Текст книги "Черта"

31

…Пора, наконец, покончить с этой его актрисой – да, да, с той самой, о которой он говорил: «Она – вулканический архипелаг моей жизни. Ее внутренняя красота истинна, а истинная красота – это всегда бескорыстная красота и такая же редкость, как бескорыстный чиновник». С той самой женщиной, чья внезапная привязанность рождала в нем не только отзывчивую благодарность, но и позднее возмущение: за что судьба едва не лишила его такого яркого праздника, каким является взаимная любовь?! Пора признать, что ее лощеное вышколенное обличье, каким оно запало в его память – это переписанный начисто черновик, испещренный грубыми ошибками, нелепыми описками, огорчительными помарками и следами их правки. Целые куски его вымараны пером досады (или стыда?), но и того что осталось достаточно, чтобы утверждать: держа дистанцию, сближаясь на безопасное, а затем и тесное расстояние, она наиболее полно проявляла себя не на сцене, а в постели.

Вообще говоря, истинная история всякой женщины – это история ее отношений с мужчинами. Для чего же еще нашептывает со страниц женских журналов искуситель: Вы заставляете восхищаться вами безо всяких на то усилий. Вы красивы, стильны и притягательны, вы источаете уверенность и независимость. Куда бы вы ни пришли, вы оказываетесь в центре внимания. На вас хочется глядеть, не спуская глаз, о вас хочется слагать стихи. Свою историю женщина толкует вкривь и вкось не столько из корысти, сколько из соображений чести. Малейший намек на бесчестие может стать причиной травли, а потому каждая из них – будь она кухарка или прислужница Мельпомены – сделает все, чтобы не позволить пролить свет на порочащие ее поступки. Того же кто на это решится она никогда не простит, ибо он уличит ее не во лжи, а в непорядочности. Ни одна женщина этого не потерпит! У меня нет намерения уличить возлюбленную нашего героя в неискренности – в конце концов, на пути к счастью все средства хороши. Она вольна рассказывать о себе все что угодно, даже если кто-то считает, что посмертная правда неактуальна и скучна, но объективности ради следует указать ей на избирательную забывчивость. Вот, например, у вас говорят, что человеческое счастье – это искомое жизненного опыта. Тогда что вы скажете об актрисе, приобретающей жизненный опыт не ради личного блага, а для повышения своей профессиональной убедительности?

Дело тут вот в чем. Довольно быстро выяснилось, что ее роковая внешность не вполне подкреплена соответствующим темпераментом. Это не значит, что она была недостаточно вздорной, взбалмошной и капризной. Речь идет о нюансах совсем другого рода – негромких, но впечатляюще убедительных. И ей было велено подтянуть характер, как какому-нибудь кадету – командный голос, чему она с тех пор и подчинила все свои поступки. Так как положить оскорбленную гордость в основу строительства у нее не было никаких причин, то основанием будущего норова стало навязанное самой себе убеждение, что мужчины – это эгоистичные и, в сущности, никчемные существа, чьи единственные и главные достоинства заключены в штанах. Когда на первом курсе им среди прочих установок предписали отныне и впредь наблюдать за людьми и подмечать, подглядывать, подслушивать жизнь, особо подчеркивалось, что есть вещи, которые надлежит пощупать и пережить, так сказать, приватно. Сказано достаточно ясно, чтобы задаться вопросом как, будучи девственницей, играть, ну, скажем, Катерину из «Грозы». Слышу резонное возражение: а разве для того чтобы играть Кабаниху, девственнице следует постареть? Чего, однако, не сделаешь ради органичности, даже если на пути к ней встала сама невинность! И мамина дочка рассталась с ней по всем законам театрального искусства.

