Текст книги "Черта"

26

Великодушная моя, ты преувеличиваешь мое значение. Я поэт средней руки, плохо знакомый с предшественниками и еще хуже – с современниками. Помню, как-то давно написал:

Достаточно прочесть мне Алигьери

и стыд берет за пачкотню

с бессильным восхищеньем к мере

его таланта голову клоню

Я всегда был искренен, а значит, несовременен. А после тебя и вовсе донашивал то, чем бог снабдил. Как говаривал по поводу амбиций один мой знакомый Гамлет: «To be ex or not to be ex». Талант в отличие от чести – продукт не фасованный, а рассыпной: сколько отвесили, тем и довольствуйся. Скупа природа, скупа до боязливости, а тех, к кому щедра, не жалеет. Почему мы так непрочны, порочны и недолговечны? И мудрость дается нам, как издевательство! Обветшал вконец мудрых слов секрет, сможет ли творец новый дать завет? Блок всего лишь вышел погулять, а вернулся c «ночь, улица фонарь, аптека… все будет так, исхода нет». За эту украденную у жизни формулу и пострадал. Ну ладно он со своей тонной таланта, но меня-то с моей авоськой за что?! Помню, незадолго до того как разорвать договор с жизнью шел я по улице и думал: вот также все будет и после меня. То есть, думал приблизительно о том же самом. Только я жалел себя, а он – всех нас. Настоящий поэт это тот, кто испытывает головокружение от вращения вокруг земной оси, от вращения Земли вокруг Солнца, от их вращения вокруг Галактики и далее – вокруг центра Вселенной. Кто слышит звуки однажды запущенного механизма и тот щелчок, с которым совпадают космические риски. Щелк! – поэтическая шкатулка открывается, и оттуда льется неземная музыка. Глухой слепец – какой я им товарищ! Кто-то ходит на охоту, кто-то пишет стихи. Я не ходил на охоту, я ходил в магазин, где менял плохие стихи на дешевую колбасу и мечтал оказаться за чертой – там, где неземная красота и сонмище богов. Грезил очутиться посреди ближневосточных чудес и вертеть в изумлении головой, пытаясь понять, что за магический свет излучают молчаливые руины и с какой палитры пролились на них эти песчаные краски. Вместо этого прокуренная квартира в Кирпичном переулке, где собирались некрасивые боги и богини и устраивали оргии, декламируя между делом что-то вроде:

Растрезвонился будильником день

все окрестности избагрил клен

декаденствует осиновый пень

красоте идет на смену тлен

постмодерничает бойкий клест

дрозофильничает птичий пост

зелень тины, паутины тень

хороша послеполуденная лень!

Подвыпившая богиня садилась мне на колени и приветствовала:

Признàюсь – мне с вами не скушно,

нет, правда – мне с вами не в лом,

и раз настоящее душно

айда говорить о былом!

Вольно же было нам, зараженным вирусом глумливой свободы, нам, немного выходящим из посредственности, тонуть в желчи! То была пора, пропитанная пьянящим запахом брожения умов. То была эпоха самозванства. Потомки скажут про нас: это было время, когда Россия неслась на красный.

Конечно, кое-какие доморощенные представления о моем ремесле я имел. Художник, считал я, выбирает из обилия красок, музыкант – из обилия звуков, а поэт – из оттенков чувств. Он переплавляет все незначительное, неряшливое, пыльное, случайное в бронзу и золото. Стихосложение, как и математика с музыкой – занятие самодостаточное: нужно лишь следовать его внутренней логике. Прочитал где-то, что стихи предназначены для исповеди. Неудивительно, что товар из них никудышный. Современный купчишка купит скорее картину, чем стихи. А если купит, то непотребные. Серьезные стихи – для разочарованных: юность ценит смех, зрелость – усмешку. Поэт – не философ и не ученый, он не посередине и не сбоку, он – над ними. Предмет его внимания не мир, а то что вне мира. Его состояние – не сон, а особый род беспамятства. Он забывает о себе главное, а когда вспоминает – рождаются стихи. Те самые, в которых неуловимый смысл растворен, как соль в морской воде, под которой колышется зыбкое дно. Те, что заставляют сиять избитые истины и в сравнении с которыми «люблю грозу в начале мая» – не более чем рифмованное недоразумение. К последнему отношу порядка девяносто пяти, а то и более процентов всех написанных и ненаписанных стихов, в том числе моих. Как поэту познать этот мир, как избегнуть соблазн узнаванья? И еще: прозаик погружается в жизнь, а поэт стремится из нее вырваться. Прозаик – это бухгалтер пороков и добродетелей, поэт – парфюмер смыслов. Сравни – это Пильняк:

