Текст книги "Черта"

24

Ты видишь: после нас остается только голос, только наша говорящая память. Помню сон: я беру телефонную трубку и слышу далекий голос покойной бабушки, которая говорит: «Мне здесь очень и очень хорошо!» И мне сразу стало так легко и спокойно: оказывается смерть – это не навсегда, это как путешествие в другую страну, где можно когда-нибудь встретиться! Так, да не так…

Ты не представляешь, до какой степени я была внутренне неустроенна! А как иначе? Мы приходим в этот мир, а тут до нас уже такое напридумывали! То нельзя, это не тронь, этим кланяйся, от тех держись подальше! Приходится мириться и искать свое место среди людей. Странный род занятий я себе выбрала – притворяться. Какой далекой, никчемной и несуразной видится мне сегодня моя профессия! Играть с наслаждением, с восторгом – это не мой случай. Я скорее была заражена чужим энтузиазмом, чем следовала призванию. Играла и Заречную, и Бланш, и Офелию, но мне были ближе роли умных, ироничных, в меру развязных женщин. Как, например, Брюнетка из «Строения мира» одного малахольного современного автора, где я общалась с героем приблизительно так: «Что же такое стряслось с моим зайчиком, что он водочку с утра прямо из бутылочки хлещет?» Это называлось сыграть в угоду публике. Точными и, по сути, банальными репликами я ввергала зрителей в легкую эйфорию, и мое появление во втором акте встречали аплодисментами. Какое несчастье, что я не застала времена, когда к искусству и актерам относились всерьез! Меня учили: мир вообще и театр в частности хороши для тех, кто умеет им радоваться. Нужно быть привязанным к миру, искать в нем красоту и наслаждаться ею. Кому-то дается дивный голос, кому-то абсолютный слух, а кому-то дар перевоплощения. И это высшие ступени мастерства. Все остальное – подражание, игра, учили меня. Заставить зрителей смеяться – легко, грустить – труднее, плакать – трудно, а думать – самонадеянно. Между тем постановка пьесы и есть попытка режиссера заставить думать, как он. Любой режиссер – это истина в последней инстанции. А каково актерам из раза в раз твердить одну и ту же истину, которая от частого употребления теряет свежесть и убедительность, становится избитой и, наконец, портится? Мой неподражаемый, мой окрыленный, как вовремя я тебя встретила и какой легкостью и бездумным покоем наполнилась после встречи с тобой! Наши беседы были для меня лучшей школой актерского мастерства! Ведь стихотворения – это те же монологи, только обращены они не к партнеру, а к миру. Ты открыл для меня вкус слов. Помнишь, ты меня учил:

У Иннокентия Анненского есть замечательное стихотворение под названием «Тоска медленных капель»:

О, капли в ночной тишине,

Дремотного духа трещотка,

Дрожа набухают оне

И падают мерно и четко.

В недвижно-бессонной ночи

Их лязга не ждать не могу я:

Фитиль одинокой свечи

Мигает и пышет тоскуя.

И мнится, я должен, таясь,

На странном присутствовать браке,

Поняв безнадежную связь

Двух тающих жизней во мраке.

Все здесь последовательно и лаконично: и материализация ночной жизни капель через единственно доступный им способ общения – голос, и лирический герой, проступающий в свете бессонной свечи, и заключительное озарение. Озарение тем более удивительное, ибо касается концептуальных основ словесности. Посуди сама: три безнадежно далекие друг от друга «тающие жизни» (капли, свеча и сам лирический герой), собранные в одном месте, заставляют нас пережить эстетический эффект – то есть, неформулируемое, почтительное, головокружительное изумление, сродни тому, что возникает в нас, когда мы вглядываемся в звездную бездну. Соединение, казалось бы, несоединимого, или по Набокову «ритмические повторы случайно сблизившихся предметов» рождают поэтическое открытие. Случайная связь по определению незаконна. Поженить случайности и сделать их брак законным – вот цель поэзии и сверхзадача прозы. Как писал Сартр, ссылаясь на Поля Валери: «Если слово проникло сквозь наш взгляд, как солнечный свет сквозь стекло – значит, это проза». Чтобы было понятно, что имеется в виду, приведу тебе цитату того же Набокова: «И скворцы сладко свистали в ярко-зеленом парке, и темно-зеленые тени неторопливо вбирали когти». Вот эти темно-зеленые тени, неторопливо вбирающие и выпускающие когти и есть фирменный знак настоящей прозы и поэзии. Все прочее – беллетристика. Она скучна, плоска и приземленна. В ней нет объема, нет полета, нет нездешности. Мы признаем умных людей умными не потому что они знают что-то такое чего не знаем мы, а потому что они умеют сформулировать то что мы только чувствуем. Мы с тобой такие же, как и все прочие. У океанской капли тот же химический состав, что и у океана. Стих – это капля воды, в которой сосредоточен океан смыслов. Слова – отмычки, а рифмы – коды к сейфам смыслов. Слова в тексте связаны пробелами, как космические объекты пустотой и молчанием. Надо уметь слушать и слышать, как сквозь хаос слов пробивается мелодия смысла, говорил ты.