Из-за яркой, броской внешности она была обречена на всю гамму мужских взглядов – от робких, до откровенно призывных. Влюбляться раньше времени она не собиралась (любовь на первом курсе – это так непрофессионально!) и после недолгих поисков остановила свой выбор на третьекурснике, чья порочная репутация была на виду и на слуху. На то были три причины. Во-первых, во избежание конфузливых заминок дефлоратор должен быть опытным, во-вторых, от такого легче отвязаться и, в-третьих, сделав дело, он не будет маячить у нее перед глазами и донимать нескромными напоминаниями. Поначалу она, чтобы уподобиться Настасье Филипповне, думала совместить дефлорацию с насилием, но поразмыслив, от плана отказалась ввиду непредсказуемой реакции графа Тоцкого. А вдруг он сочтет, что это заговор, и его подводят под статью? Подумав, она решила наполнить акт дефлорации художественным смыслом и превратить его в репетицию любви. Следовало прикинуться влюбленной и, добившись достоверности, почувствовать в себе Джульетту, отдающую возлюбленному самое дорогое. Критические размышления, однако, привели ее к мысли, что правильнее будет предстать в образе хладнокровной, лишаемой невинности стервы. Набросав голосовой и пластический рисунок роли, продумав реплики и улучив момент, она предложила себя опешившему Дон Жуану. Уняв подозрительное удивление, тот сильно возбудился и повел ее к себе домой, готовый ответить подвохом на подвох. Каково же было его изумление, когда она без малейшего стыда обнажилась перед ним и легла в постель! Разыграв затяжную увертюру, он фатовски откупорил ее и предъявил перемазанный штопор. «И это все?» – спросила она. «Это только начало» – ответил он, после чего довел ее до невнятного оргазма, улегся рядом и, взяв покровительственный тон, стал рассуждать о значении того, что с ней только что произошло. Ее обостренные революционной новизной впечатления не пощадили его напускной бравады. То смутное представление о событии, которого она ожидала, совершенно не совпало с тем, что случилось, и в своем разочаровании она обвинила его ненасытную торопливость. Запротоколировав ощущения и мысли, она потребовала закрепить пройденное, а закрепив, встала и, не обращая внимания на его призывы, ушла и больше к нему не обращалась. Быть свободной – значит, знать меру, сделала она для себя вывод.

Ее вненравственные коллеги скажут: она может этим гордиться, потому что поступила так из любви к искусству. Циники усмехнутся: таковы правила той дорожки, на которую она встала. Я же скажу, что не вижу в ее поведении ничего предосудительного. Полно девиц, которые делают это куда бездарнее. Только что это за ремесло, если оно требует таких жертв! Чем в этом кровавом случае Мельпомена лучше Молоха, Минотавра или Андромедова чудища?

Таким был ее первый женский опыт, за которым последовала череда партнеров, похороненных молодой и неблагодарной памятью безликими и безымянными. Получалось, что она, урожденный адепт моногамии и потомственный пропагандист семейного счастья, обрастала как шерстью короткими случайными связями. Жизнь вела ее, упирающуюся, от одного полюса морали к другому, и невозможно было определить, какой из них морален, а какой аморален, ибо оба они находились внутри нее и вместе составляли ее суть. Чем она в ту пору гордилась особо, так это отсутствием поцелуев со своей стороны (те, что насильно срывались с ее полубезумных губ, не в счет), а также тем, что не позволяла себе распускать руки. Речь о той их особой оргазмической конвульсии, когда они мечутся в поисках предмета страсти. Так вот, они у нее никогда не цеплялись за любовника, не метались по нему, не обнимали его и не прижимали к себе, а впивались в собственные ляжки или царапали и комкали простыню.

Скоро ли, нудно ли, долго ли, коротко ли, но подспудные поиски благонравного постоянства свели ее, в конце концов, с потенциальным женихом. Это был славный малый, служивший в том же ТЮЗе, куда после института попала и она. Соедините в небольшую популяцию творческие личности, и они сразу поймут, кто из них чего стоит. Так выстраивается внутриклановый ранжир. Она сразу поняла, чего стоил он. Сама же она, обладая профессиональным набором приемов, навыков и свойств, которыми одни люди заставляют смеяться и плакать других, если чем-то их и украсила, то только молодой неумышленной дерзостью. Он был в театре и дурачком, и царевичем, и серым волком, и коньком-горбунком, и басурманином, и любимым братцем Иванушкой, она же представала то царевной-лягушкой, то шамаханской царицей, то Бабой-Ягой. На этой сказочной почве они и сошлись.