Китай-город в Москве был тем сыром, где жили черви юродов. Одни писали стихи, другие пели петухами, павлинами и снигирями, третьи крыли всех матом во имя господне, четвертые знали только по одной фразе, которая считалась пророческой и давала пророкам имена, – например, – «жизнь человека сказка, гроб – коляска, ехать – не тряско!» – Имелись аматеры собачьего лая, лаем прорицавшие божьи веления. Были в этом сословии нищих, побирош, провидош, волочебников, лазарей, пустосвятов-убогих всея святой Руси – были и крестьяне, и мещане, и дворяне, и купцы, – дети, старики, здоровенные мужичищи, плодородящие бабищи. Все они были пьяны. Всех их покрывало луковицеобразное голубое покойствие азиатского российского царства, их, горьких, как сыр и лук, ибо луковицы на церквах, конечно, есть символ луковой русской жизни.

А это о том же самом Мандельштам:

Все чуждо нам в столице непотребной —

Ее сухая черствая земля,

И буйный торг на Сухаревке хлебной,

И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.

Мильонами скрипучих арб она

Качнулась в путь – и полвселенной давит

Ее базаров бабья ширина.

Прозаик воюет со всеми видами времени, поэт водит дружбу с вечностью, которая, как известно, ко времени никакого отношения не имеет. Заложник сюжета, прозаик в своем художественном движении подобен ярмарочному канатоходцу: ему надо не только пройти по канату-сюжету, но еще и покривляться на нем. Поэт в своих блужданиях, как бродячий пес: где понравилось, там и отметился. Каждый из них смотрит на мир через свой словоскоп, и при этом оба брутально, агрессивно, подчеркнуто одиноки. Некоторые пишут, словно бисер мечут – чувствуешь себя свиньей. У других вместо текста – кочан капусты без кочерыжки. Можно, конечно, ерничать, фельетоничать и анекдотничать, только со времен Гамлета ничего не изменилось: задача писателя – извлечь из флейты-читателя не просто звук, а мелодию. Бесполезно просить помощи у неба: оттуда смотрят и снисходительно улыбаются – мол, вы сами выбрали эту сладкую муку. А теперь представь, что однажды все это теряет смысл, и носитель сего в координатах Камю становится абсурдным человеком с его проклятиями существованию и выбором: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни. Декаданс, хорошая моя – это не упадок, а признание невозможности прежнего хода жизни. Когда идеал не находит себе применения, он обращается к форме, как к последнему прибежищу земного смысла. Как сказал один умный человек: тем самым оказываешься в перевернутом мире, ибо отныне всякое содержание становится для тебя чем-то формальным, включая и саму жизнь.

Наша память – мавзолей нашей личности. Как много хлама обнаруживается при ее эксгумации! Прости, моя радость, что отвлекся на пустяшное. Знаешь, до тебя я считал всякое душевное единение случайным, непрочным и временным, никогда не утешался напастями моих немногочисленных друзей, а к их семейному благополучию относился со снисходительным похмыкиванием. Терпел их кредо: жена должна любить мужа, а муж – всех прочих женщин. Называя своих подруг зайкой, котей, малышом, они мечтали о чужих женах, и при виде молоденьких девушек у них оживали штаны. Их малосимпатичные покладистые жены хотели выглядеть шикарно и сексуально. Ругали детей за двойки и любили, когда их опрокидывали на ближайшую поверхность и задавали ритм чем-то вроде:

Пусть длится день и длится ночь

Не торопи их бег напрасно,

Да сгинут стыд со срамом прочь,

Замри мгновенье – ты прекрасно!