За Данте следует Дантес,

Эльбрусом слит Машук с ашугом,

не станет пуле целью лес

и треугольник кругу другом.

Чтоб жизнь и смерть закольцевать

изволь печаль оконцевать

Сложив фонетические колебания в определенную комбинацию, можно добиться их резонанса. И тогда сомкнется бездна лет и оживет прошлое, говорил ты. И я наблюдала как на моих глазах строчки, словно капилляры наполнялись кровью, и возникало живое, дышащее существо:

Десница словно свая

у Зевса цель своя

блудницу славит Троя

усилия троя

навис Парис над краем

пылит пятой Ахилл

не будет Троя раем

раздор богинь не хил

парят над гиблым местом

плененные судьбой

отринув гордым жестом

племённый разнобой

со свахой Поликсена

споткнулась впопыхах

запахло в храме тленом

а значит дело швах

приданое богини

данайцев западня

в преданье тянут кони

кленового коня

встань на пути у лавы

Кассандра, Лаокоон

нет безрассудным славы

погибни, Илион!

Безвозвратный мой, какое мне теперь, по сути, дело до какой-то Кассандры?! И если я сейчас о ней вспоминаю, то только потому что это связано с тобой. Помню, ты сказал, что не понимаешь тех, кто обожествляет Создателя, устроившего мир так, что в нем невозможно не грешить. Сначала грехи, а потом Искупитель, как признание несостоятельности творения, как попытка переписать его заново. Фокус, однако, в том, что творение против того чтобы меняться, оно не желает быть карикатурой на самое себя. На самом деле надо менять не человека, а законы мира, а обожествлять не Создателя, а искусство, которое противится этому варварскому порядку вещей. И потакает, возразила я, вспомнив некоторые мои роли. И ты сказал, что определенная доля цинизма необходима искусству для укрепления его иммунитета. Мой милый, неисправимый, убежденный идеалист – за это я тебя и любила! Приученная наблюдать и подмечать, я поначалу терялась в догадках: ты не подпадал ни под один известный мне тип. Не могла понять, шутишь ты или красуешься, и только позже поняла, что передо мной не самец-самозванец, а глубоко несчастный поэт, что под личиной героя-любовника скрывается мудрый бродяга-сказочник.

Профессия превращает жизнь актеров в подмостки, делает ее нескончаемой чередой этюдов и эпизодов, украшенных игрой воображения и блестками импровизаций. Пьеса, в которой они играют самих себя, называется у них жизнью. Играя на сцене любовь, две особи одной породы переносят сценические страсти в жизнь, и тогда возникает театральный роман. Что-то подобное переживала и я, пока не встретила тебя и не поняла, что в тех обстоятельствах, которые предложил мне ты, я могла играть только поглупевшую от счастья бабу – роль, которой мне никогда не приходилось играть и в которую я вкладывала всю душу. Помню, в институте мне рассказали притчу: в стародавние времена, когда молоденькие девушки еще были наивными, одна из них спросила свою бабушку, как ей вести себя с мужчинами. И дьявол устами старой женщины ответил: «Никогда и ни в чем им не отказывай, дитя мое!» Единственный мой, ты был для меня и дьяволом, и богом!

