его в чистом виде, забывая, что золото без примесей не бывает. Заметьте: постоянная потеря равновесия при ходьбе – это норма. Для них равновесие не норма, а неустойчивое положение между крайними точками их переменчивого настроения. Не удивительно, что наэлектризовав себя таким образом жизни, они ищут союза с себе подобными, и это одинаково может стать им как утешением, так и источником сокрушительного разочарования.

И потом, кто они такие, артисты и поэты, чтобы выделять их из ряда заурядных людей? Возьмем, к примеру, поэта. Вижу перед собой индивидуума, преобразующего на свой лад знаковую систему общения – проще говоря, увлеченно играющего словами. Пустейшее, между нами говоря, занятие, репутация которого зиждется на своеобразной манере облекать переживания и представления автора в более-менее оригинальную форму. Замечу: оригинальность – это не универсальное свойство Вселенной, а всего лишь человеческое качество (и его продукт), которое отсутствует или редко встречается у других людей. Своего рода знак мутации. Например, человек о шести пальцах. Ну что мне, скажите, проку от самовыражения одного из самых, как вы считаете, выдающихся из вас! Нет, вы только послушайте:

Затем, что дни для нас —

ничто. Всего лишь

ничто. Их не приколешь,

и пищей глаз

не сделаешь: они

на фоне белом,

не обладая телом

незримы. Дни,

они как ты; верней,

что может весить

уменьшенный раз в десять

один из дней?

Чем я тут, по-вашему, должен восхищаться? Бесшабашным утверждением, что дни для вас – ничто? Или тем очевидным фактом, что их не приколешь, что они незримы и невесомы? Или я должен переформатировать бабочку в день, а день в бабочку, то есть, образ в тему и обратно и объявить их инверсию подтверждением закона о противоположностях? И это шулерство вы приветствуете и превозносите, как особый и продуктивный метод познания? Тогда прочитайте то же самое задом наперед:

Один из дней

уменьшенный раз в десять

что может весить

они как ты; верней,

незримы. Дни,

не обладая телом

на фоне белом,

не сделаешь: они

и пищей глаз

ничто. Их не приколешь,

ничто. Всего лишь

затем, что дни для нас.

Не знаю, как для вас, а для меня то и другое есть орел и решка фальшивой монеты. Вы же умничаете: смысловая неопределенность, отказ от логики в пользу иррациональности, замена причинно-следственных связей на произвольно ассоциативные. Да под таким соусом можно проглотить любую нелепицу! От поэтов не отстают прозаики. Страдающую врожденным пороком ритма прозу они пробуют облагородить метафорой и прочей затемняющей смысл и нарушающей повествовательность бижутерией. «Рыжая гора, лесистый холм за городом подтвердила свое имя и осеннюю репутацию, одевшись в теплое тление курчавых каштанов…» И все ради пресыщенного вкуса узкого круга избранных, что видят в заходе солнца не физическое явление, а растление небес. Никогда не пойму тех, кому стихоплетение заменяет полнокровную жизнь, и для кого цивилизация «значит больше, чем насущный хлеб и ночная ласка». А может, все гораздо проще? Может, они из тех, что ходят, задрав нос и опустив глаза? Может, им нравится нравиться? – спрашиваю я и тут же слышу возмущенное возражение самых непримиримых из вас: ученые и поэты открывают внешний и внутренний мир не затем, чтобы нравиться публике, а потому что эти миры существуют. Тогда возражу и я. Возражу по-человечески, непредвзято и без протокола: считать себя экспертами по внешнему миру лишь на том основании, что у вас перед глазами переливается некое эфемерное виртуальное пространство – дерзки смело. Оттого что вы назовете глаза не глазами, а парным сенсорным органом, они не станут непогрешимыми, как не станут высшей инстанцией ваши облеченные научным доверием ощущения, не говоря уже о понятиях сугубо отвлеченных, на которых строится ваша конструкция мира. Строительным материалом у вас слова, а каменщиком – язык. Именно им вы осваиваете смыслы, которые навязывает вам цивилизация, им делитесь впечатлениями от повседневности, плодите поверхностные мнения, множите ложные высказывания, поднимаетесь до глубокомысленных обобщений и опускаетесь до оскорблений. Им пользуются направо-налево и душегубы, и благочестивые праведники, косноязычные и краснобаи, те, кто следует его правилам и те, кто их нарушает, те, кто ему верит и те, кто в нем сомневается. В этот процесс постоянно вмешиваются люди, которых не устраивают ни существующий мир, ни кирпичи, ни каменщик, и они творят свои – такие же иллюзорные, как исходные. Их-то и называют поэтами. Как правило это люди с ранимой совестью, избытком самолюбия и незаживающей памятью. Разработчики словесных недр, они знают, что стенографируя жизнь, не сделаешь открытия, что на Земле можно заслониться рукой от звезды, но не от правды и что одеяло лжи шьется из лоскутов истины. А рядом с ними копошатся те, чьи невзыскательные душевные потребности своей обыденностью соперничают с производством фекалий и мочевины. В их жизни селфи на фоне нарциссов, миниатюрные Лолиты в юбках до ягодиц, сайты, где рядом со средствами от глистов и грибка ногтей смакуется сплетня о новой любовнице президента, мягкий, как грудь женщины вечер, кислая капуста и сумерки. Их мыслительной способности чужда расточительность, их жизнь никогда не обратится в искусство, им не надо думать, что будет, когда стеарин зальет подсвечник. Таких, как они ждет смерть, а не новая среда, и им никогда не выпасть за черту. О, порочная, святая, небезобидная простота!