Большей пошлости трудно себе вообразить!

Узкобедрая, ясноглазая, театральная моя, мы с тобой совпали, как две поднебесные риски! Щелк – и открылась шкатулка, полная любви, искусства и поэзии. В наших отношениях не было конфликта, а стало быть, не было сюжета, но был смысл, было трепетное, бирюзовое, поэтическое счастье. Где-то я читал, что различным состояниям человека присуща своя оптика. Моя оптика – это ты: резкая, выпуклая, яркая, весенняя. Помню, мне не давала покоя мысль, надолго ли нас, двух искушенных жизнью людей хватит, и поначалу каждый новый день наполнял меня осторожной, а со временем буйной радостью: летим, мое счастье, летим! А все потому что:

С «люблю» рифмуется любовь.

Не певунья, не зевунья,

не ворчунья, не колдунья,

и не кровь, и не свекровь

а единственно любовь

Кстати про кровь. Помню, как однажды на вечеринке ко мне привязался твой бывший любовник. Начал издалека и с пучеглазой усмешкой сужающимися кругами все ближе и ближе к точке вашего былого пересечения. У нас почему-то за старое в ответе глаз, а я смотрел на него и думал: надо бить в нос, чтобы кровь пошла. И в следующую секунду увидел будущее, где он бил меня в ответ, и тоже в нос, и тоже до крови – даже почувствовал, как она затекает мне в рот. В этот момент подоспела ты и развела нас. Мы с тобой пошли прочь, и тут он бросил тебе в спину главное слово, и я, вдруг потеряв соображение, развернулся и кинулся на него. Он был крупнее и моложе, но если бы нас не разняли, я бы его загрыз. Загрыз в назидание другим. Влюбленный мужчина невменяем, он вне морали. Его любовь не признает моральных дилемм, ее единственный императив – благо любимой женщины. Явись мне накануне того рокового дня провидение и укажи на человека, который на следующий день окажется на твоем пути, я бы его убил. С прозорливой божьей помощью я бы устранил всякого, кто так или иначе угрожал бы твоему будущему существованию. Непреодолимый трагизм, моя бесценная, в том, что убивая других, я не смог бы убить нашего ребенка, мистическим и косвенным образом причастного к твоей гибели…

Сердце мое, не могу больше без тебя, не могу! Не могу продолжать жить, не имея возможности умереть! Кто придумал этот ад?! Представляю изумление богатого на выдумку флорентинца, обнаружившего, что бездушной жестокостью здешняя реальность в разы превосходит его адские фантазии!

27

А что за чертой? Тройное солнце? Новое Пятикнижие? Десятые врата? Арфы смерти? Безоблачная безмятежность? Вычитаемое и уменьшаемое, слагаемое и множимое? Желтовато-багряные, светофорные, апоплексические розы и автомобили с белыми глазами? Затянутое илом небо или раскаленная добела луна? Синтез мира или часть чего-то большего? Новая сингулярность или продолжение маршрута? Радиоактивные факты, разрушительный заряд и массовое число которых не подлежат никакому распаду? Предстательная укромность или голубой купол, что ближе к горизонту теряет голубизну, мешается с сизым и сливается с ним розоватой каемкой? Живость, легкость, гибкость или хронические мешки под глазами, в которых умещается всю скорбь мира? А может, пронзительный вскрик и короткий всхлип, с которым слипается лишенная воздуха слизистая? Что там, что там, что там? Что это за место – зачертàвщина? Ясно одно: чем бы оно ни было, оно не может быть частью несуществующего.