Я по-новому взглянула на измену. Помню, как с изумлением узнавала, что прошмыгнувшая мимо меня костюмерша преспокойно изменяет мужу со стареющим резонером, а эта яркая блондиночка второго плана обнажается в неурочное время перед товарищем по сцене, о чем знают все, кроме ее мужа. Нет, я не была монахиней, и все же практика беспорядочных половых связей среди тех, кто, практикуя духовную жизнь, живет по законам природы, печалила. Мне приходилось видеть весьма занятные типы изменниц, и должна заметить, что отряд «невинных» овечек настолько многочислен, что их можно было бы согнать в тучные стада. Так мы, актеры, воспитаны: если правда жизни вступает в конфликт с художественной правдой, мы на стороне последней. И что я должна была думать, если классики поставили вечной любви смертельный диагноз? Если превознеся ее, объявили, что внутренняя неудовлетворенность рано или поздно поставит крест на самой неистовой любви? Как хорошо, думала я, что мне не надо никого обманывать! И вот с тобой я впервые занервничала. Ты восхищался моим дутым талантом и моей подвядшей красотой. Но что есть красота? Непривычное сочетание невиданных вещей. Привычка убивает красоту. И чем дольше длилось наше сожительство, тем тревожней мне становилось. Помнишь, некий француз в своем романе «Элементарность чувств» предупреждал: «Возможно, они будут стареть бок о бок. Она по привычке будет дарить ему краткий миг телесного блаженства, и они переживут ее менопаузу. Потом всему придет конец, они постареют, и комедия плотской любви для них будет окончена…» Если бы так, если бы вместе, думала я и, вспоминая мой вздорный характер, холодела от ужаса: «А если, не дай бог, разлюблю?» Ты же чем дальше, тем сильнее тяготился своей (ненавижу это слово!) «нищетой». «Глупый, глупый!» – тормошила я тебя и предлагала пожениться, но ты отвечал, что не имеешь права меня связывать и что я должна иметь возможность бросить тебя в любой момент. Неприкаянный, недохваленный, недолюбленный мой: сказано же — все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба и тебя!..

Кстати, ты заметил, как много здесь испуганных? Я не устаю благодарить Бога, что не успела испугаться. Кто-то живет первый день, кто-то последний, а я уже знаю, что с ними будет. Жалею лишь о том, что не пришлось пережить беременность, когда начинаешь понимать, что высшая цель – не власть над миром и умами, не огни рампы, не любимое дело и не истина, а твой будущий ребенок – плоть от плоти, кровь от крови любимого мужчины…

25

Кто знает о муравейнике больше – его обитатели или сторонний наблюдатель? А кто для него опасней?

Так уж у вас заведено: чем апоплексичнее настоящее, тем апокалипсичнее будущее, а счастливых и бессмертных у вас можно найти только на кладбищах. Вы живете среди представлений, которые сами себе навязываете, и общественное устройство есть главное ристалище ваших волевых усилий. Именно здесь проходят испытания на прочность теории, вышедшие из недр общественных наук. И неважно, что их авторы с помощью подтасованных оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение, внезапную мысль, внушение, абстрагированное и профильтрованное сердечное желание. В конце концов, таков путь вашей истины – от отрицания к отрицанию. Пикантность в том, что упрекая других, сам автор этой формулы именно так и поступал.

Высоколобые умы, пытавшиеся уяснить устройство мира, с трогательным единодушием утверждали и утверждают – мир не такой, каким он кажется. Отчасти это так. Например, под видимым образом жизни человека скрывается невидимый механизм гомеостаза – его биологическая суть. Внешнее и внутреннее, вещь сама по себе и ее явление – две стороны одной медали: заслужи ее и носи на здоровье. Но чтобы сидя в кабинете за столом красного дерева писать: Мир ложен, то есть, не есть нечто фактическое, но лишь толкование и округление скудной суммы наблюдений; он течет, как нечто становящееся, как постоянно изменяющаяся ложь, которая никогда не приближается к истине, ибо никакой «истины» нет – это, знаете ли, почище оды к вольности. Свобода толкований позволяет каждому учению иметь свой основополагающий принцип, свой, так сказать, закладной камень. Например, основной мотив человеческих поступков видели в половом влечении, в необходимости участия в трудовой деятельности или в борьбе с самим существованием. Или в следовании воли к власти. Беда, однако, не в утопиях, которые из этого вырастали, а в том, что их принимали всерьез. И это так по-человечески!