 
Мизансцена
 

Длинный пустой пролет, закопченные стены, затертый пол, пыльные окна, высокий потолок на ржавых конструкциях – не то заброшенный цех, не то покинутый склад. Мрачное место. Но это если смотреть днем. Сейчас же в здании, как и за окнами темно, и только где-то посередине живет пятно света. В этом пятне, как на небольшой арене уместились три персонажа.

Один из них сидит на полу у стены. Рука его вздернута на высоту плеч и закреплена наручниками за случайный крюк. Крюк крепкий, место насиженное, свет в помещении ничем ему не обязан, а потому падает на него довольно небрежно, словно сторонится. Человек молод, длинноволос, в дорогом растерзанном костюме. Состояние лица под завалом волос вполне соответствует его незавидному положению.

Напротив, метрах в трех от него сидят двое других. Оба необъятные, ленивые, с бицепсами даже на лице. Если бы не стриженые лысины, высота их лбов уложилась бы в толщину двух пальцев. У одного из них под мышкой далеко не пустая угроза в виде кобуры, откуда торчит черная ручка пистолета. У всех троих истомленные позы, и все определенно чего-то или кого-то ждут. Удобнее всех, как ни странно, пленнику. Он крепко привалился спиной к стене, разбросал полусогнутые ноги, опустил на грудь голову и уронил свободную руку как придется. Его охранники – а эти двое определенно его сторожат – время от времени перекатываются сбоку на бок на хрупких стульях, не решаясь дать волю засидевшимся телам, чтобы неловким движением не сокрушить измученные сиденья. Иногда они по очереди встают и, поводя роскошными плечами, прогуливаются на пружинистых ногах. Глядя в этот момент на их достоинства, понимаешь только одно: от этих так просто не уйдешь.

– Долго нам здесь еще торчать? – спросил вполголоса тот, что без кобуры.

– Сколько надо, столько и будем, – буркнул кобурной.

– Ну, блин, чего они там, в натуре…

– Не дергайся, Костыль.

– Да ну их, Гуня, задолбали в натуре…

Они замолчали, и со всех сторон, как сквозняком потянуло тишиной. Что поделаешь – время позднее, место мрачное. Вдруг прикованный человек что-то забормотал. Охранники с ленивым любопытством уставились на него.

– Чего там бормочешь? – спросил на всякий случай Гуня.

– Да. Раньше надо было бормотать, – добавил Костыль.

Человек у стены продолжал гнуть свое.

– Че, покаяться решил или молишься? – поинтересовался Гуня и, не дождавшись ответа, обиделся: – А ну, давай, бормочи, чтоб слышно было!

Человек у стены поднял голову и, глядя на своих мучителей в упор, внятно произнес:

Безмятежной рекой плыл я вниз, но отныне

Был я впредь неподвластен моим бурлакам:

Их индейцы, вопя, превратили в мишени,

Пригвоздив их, нагих, к разноцветным столбам… (*)

– Чего, чего?.. – забеспокоился Гуня, оглянувшись на всякий случай по сторонам. Костыль с бандитским недоумением глядел то на пленника, то на Гуню.

Мне плевать было, что на мне нет экипажа,

На английскую ткань и на чье-то зерно.

И когда бурлаков подтвердилась пропажа

Все течения рек мне сдались, как одно… – продолжал пленник, игнорируя низколобое недоумение.

– Ты че несешь, учитель? – реально насторожился Гуня, которому, если что, хозяин башку обещал оторвать.

– У него че, башню снесло? – влез с диагнозом Костыль.

Средь ворчанья прибрежных завистливых вод,

Еще прошлой зимою глупей, чем дитя

Побежал я! Часть суши не ведала б тот

Моей гонки триумф, вольный бег обретя… – вызывающе повысил голос тот, кого охранник назвал учителем. В глазах его появился обидный блеск.

– А ну, заткнись! – велел Гуня и встал, незаметно щупая косым взглядом окружающую темноту.

– Да! Что за базар в натуре! – поддержал кореша Костыль и тоже встал.

Человек у стены замолчал, не спуская с них глаз.

– Ну! Говори! – потребовал Гуня.

– Так молчать или говорить? – вдруг насмешливо отозвался человек.

– Говори, че там сейчас бормотал! – велел Гуня.

– Пьяный корабль, – равнодушно отозвался человек.

– Чего, чегооо? – вытянул губы в трубочку Гуня.

– Пьяный корабль. Тебе не понять, – кочевряжился человек в наручниках.

– А по рогам не хошь? – встрял Костыль, глазами ища одобрения у товарища.