Собственно говоря, природа не скрывает своих тайн. Более того, она поощряет их вынюхивание. Каждой тайне – свое время, и они открываются вам по мере вашего мужания. В любознательности нет ничего предосудительного: любое животное, достигнув возраста любопытства, хочет знать, что представляют собой места его обитания. Но в вашем стремлении постичь вселенскую архитектуру есть что-то от гигантомании: вы тщитесь объять необъятное. Что ж, ваше право. Следует только иметь в виду, что если какая-то из тайн окажется для вашего любопытства роковой, природа ничего не теряет: вместо вас она создаст новую популяцию натуралистов. Познание, как и выживание есть цель и крест вашего существования.

Вам, как и сотворившему вас Космосу доступен акт творения. Общее между ним и вами: и он, и вы подчиняетесь одним и тем же законам. Разница же в том, что вы пользуетесь ими сознательно, а Космос слепо и бездумно использует возможности, которые изначально заключены в нем самом. Что может знать о себе гравитация или импульс силы, если бы они могли себя ощущать? Только то, что они существуют. Вы же сверх того знаете, на что способна вырвавшаяся на волю энергия. В пику вашей бесшабашной любознательности хотел бы заметить, что будучи бесконечно малой частью Вселенной, вам не дано в полной мере судить о ее строении и жизни. Представьте себя электроном костной ткани вашего тела где-нибудь в области лодыжки. Тело и есть ваша вселенная. Спит ли оно или гуляет по вечерним улицам, занимается любовью или читает лекцию о мироздании, грустит или лупит по мячу – вам это неведомо. Все, о чем вы можете судить – это о существовании близлежащих электронов и атомов. О наличии других вселенных вы можете догадываться по влиянию на вас внешних полей – например, излучению микроволновки, в которой некто из параллельного мира разогревает свой ужин. Если вы освободитесь от притяжения вашего ядра и пуститесь в путешествие по телу, максимум, что вы узнаете – это его внутреннюю топографию. Суть и предназначение внутренних органов так и останется для вас тайной, а если вам повезет добраться до мозга и поучаствовать в его работе, вы так и не узнаете, что стали частью мыслительного процесса. Вы никогда не узнаете, что стало причиной появления тела-вселенной на свет, также как не познаете законы его функционирования. Вы можете вообразить себя земным квантом, способным разгоняться до трехсот километров в час, но мне трудно представить ваше инерционное тело в подчинении у принципа неопределенности, согласно которому его физические характеристики и местоположение предсказуемы с той же вероятностью, что и поведение листьев на ветру.

Тем не менее, накопленные вами знания впечатляют. В самом деле: всего пятьсот лет назад вы полагали, что Земля плоская, а теперь заглядываете в реликтовые закоулки Вселенной и суете нос в кротовые норы. Такими темпами вы еще через пятьсот лет научитесь шагать через световые года и регулировать температуру Солнца! Вы знаете о мире уже достаточно, чтобы восхититься хитроумной сложностью его устройства. И пусть для большинства из вас космология лишена практической пользы, звездная бездна, частью которой вы являетесь, будет притягивать ваши взгляды во все времена. Доходчивости и убедительности, с какими ваши ученые мужи толкуют устройство мира, с лихвой хватает, чтобы даже в самых ограниченных умах забрезжил нешуточный вопрос: как может возникнуть и существовать мир такой слаженности и сложности? Те, чей мозг надламывается под его вопросительной тяжестью, сдаются и говорят: «Сначала было слово…» «Допустим, – говорят другие. – Тогда хотелось бы знать его физическое строение и химический состав». Точность предсказаний напрямую зависит от прочности мыслительной конструкции. К сожалению, ваших нынешних знаний хватает лишь на предположения, и особого выбора тут нет: на три сценария исхода у вас три версии зачина. Та логика, которая правит вашими суждениями, приводит вас к заключению, что Вселенная либо создана из чьей-то сгустившейся воли, либо родилась из ничего, либо существовала и будет существовать всегда. Со своей стороны математика и данные наблюдений подсказывают, что скорее всего одно другому не помеха и что бытие Вселенной представляет собой вечную череду рождений и кончин. Кроме того, ваши уравнения допускают существование неограниченного числа других Вселенных, из чего вытекает видовой закон: каждая Вселенная в отдельности смертна, но их популяция вечна. Вы называете такой мир Мультивселенной, где каждая Вселенная может заключать в себе все, что логически вероятно. Из этого между прочим следует, что множество Вселенных должно занимать такое пространство, о котором можно смело говорить, что оно бесконечно, хотя что-то мне подсказывает, что они скорее закручены, чем размазаны в плоское пространство. Так или иначе, вы есть, и этот факт не дает вам покоя.