Как вам, например, такое рассуждение: «Боль есть интеллектуальный процесс. Нет никакой боли самой по себе. Не поранение является тем, что причиняет боль; в форме того глубокого потрясения, которое называется страданием, сказывается опыт, накопленный нами относительно того, какими вредными последствиями может порождаться поранение». Такое мог написать только человек, не бывавший в окопах. А как вам такое суждение: «Из-за чего деревья первобытного леса борются друг с другом? Из-за счастья? Из-за власти…» Что за чушь? – удивится здравый смысл. Но в том-то и дело, что философия не признает здравого смысла. Впрочем, я подтверждаю наличие у вас воли к власти, как и воли к обжорству, совокуплениям, обману и прочим смертным грехам. И тут самое время вспомнить автора этих строк – неоднозначного философа (или филолога?), объявившего волю к власти главным принципом мироустройства. Орудуя им как ломом, он попытался заглянуть по ту сторону добра и зла – в область в некотором роде аналогичную той, что находится за чертой. Подчеркиваю: только в некотором, отдаленном роде, поскольку в существенном роде мы имеем в виду совершенно разные вещи, ибо если он – провозвестник воли к могуществу, то я – ее укротитель. Отсюда мое к нему особое внимание. Это мне он отказывает в существовании, говоря: Наличность принуждения в вещах совсем не может быть доказана. Это мне он бросает вызов, утверждая: Мы принуждены верить во время, пространство и движение, не чувствуя себя однако вынужденными признавать за ними абсолютную реальность. Это он, заносчивый поджигатель, вынужден признать: Чем основательнее человек хочет одного, тем основательнее он достигает как раз другого. Это на его понимание исторического процесса я отвечу его же словами: Рука, которой были брошены кости, принадлежала мне.

Причисляя себя к европейцам послезавтрашнего дня, первенцам двадцатого столетия, он осуждал предрассудки и заблуждения, которые плодила среда благородных бездельников, добродеев, мистиков, художников… и политических обскурантов всех национальностей. Воротя нос от запаха маленьких людей и стадной морали трусости, он был за волю, в которой наличествовала независимость в решении и радостное чувство мужества в хотении. Призывая пробудить в человеке волю к власти, которая обратила бы будущие поколения в нового варвара, он желал перевести человека обратно на язык природы. Утверждая: «Никто не лжет так много как негодующий», он негодовал, как никто другой. Соглашаясь с ним, что говорить надо не о свободе воли, а о сильной и слабой воле, я вместе с тем не собираюсь ссорить прогресс с цикличностью и поддакивать резонеру, видевшему в Homo sapiens лишь ступеньку к Сверхчеловеку – этакому космическому канату над бездной. Дело в том, что если вам и суждено обрести нечеловеческие свойства, то другим, неконфликтным, технологическим путем.

По его представлению мир – это исполин силы, без начала и без конца… определенная сила, вложенная в определенное пространство… сила повсюду… игра сил и силовых волн. Ему бы на этом остановиться, так ведь нет: Этот мир есть воля к могуществу, и ничего кроме этого – объявляет он, и это и есть то самое предвзятое положение. Уместное при дворе воинственного монарха, ищущего понимания и поддержки со стороны поданных, к философии оно не имеет никакого отношения. Рассматривать мир сквозь призму такого понятия, значит видеть его в превратном свете. И вот вам подтверждение: Все предпосылки механического мира: вещество, атом, тяжесть, давление и толчок – не «факты в себе», а истолкование с помощью психических фикций. То есть, по его мнению каждый из вас по отдельности и все вы вместе – не факты, а фикции! Он говорил: Неизменное следование друг за другом известных явлений доказывает не существование «закона», а отношения власти между двумя или несколькими силами. То есть, следствие – это не реакция силы на силу, а проявление воли к власти со стороны причины. Он настойчив и не устает повторять:

Все «задачи», «цели» и «смысл» – только формы выражения и метаморфозы одной и той же воли, которая присуща всякому процессу – воли к власти.

Всякое стремление есть не что иное как стремление к власти; эта воля остается самым основным и самым подлинным фактом во всем совершающемся. Воля к власти – глубочайшая сущность бытия.