Он понравился ей с первого взгляда. С ним она впервые почувствовала нечто возвышенное и эстетическое – то есть, то, что не чувствовала с другими. Творчески осмыслив предыдущий опыт, она описывала ему свои ощущения, знакомя с мятежным норовом своей розовой пещерки. Понизив голос и сделав страшные глаза, делилась сокровенным, умудряясь при этом змеиными изгибами тонкой руки сделать зримыми скрытые маневры его крота. А если бы он еще потирал пальцем тут, да отпустил на волю губы, лепетала она с упоительным бесстыдством вчерашней девственницы. Настежь распахнутая, она покорно терпела его близорукую дотошность, пока не возбуждалась до волнистой дрожи, после чего некрасиво разбрасывала ноги и, подставляя ему себя со всех сторон, прислушивалась к тому, как приливы и отливы внутри нее сливались в зудящий ноющий жар, как жар истончался и превращался в раскаленную звенящую струну. Она ступала на нее и шла, словно лунатичка, обжигая ступни, и вдруг струна лопалась, и она падала в пропасть, приветствуя благословенный полет протяжным мучительным стоном. Ослабев, жалась к нему и твердила, что он самый лучший. Любила ли она его? Если говорить о той заоблачной, задыхающейся мере, что она установила сама себе, то нет. Но она привязалась к нему, сильно привязалась. Была ли она тогда счастлива? Нет. Скорее, она была беспечна. Беспечность же не есть счастье, а всего лишь отсутствие забот. Тем не менее, когда он предложил пожениться, она сказала, что не возражает, но попросила ее не торопить.

Так продолжалось полгода (срок для ее ветрености выдающийся), а потом она стала ловить себя на том, что тяготится им. Она перестала испытывать то неодолимое желание, от которого раньше темнело в глазах и случались истеричные нежности, а потому больше не заигрывала с ним, лишь до известных пределов отвечая на ласки, а порой и вовсе укрощая его нетерпение. К чему скрывать: она знала себе цену и в минуты хмурой меланхолии не раз говорила себе, что связавшись с ним, определенно продешевила. Нет, не по части мужских кондиций, а в положении. Правда, в те времена положение ей мог обеспечить либо мужчина с сомнительной репутацией, либо гораздо ее старше. Вот только спать ни с тем, ни с другим она не стала бы ни за какие деньги.

Почувствовал перемену и он. В ее публичном облике появился тот же скрытый соблазн, что и в раздвинутых ногах вдохновенной виолончелистки. Отчужденность темно-серых глаз в плену у накрашенных ресниц, резные тонированные черты, как воплощение сценической принадлежности, яркий напомаженный рот – атрибут арены. Необыкновенно восхитительная, она казалась ему неприступной и чужой. Не для него принимала она обольстительный облик – для всех. Да и то сказать: разве возможно, чтобы такая женщина принадлежала ему одному? Это только некрасивая женщина принадлежит самой себе, красивая же – достояние всеобщее. Он глядел на свою невесту, и тревожная грусть сжимала его грудь, почти не оставляя там места для их общего будущего. В который раз он ловил себя на том, что ничего о ней не знает – ни о ее прошлом, ни о настоящем. Ну, а из фиолетового мрака будущего на него и вовсе пялился призрак неизбежного разрыва. Оставалось только дождаться уведомления о ее неверности. И дождался: вскоре она изменила ему с одним весьма примечательным типом новорусской породы, поднявшимся на дрожжах шальных денег. Оказалось, она совсем себя не знала. И думать не думала, что сможет хладнокровно изменить, а потом неловко себя чувствовать. И вот ведь парадокс: когда изменяла – прекрасно понимала, что делала, а когда опомнилась, никак не могла понять, зачем это сделала.