В основе всего явленного и неявленного лежит борьба двух начал, заявляют ваши философы. Можно придумать точку, в которой не существует ни вещества, ни пространства, ни времени, но невозможно придумать такую точку, где бы отсутствовал принцип борьбы двух начал, настаивают они. В любой точке Вселенной действуют минимум два закона, имеющие для нее такое же значение, как звездное небо над вами и внутренний мир внутри вас, а именно: закон сохранения энергии-массы и единство и борьба противоположностей. Всякий процесс – это взаимодействие противоположностей. Экспансия отталкивания осуществляется под присмотром притяжения. Отдельно взятая Вселенная, разлетаясь, одновременно напрягает жилы гравитации. Вращение наматывает вещество на ось вращения, превращая его в массу. Орбита – это кривая равновесия, это место, где разрешается противоречие между притяжением и отталкиванием. Разбежавшаяся и остывшая до определенного градуса вселенная просто обязана вернуться в состояние, в котором бесконечны температура, плотность и кривизна. Бытие находится в оппозиции к небытию, и время в их споре – не продукт компромисса, а третейский судья.

Темпы расширения – вот главная проблема Вселенной, подхватывают ученые. Они не согласны, что некто установил законы и запустил вселенную. Их теории не требуют Создателя. Среди них есть даже такие, которые считают, что постулат причинности обратим, что однажды в каком-то месте нарушится логика, и разъедаемая ржавчиной абсурда Вселенная выйдет из повиновения. Они озабочены ее средней плотностью, наблюдаемая величина которой не дотягивает до той, что по их расчетам способна остановить расширение. И здесь вся надежда на темную энергию или какие-то еще непознанные виды взаимодействия. Они единодушны в том, что стабильность каждой Вселенной зависит от стабильности присущих им констант. Они сходятся в том, что законы природы в точках сингулярности перестают работать, что в них коллапсирует не только материя и известные законы вселенной, но и воображение. Они уверены, что находятся в шаге от Теории Всего.

Но однажды, как тут уже было сказано, встает вопрос зачем, и философы констатируют: «До сих пор большинство ученых были слишком заняты созданием новых теорий, описывающих, что есть Вселенная, чтобы задаваться вопросом зачем». А ведь и правда: зачем существует то грандиозное и непостижимое, крошечной частью чего вы являетесь? Ответ на этот вопрос для некоторых из вас важнее знания о том, чем Вселенная нашпигована. И хотя первичным замыслом ее начинка, безусловно, обусловлена, они полагают, что говорить надо не о красном смещении, не о корпускулярно-волновом дуализме, не о белых карликах и черных дырах, не о трех сценариях будущего Вселенной и уж тем более не о турах и ангелах, тайне прочных пигментов, предсказании в сонете и спасении в искусстве, а о том, какая прапротоволя правила там, где обитает Ничто, там, где по вашим представлениям равны нулю константы, время и нет пространства. Там где теряет силу воображение и рассыпаются в прах теории.

Замечу, что только тот, кто сам пришел в этот мир, способен вразумительно ответить на вопрос, зачем он сюда пришел. Ни о ком из вас в отдельности, ни о человечестве в целом этого не скажешь. Раб не рвется на галеры, его туда волокут, и с его точки зрения они сколочены для того чтобы сделать его жизнь невыносимой. И в этом смысле человечество вправе знать об истинном назначении галер. Отсюда ваша потребность понять (если это поддается пониманию) почему что-то вообще существует – то есть, явлено, объемно, плотно, озòрно, огромно, стозевно и лайя. Понять разницу между Ничто и Нечто. Понять не как Ничто превращается в Нечто, а зачем оно это делает. Понять либо упразднить это въедливое словцо зачем. Только имейте в виду: ответить на вопрос «зачем», значит присвоить чему-то смысл. Смысл же имеет только продукт сознания.

В конце концов, на мир можно смотреть, как на саморождающееся произведение искусства, каким является, например, роман, вступают в спор романисты. Отделяя романное мышление от научного, они вглядываются не в Космос, а в человека. В отличие от ученых и философов они не задаются вопросом, откуда что пошло, их интересует, куда это все заведет. Их арсенал небогат, в их распоряжении только наблюдательность, воображение и точное слово. Их художественные трактаты выдуманы от первой буквы до последней, но из сплетения сюжетных линий, столкновения интересов, взаимодействия персонажей и взаимовлияния их поступков иногда посверкивают пугающие блики будущего. Разумеется, автор автору – рознь, и всерьез следует принимать только тех, чья цель – не развлекать, но пытаться понять, на что способен homo sapiens. Обычное дело, когда заботясь о правдоподобии и убедительности, романист вкладывает в уста своих персонажей крамольные мнения. В этом он подобен ученому, противопоставляющему свою теорию теории оппонента. Между научным и художественным типом мышления нет конфликта, их владения (за исключением, пожалуй, психологии) избавлены от взаимного покушения и, бывает, прекрасно уживаются в одном человеке. Тем забавнее наблюдать, как один из признанных корифеев художественного метода, пресытившись миром людей, врывается в пылу вдохновения на чужую территорию, где изрекает следующее: «Пространство-Время» – это гиблый гибрид, в котором дефис, и тот смотрит мошенником». Едва ли знакомый с уравнениями Максвелла, он позволяет себе потешаться над принципом относительности, осознание которого стало вашей ярчайшей победой над здравомыслием и очевидностью – сродни тем, что долгое время считали Землю не круглой, а плоской. Время и его ощущение – не одно и то же, но именно в этом пытается нас убедить вышеупомянутый автор: «Можно быть влюбленным в Пространство, в его возможности; возьмите хотя бы скорость, совершенство скорости, ее сабельный свист; орлиный восторг управления ею; радостный визг поворота; и можно быть любителем Времени, эпикурейцем длительности. Я упиваюсь Временем чувственно – его веществом и размахом, ниспаданием складок, самой неосязаемостью его сероватой кисеи, прохладой его протяженности. Мне хочется что-нибудь сделать с ним, насладиться подобием обладания. Я сознаю, что всякий, кто пытался попасть в зачарованный замок, сгинул без вести или завяз в болотах Пространства. Я сознаю также и то, что Время есть жидкая среда, в которой подрастает культура метафор». Этот пассаж – яркий пример своеобразия и ограниченности художественного метода – блистательного по форме и несостоятельного по существу. Хоть я и могу понять тех почитателей автора, что следят, «как он преследует и расцвечивает свою витающую между золой и звездами мысль». Романист подобный ему скажет: Ничто – это вечный миг обездвиженного мира, в котором прошлого никогда не было, а будущее уже свершилось. Это грамматика без морфологии, орфографии и синтаксиса, это наука без понятий, законов и формул, это музыка без звуков и бессмыслица без смыслов. Ах, как было бы удобно, если бы Вселенная и в самом деле была похожа на роман, и как у всякого романа у нее были бы начало и конец!