Следующим в ряду противоестественных привязанностей всплывает некий тип, связь с которым приоткрывает завесу над тайной ее бывалости. Именно с ним она все и освоила. Ах, как горячо и страстно она настаивала на том, что блудила с горя! Смешная, жалкая попытка и невинность соблюсти, и удовольствие обрести! Но допустим. В конце концов, прецедент налицо: гнусная неразборчивость первых лет профессиональной жизни, когда она отдавалась, словно в аренду себя сдавала. Такое впечатление, что она связалась с ним только затем, чтобы втоптать в грязь все, что ей было дорого.

Всякое событие, однажды начавшись, должно завершиться, каким бы недоумением оно не венчалось. Что до ее отношений с ним, то были они, с большой долей подозрения, с самого начала неправильно склеены, отчего начав с чистого листа, она оказалась на его обратной темной стороне, где ее чувства поменяли полюса и полярность, проделав путь от надежды к разочарованию, от уважения к унижению. Начало их романа благостным не назовешь. Меценат и друг театра, в котором она с недавних пор служила, пригласил актеров отметить премьеру. Среди прочих поехала на банкет и наша крепостная актриса. Было хлебосольно и весело, и она, ведомая все туже запутывающимся сознанием, оказалась, в конце концов, наедине с ним в его огромной пустой квартире, где сраженная лишней рюмкой коньяка вдруг застыла в кресле в пьяном беспамятстве. Убедившись, что она мертвецки пьяна и находится в его полной власти, хозяин (еще крепкий мужчина под пятьдесят) отнес ее на кровать, задрал подол, спустил чулки и, стянув трусы, выдоил себя в нее. Сняв сливки и окончательно убедившись в безотказности жертвы, он раздел ее и застыл в немом восхищении. Перед ним разметалась хватившая лишку Венера. Вместо того чтобы встать на колени, уткнуться лбом в мятую земную простыню, приютившую беспечную богиню, и стоять так, пока она не проснется, этот смерд обслюнявил ее своими смердячими поцелуями, после чего лег рядом и, уткнувшись в нее губами, принялся умолять своего темного бога продлить ее безволие как можно дольше. Бог принял его сторону, и до ее первого стона (до первой звезды) помог ему залить все ее щели. Вот так и была обесчещена благонравная Офелия. Она соперниц не имела. Подайте ж милостыню ей!

Очнувшись поутру и обнаружив себя голой и оскверненной рядом с годящимся ей в отцы мужчиной, она попыталась учинить скандал, но предусмотрительно приготовленный им алмазный браслет быстро остудило ее пыл. Поломавшись для виду, она приняла его и согласилась остаться. Вопреки расхожему мнению о людях его круга, хозяин показал себя мужчиной куртуазным и деликатным, и когда пришла пора скрепить сделку, смиренно протянул ей презерватив. То есть, предложил на выбор три искушения: либо взять резинку и натянуть на него, либо пренебречь ею, либо воспользоваться возбуждающей близостью и решиться на глотательные действия. В тот раз она из трех зол выбрала меньшее: взяла резинку и облачила в нее ороговевший бивень. Потом, позже она все-таки поддалась отвергнутым соблазнам. Сам источник об этом, разумеется, умалчивает – он вообще о многом умалчивает, так что заботясь о полноте и феноменологической достоверности моего отчета, мне самому приходится восстанавливать скрытую траекторию ее неотвратимого и необратимого падения.

Ей, можно сказать, повезло: на его месте мог оказаться ласковый маньяк, от которого бы она ушла в синяках, на дрожащих от изнеможения ногах, со стертым до волдырей лобком, вопящими от боли чреслами, развороченной утробой и кипящими от обиды и негодования слезами. Об этом она подумала уже задним числом, поймав себя на том, что не особо бы и огорчилась: в то время она искала не любви, а унижения.