Вы, наверное, ждете, что я поделюсь с вами заповедным, запредельным знанием. Хорошо понимаю, что для вас вопрос существования первичной созидательной воли либо отсутствия таковой фундаментально онтологичен, а потому любой ответ на него чреват далеко идущими мировоззренческими последствиями. Увы, должен вас огорчить: я не помню момента своего рождения, ни пору становление моего сознания и не посвящен в замысел Создателя. Мне достаточно знать, что существует мир, чьей частью я являюсь, и этот обреченный на существование мир создает внутри себя все, что может быть создано, в том числе и вас, а через вас то, что не может создать сам. Само существование его говорит о том, что Ничто, если оно ему и предшествовало, не вечно и нестойко. С другой стороны, в явленном нам мире всякое новорожденное творение приносится в жертву Молоху разрушения без права на бессмертие и обновление. А стало быть, если обречены его части, обречен как целое и он сам. Вечны лишь правила игры, но не игроки. Созидание и разрушение – вот истинные распорядители ослепительного, пылающего карнавала материи. Настанет момент, когда потухнут звезды, обескровленное мироздание рассыплется на холодные камни, и наступит время их собирать. Пока же этого не случилось, не забывайте по утрам чистить зубы.

 
Гурманоид времени
 

Часы – оратор времени. Именно так сказал себе Семен, внезапно проснувшись, выбравшись из канализации сна, где он бродил среди бесформенной гадости бесполых связей, и довольно быстро догадавшись, в чем причина пробуждения: остановились часы, пропал тихий, но внятный голос непререкаемой истины.

В дневных обстоятельствах Семен подхватил бы намек и размотал бы мысль приблизительно следующим образом:

«Онемел оратор, раскинул руки, замер на полуслове, подавился сентенцией, оборвал нить повествования, погрузил слушателей в недоуменную неловкость: „А что же дальше?“ Кончился электропаек, затих забойщик космического ритма, сводный брат океанского прибоя. Бессмысленным сделалось его лицо, повисли на краю пропасти кочки-мостòчки в будущее. Устал старательный стенограф таинственного хроноса. Подал в отставку гарант королевской вежливости. Скончался поставщик лихорадочного стаккато, дирижировавший симфонией дня и отдававший отчет только согнутой кочерге континуума. Заставил проснуться, породил растерянность и тревогу, оставил без указаний звёзды на небе и темные силы в подвалах души. Этак, если часы остановятся на всей планете, то бессмысленным сделается ее голубое лицо, заснут, перестав кружить, ее зеленые и магнитные поля, и планета онемеет, ослепнет, оглохнет, одичает. Но мы пройдем мимо такой возможности, тронув ее на ходу пальцем, как мыльный пузырь, и пусть он пока лопнет».

Но так было бы днем, когда кончину одного путеводителя можно, похохатывая, возместить другим, а сейчас беспризорное время покинуло тишину-затворницу и растворилось в ночи. Хорошо еще не прихватило с собой пространство. Не ахти, правда, какое, но свое: елово-сосновый сруб пять на восемь на выселках эпохи всеобщего равенства. Что он тут делает? То же, что и все – пестует личное хозяйство.

Который час, который день, который нынче год? Город ответил бы ему ровным шумом сонного кровообращения. Здесь же об этом первым скажет рассвет, если, конечно, не разбудить перед тем вконец обленившееся чувство времени. Разумеется, всегда можно включить трубку или сходить в машину за наручными часами (нелегко быть темнотой без опознавательных знаков!), только есть в этом его внезапном безвремèнном одиночестве некая таинственная дрожь, некий пасмурный холодок, веющий сквозь смежные комнаты мироздания из самой бездны. Вот если бы он смог растолкать в себе время…

Он остался в постели, поводя глазами по сильно засвеченному негативу комнаты, проявляя безликую тьму и от этого понемногу чувствуя себя ходиками из детства. Кажется, у тех глаза были кошачьими. И у него сейчас должны быть такие же – круглые и подслеповатые.