За этим последовало их вполне официальное сожительство, превращенное ею в орудие мести – мести самой себе. Донжуанствующий холостяк сбил с нее спесь и заставил делать то, чего она никогда раньше не делала. Разбавляя благонравие этюдами с отчетливым садистским душком, он довершил ее половое образование. Варварское обхождение ей, как ни странно, понравилось, чему немало способствовали ее новые оргазмы – буйные, первобытнообщинные. Дразня себя острым запашком инцеста, она лепетала: «Какой ты у меня, папочка, дикий…", а он в ответ заключал ее в покровительственные объятия. Уступая его извращенной прихоти, роняла: «Бесстыдник…» и закрывала лицо руками, чтобы спрятать болезненные, делающие ее некрасивой гримасы. Назвать их сукой и кобелем – значит, оскорбить собачью породу. Те встретились, слились в продуктивном таинстве и разбежались, а эти, распавшись, кратким отдыхом готовились в очередной раз извратить божью волю. И все же у нее нет нужды его чернить: во всем остальном он вел себя исключительно благородно. Был предупредителен, завалил подарками. Дорогие подношения – это привилегия умудренных. Одни мужчины метят ими свою территорию, другие заменяют ими ненужные, как они считают, слова, третьи выражают свою признательность, четвертые подводят ими некую символическую черту, пятые придают им сакральное значение, шестые подгоняют события – словом, каждый сам себе на уме. Он хоть и считал, что ее чистая, утонченная красота не нуждалась в вульгарных атрибутах житейского благополучия, но все же продолжал ее ими осыпать.

Обладая врожденным художественным чутьем, он обожал наблюдать, как она работала над ролью. Прятался в тени гостиной и подавал оттуда редкие дельные реплики. А то и вовсе разыгрывал с ней сцену. Она умилялась и вполне искренне его целовала, на что он однажды сказал: «Хотел бы я знать, какая ты настоящая…". Иногда ей казалось, что она его любит, и тогда она заботливо спрашивала: «Хочешь, я вечером приготовлю твой любимый бифштекс?» Что ж, отличить увлечение от любви может только время. Зная себя и его, иллюзий она не строила. Два года он способствовал ее материальному и карьерному (Джульетта, Настасья Филипповна, Сюзанна, Элиза Дулиттл) благополучию, а потом поменял на молоденькую старлетку. К этому времени она уже поняла, что роль покладистой рабыни – не ее роль, а потому не особенно огорчилась. Любовь без перспективы – это несовместимость устремленности и приземленности, несовпадение возвышенного и возвысившегося. Через месяц он бросил старлетку и явился за ней. Она подняла его на смех. Он предложил выйти за него замуж – она гордо отказалась. Он обиделся и стал гадить. Ей пришлось перейти в другой театр, где она и встретила своего поэта. Почему она не влюбилась раньше, спросите вы? Да потому что будучи высокоорганизованной художественной натурой намечтала себе романтичного героя, которые, как известно встречаются только в книгах или кино.

Никто не совершенен, скажете вы, и я добавлю: даже я. Более того, я к совершенству не стремлюсь, я бегу от него, чего и вам желаю. Быть непогрешимым – это не только утомительно, но часто и опасно. Женская красота есть род навязанного женщине, как и само рождение, внешнего совершенства, обрекающего ее обладательницу на неисповедимые последствия. Красота и соблазн неразделимы. Красивая женщина обречена на домогательства, она привлекает к себе хищников. А между тем красота – это послание, которое никому не дано прочесть. Являясь квинтэссенцией космического закона, она неподвластна человеческому суду. Судьба красивой женщины редко бывает счастливой. Каково это – принадлежать одному, будучи обещанной всем? Лишь королевский титул способен защитить таких женщин от других и от самой себя. Всего-то и надо найти холостого короля…

 
Аккомпанемент
 

«Ты не знаешь меня, незнакома со мной…» *)

Я не знаю тебя, я с тобой незнаком. В этом нет беды, ведь это так естественно – быть безнадежно незнакомым. Большинство мужчин и женщин незнакомы и никогда не будут знакомы меж собой, даже находясь порой друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Однако это не значит, что мы с тобой чужие. Чужими люди становятся, только хорошо узнав друг друга. Мы же, к счастью, незнакомы. Ведь знаю я: знакомство множит угрозы, незнакомство дарит покой. А потому, знакомясь, следовало бы говорить не «будем знакомы», а «будем незнакомы». В этом шанс обрести безликую приязнь – такую же, как к нерожденным детям. К тому же, познакомиться с женщиной – это как открыть случайный сосуд с заведомо подозрительным содержимым. Тогда почему моя рука против воли тянется сбить сургуч с опечатанного горлышка, чтобы позволить тревожному любопытству наблюдать, как под действием скрытых таинственных сил приходит в движение пробка? Ты ожила, ты явилась из ниоткуда, и вот я уже иду за тобой!

«Ты не видишь, как следую я за тобой…» *)

Но почему именно за тобой? Почему ты и почему я? Может, я неразборчив? Может, мне лень искать тебя на другом краю света? Но нет, я не всеяден. Среди парада силуэтов, дефиле контуров, демонстраций изгибов и покачиваний, набора гримас и ужимок я могу распознать и водрузить на пьедестал ту единственную комбинацию, что не поддается объяснению и сказать про все остальные: «Черт ее поймет, эту природу – то ли сил у нее не хватило, то ли терпения…» Еще совсем недавно я представлял тебя белокурой и немногословной, нежной и преданной, в серебряном платье с квадратным вырезом, с округлыми плечами, тонкими обнаженными руками и теплыми ладонями. Но вот из пестрой акварели дня выступила совсем другая, совсем непохожая, и в моем левом боку пониже ребер потная толстуха выплеснула наружу ушат мутной воды, и пошла растекаться по телу отрава необъяснимого чувства, меняя мир и сознание, отрекаясь от прошлого и кромсая будущее. И я следую за тобой, словно на привязи, и мои мысли гибнут в лучах твоего женственного обаяния!

«Как мне путаешь мысли сияньем твоим…» *)

Повинуясь неслышному течению времени, мои мысли до сего дня упрямо прокладывали собственное русло: умели точить породу явлений, могли ее взрывать, обтекать или, скапливаясь перед преградой и набрав массу, прорывали ее ревущим напором. Теперь они мечутся, загнанные в угол, спасаясь от тихого свечения твоего сокрушительного совершенства и завидуя тому беспечному парню, что выбегал когда-то из дома с наушниками на ушах и сигаретой во рту. В ушах – музыка, во рту – дым, в голове все стройно и ясно: музыка – это сублимация самого древнего музыкального акта – полового, а в сигарете живет реликтовый дым костра. Теперь в моей голове – слепота и разруха, а в сердце – смирение и новый свет. Так бывает: молчит затаившееся в нас верховное божество, снисходительно глядя на наши упрямые попытки обмануть самих себя – ведь в нашей жизни нет другого смысла, кроме того, который мы сами ей придаем – и вдруг встает внутри нас в полный рост так, что тесна становится нам оболочка, и вся наша прежняя жизнь выдавливается через поры словно пот, который нам остается только стряхнуть. Оживут ли, наберут ли прежнюю силу мои мысли, зависит отныне от тебя. А пока я иду, погрузив чувства и душу в наивную свежесть твоей красоты…

«Как иду, погрузив душу, чувства мои я в наивность и свежесть твоей красоты…» *)

Там под сенью сомкнувшихся крон дышат миндалем и ванилью изумрудные газоны; там колышутся леса и поля, волнуя воздух пьянящим холодком дикой воли; там, забытые ушедшей грозой, стекают на траву робкие капли дождя, и гибкие тела радуг изгибаются мостиком. Там морские лазурные воды с пенистым вздохом несут жемчужную дань желтому песку; там из крутых бедер вырастают стройные бюсты пальм и тягучим шагом плывут сквозь марево миражей; там набухшие груди винограда темно-розовыми сосками тянутся к алым губам. Там, оставляя розовые следы, стекают за горизонт расплавленные лучи и в сиреневых сумерках меркнут вечерние краски; там, отправляясь в ночь, волнуются ароматы цветов и стихает озноб листьев; там, вздымая паруса, неспешно встает ночь и млечно-бледным настоем полнятся реки, а в небесах теплятся звезды, склоняя к ее изголовью мерцающий букет. Там диск луны скользит меж яблочных ветвей, и труженик-фонтан дробит добытую из-под земли струю на бриллианты. Там телесный аромат, как благовонный дым полнит девичью спальню, и в тихой неге живут грустно-нежные мечты и сладкие сны. Там за окном кто-то стройный и безликий облокотился на лунный свет.