Но ведь обходились же когда-то его предки без часов, даже если от них скрывали солнце и прятали луну! Ну, конечно, мычала и хрюкала скотина, петух разгонял к рассвету упырей, наполнялось к сроку вымя коров и коз, брехали собаки и сытые кошки сворачивались в калачи к определенному часу, но была еще утренняя роса, чьи слезы высыхали задолго до полудня. Приблизительно к тому же времени расползались туманы, вслед утру раскрывали глаза цветы, грудные дети регулярно просыпались и плакали от голода. И самих предков голод всегда настигал в определенное время, как того требовала их муравьиная жизнь, а усталость завершала сумерки. Была печь, которая, затопленная поутру, остывала к вечеру. Были, в конце концов, старики, что просыпались по ночам и лежали с открытыми глазами, беседуя с живущим в углу богом и слыша ход времени не хуже хронометра.

«Оттого что он здесь единственный, не считая бактерий, кто способен наполнить пространство движением, разоблачая тем самым притаившееся время, он и есть его эрзац и вместилище», – начал он врастать в ситуацию.

Но не монополист – тут же поправил его кто-то. Не обязательно быть маятником, чтобы быть похожим на время. Всё и вся плавают в нем, как в сиропе. Только для кого-то он сладкий, а для кого-то кисло-сладкий со склонностью к брожению. Странно, однако, что когда мы портимся, то торопимся винить в этом сироп, а не себя.

А как, интересно, время касается наших чувств? Можно ли, например, его видеть? Очень легко. Вот оно, перед нами – на вещах, людях, на море, ветре, на плодах и пощечинах, в кишечнике и на поцелуе. Нужно только присмотреться. Мы живем среди новорожденного времени – каждый миг оно укрывает мир свежим слоем своей пыли. Оно прячется в морщинах, в увядших цветах, в изношенном платье – приставшее к ним и умирающее вместе с ними, как умирает рассвет или звук. Дыры на обветшалой, изъеденной им одежде – это дыры времени.

Оно смотрит на нас так же, как мы смотрим на него с той лишь разницей, что мы только здесь, а оно везде. Мы – понимающие свидетели его существования, оно – наш универсальный современник. Да, невидимый, но мы же не корим атомы за их малый размер, а напротив, очень ловко порой этим пользуемся.

То же самое с запахом. Как молекулы вещества предъявляют нам грамоту чистоплотности, так и хрононы времени разносят запах неотвратимого. Но не тот, что исходит от лежалых событий из сундука по имени эпоха, а сиюминутную эссенцию обстоятельств, им созданных.

Вот сейчас оно пахнет одиночеством. А вчера оно пахло расставанием. Кто-то сейчас наслаждается запахом счастья, и к нему слетаются признания и улыбки, поздравления и пожелания. К ним спешит присоединиться зависть, но время отпугивает беды благовонием надежд, пряча неизбежное в напускном дружелюбии, натужных пожеланиях, в лицемерной симпатии.

Кто-то скажет, что здесь скорее запах чувств, чем времени. На самом деле это сдвиги его монолитов рождают в нас потрясения, предоставляя нашим чувствам толковать их, как заблагорассудится. Мы же к каждому толкованию цепляем безотказный паровоз надежды, пока равнодушный поток времени смывает до скелета нашу плоть и уносит вместе с сердцем и душой. Просто мы не всегда различаем тонкий запах разложения, которым пропитано время.

Каково же оно на вкус? Это известно. Есть горькие минуты и сладкий миг, и если нет кислого часа и соленых мгновений, то лишь потому, что это называется по-другому, например, кислая мина и соленый пот. А восхождение на вершину славы, приправленное временем, делает это занятие незабываемо острым. Окружая себя новой мебелью или облачаясь в новые одежды, мы погружаемся в его ауру, что живет под корой дерева или проросло на хлопковых полях.