«Как у лета заря твои взоры чисты, так невинно еще ты раздать их спешишь…» *)

Там, где я вижу грузные, истерзанные временем камни, ты видишь красивые, радостные дома, спешащие поравняться с тобой, чтобы укрыть тебя от жаркого внимания солнца. В надоедливой суете улицы ты находишь карнавальное присутствие праздника. В состарившемся тротуаре ты узнаешь веселую игру трещин и выбоин в «классики». Потрепанного ловеласа, изводящего тебя похотливыми взглядами, ты считаешь милейшим дедушкой, готовым угостить тебя яблоком. Реклама и витрины обращены к тебе внимательным, заботливым взглядом. Кругом тебя новые лица, новые формы и обстоятельства. Всяк тебе интересен и безобиден, ни от кого не ждешь ты подвоха. О чем щебечет та птица? Что хочет сказать это облако? О чем задумался светофор? Ты будто явилась из другого мира. Твое первобытное любопытство не ищет угрозы в окружающем, оно скользит по нему, как челнок ткацкого станка, ткущего яркую веселую ткань. Твои глаза цвета бездонной осени, обмахиваясь черным веером ресниц, приглашают разделить с тобой радость жизни. Кто осмелится сказать про тебя нынешнюю: «Девушка лгала и от этого была вынуждена прятать глаза»? Но делясь любопытством, ты еще не научилась замечать смущение, которое причиняешь…

«И не знаешь пока, что смятенье вершишь…» *)

Тебе нет нужды обращать на себя внимание. За тебя это делают твое обжигающее сияние, твой непорочный облик и волнующая грация подростка, еще владеющая твоим юным, но уже готовым к любви телом. Я угадываю это в безнадежно опешивших и непримиримо расстроенных лицах мужчин. Большинство из них, миновав тебя, оборачиваются вслед, перед тем как начать приводить в порядок ошпаренные чувства, про которые говорят: «Взял сахар, чтобы рыбу посолить». Кроме них (я это вижу) есть те, кто не торопится тебя обгонять. Все они, как и я – бывшие в употреблении. Они следуют за тобой, развернув плечи, пружиня шаг и кося жеребячьим глазом. Порицать их не за что, поощрять неразумно. Трудно вообразить, на что они готовы, чтобы оказаться в твоей постели. Какое счастье, что ты этого еще не знаешь и не замечаешь! Однако твоя способность смущать идет дальше – она действует на нервы женщинам. Видя их каменеющие лица, я начинаю бояться за тебя – вот от кого исходит реальная угроза! Какое несчастье, что ты этого еще не знаешь и не замечаешь, как и не замечаешь того, что я бледен, волнуюсь и страдаю возле тебя!

«И не видишь пока ты, минуя меня, что смущен и страдаю я возле тебя!..» *)

Как же мне не быть бледным – ведь ты отняла у меня воздух. Как же мне не страдать – ведь самое большее, на что я могу рассчитывать это быть твоим великовозрастным братом при поздней сестре. Могу стать – и то при условии, что удачно воспользуюсь твоей снисходительностью – нетребовательным другом и советчиком: ведь этот мир так неисправимо опасен! На свете еще так много вещей, которые до сих пор не названы их настоящими именами! Только бескорыстному, глубоко страдающему за тебя человеку по плечу такая задача. Ради тебя я помолодею на пятнадцать лет, стану беспечным и глупым, изучу глянцевые журналы, освою олбанский язык и заведу блог. Буду чутким к твоему настроению, буду опекать твое взросление, буду всегда рядом, чтобы исполнить любое твое желание. Во мне нет робости, я готов поспорить за тебя. Я не рассчитываю на твою любовь, мне достаточно будет любопытства, и я его удовлетворю! Я пойду за тобой дальше всех и узнаю, где ты живешь. Надеюсь, воздуха мне хватит. Но…

«Для кого ж ты цветешь? Кто испьет из очей нежный свет? Кто узрит любви первой твоей опьяненье весны?..» *)

Но как часто бывает, одного моего устремления, даже самого устремленного, может оказаться мало. Может случиться (если уже не случилось), что у тебя есть и друг, и советчик, и старший брат, и не в одном экземпляре, которые не захотят тебя отдать (это мы еще посмотрим), или ты сама под влиянием летучего насмешливого порыва поднимешь меня на смех (что, впрочем, не самое страшное), а самое страшное, что у тебя уже есть некто такой же юный, любопытный и порывистый, с которым тебя связывает обоюдное чувство, такое нерадиво безрассудное в вашем возрасте. И вот тогда мне точно придется заламывать руки, вопрошая себя: «Неужели какой-то глупый мальчишка, даже не представляющий толком каким сокровищем владеет и у которого всего-то и преимущества передо мной, что румяное лицо да пухлые губы, неужели этот прыщ, который только и умеет, что корчить из себя бывалого мужчину, возьмет тебя в руки, как тугой бутон розы и поцелует прокуренными дешевым табаком губами в закрытые глаза, и ты в ответ обхватишь его шею и ответишь ему долгим, хмельным поцелуем?» Нет, это невозможно себе представить!

«И каким будет тот, кто однажды к себе робкой птицей прижмет?..» *)

Или рядом с тобой уже есть некто взрослее тебя, кто распугал твоих сверстников и сторожит твою весну, терпеливо дожидаясь своего часа. Возможно, он сын хороших знакомых твоих родителей, вхож в твой дом и пользуется этим, чтобы заколдовать тебя решительным тоном, броскими поступками, снисходительными суждениями. Неотразимо нездешний, как одеколон «Фаренгейт», он исподволь готовится заключить тебя в объятия, карауля момент, когда родителей не будет дома. Или это отчаянный соседский сын, от выкрутасов которого ты ахала и замирала еще девчонкой, трогая его ссадины и шишки и с жалостью спрашивая: «Больно?» А он посмеивался и отвечал: «Нисколечко!» И ты, успокоенная, бежала от него, как от старшего брата играть с девчонками дальше, зная наверняка, кому ты пожалуешься, если тебя обидят. Но однажды он увидел тебя и оробел, а ты даже не поняла, что случилось, почему он больше не зовет тебя малявкой, а только улыбается и молчит. И пришел день, когда он осторожно взял тебя за руку и задержал в своей руке, боясь, что ты ее отдернешь, но ты не отдернула, и вы стояли и говорили, опуская по очереди ресницы. Он медленно притянул тебя к себе, а ты отделилась от него согнутыми в локтях руками, не готовая к тому, что может случиться…

«Кто власы молодые распустит в тиши? Кто вдохнет, о цветок, чистый запах души?..» *)

К чему продолжать мои негласные мучения, к чему терзать себя фантазиями на темы, далекие от моего нынешнего положения? К чему предаваться унылым видениям, парализующим волю и решимость? Если у тебя уже кто-то был, то мне следует всего лишь принять это к сведению и далее действовать, как велит сердце. Если же я, как и прочие, первый, но у меня ничего не выйдет, то непременно найдется кто-то другой, кто поступит с тобой так же, как это сделал бы я. Потому что на яркий, благоухающий цветок рано или поздно сядет пчела – не та, так другая – и станет забирать из него самое драгоценное, проникая хоботком в доверчиво раскрытые глубины. Только иные цветы, как проходной двор: бери – не хочу! Какие уж тут волосы, какая там душа! Но есть такие, над которыми пчелам приходится потрудиться, чтобы они раскрылись. И пчелы трудятся, потому что с точки зрения пчел таким цветам есть, что скрывать. Однако мало кто из пчел (а, скорее всего, никто) знает, что не они прилетают опылять цветы, но цветы приманивают пчел, чтобы их опылили. Да, я, как и всякая другая пчела, делал бы то же самое, но по-другому, потому что знаю – не цветы для пчел, но пчелы для цветов! А потому…