Подменив взаимодействие сил волей к власти, он приходит к следующему выводу: В конце концов мы постигаем, что вещи – а следовательно также и атомы – не производят никакого действия, так как они совсем не существуют. Не удивительно, что физические процессы у него толкуются следующим образом: Степень сопротивления и степень превосходства вещи – к этому сводится все дело во всяком процессе. В сущности имеется только воля к насилию и воля защищать себя от насилия. Другими словами, если запустить камнем в окно, за которым вы пытаетесь вникнуть в суть вышесказанного, то разбитое стекло будет не следствием взаимодействия твердой породы с хрупким стеклом, а демонстрация превосходства воли камня к насилию над волей стекла защищать себя от оного. Стоит ли говорить, что при таком подходе научный метод неуместен. И вот что из этого получается:

Не существует ни «духа», ни мышления, ни сознания, ни души, ни воли, ни истины: все это фикции ни к чему не пригодные.

Событие не имеет причины и само не действует как причина. Интерпретация при помощи причинности есть обман.

Более сильная воля управляет более слабой. Нет никакой иной причинности, как от воли к воле.

А вот его трактовка такого близкого, можно даже сказать, шкурного для вас психического явления, как удовольствие (в том числе и половое):

Что иное представляет из себя удовольствие, как не такое раздражение чувства власти препятствием (еще сильнее – ритмически следующими стеснениями и сопротивлениями), от которого оно возрастает. Значит, во всяком удовольствии содержится боль. Чтобы удовольствие сделалось очень большим, страдание должно продолжаться очень долго, а напряжение натянутого лука должно стать громадным.

Как хотите, но меня такая вольная трактовка серьезных вещей не устраивает. Дело, однако, не в этом. В конце концов, трактовка мира есть личное дело каждого. Хуже, когда от косых взглядов на мир переходят к попыткам его переделать. И тут важен размах и количество разбитой при этом посуды. А звону и осколков наш философлог (или филологсоф?) наделал немало. Углядев в современной ему, по преимуществу религиозной морали признаки вялости, одряхления и деградации, он с расчетом на конечную катастрофу решил вывести новый человеческий вид. Предложил ни больше, ни меньше пожертвовать развитием человечества ради появления на свет высшего, чем человек рода. И то сказать: что ждать от мыслителя, имевшего наглость назвать смерть глупым физиологическим фактом, а угрызения совести – глупостью! Зная его человеческий финал, проще всего утверждать, что в основе его выводов лежали метафизические тревоги расстроенной психики. В самом деле, разве он не говорил, что гений – это самая совершенная машина, какая только существует, а следовательно и самая ломкая. Только вот перед тем как сломаться, он объявил: Совершенствование человечества заключается в создании наиболее могучих индивидов, орудием которых делаются массы. Объявил, нисколько не интересуясь, что думают об этом сами массы. Впрочем, у вас всегда так. Когда воля отдельного индивида отделяется от воли стада, появляются отщепенцы – носители свободного от заблуждений, охлажденного ума, пленники критического взгляда на реальность, рабы всеобъемлющей иронии, доходящей до глумливой фанаберии и одержимости плебейским вкусом к издевке, готовые дышать тем, что носится в воздухе. Главное, вовремя его испортить.

О силе грезит бессильный, о силе воли – безвольный. Он сетовал: Сегодня в обществе развелось просто несметное количества всякого почтения, такта, предупредительности, добровольного и почти подобострастного замирания перед чужими правами. Постулируя дегенеративно-дистрофический характер своей эпохи, он мечтал личный бунт превратить в стадный, склонить вас к язычеству и водворить мерзость запустения. Он желал вернуть вас к инстинктам войны, чтобы вы, пройдя стадию одичания, наполнились аристократизмом воли. Он призывал не просто пригубить зло, но упиться им. И это уже не философская трескотня, а дьявольские козни, толкавшие вас прямиком в ад, то бишь в газовые камеры. Говоря о его системе господства, так и хочется сказать, что лучшая среда для взращивания любезных ему хозяев Земли – это уголовная среда, и что его учение – это катехизис уголовников. Не зря же он так сочувственно о них говорил: Не следует посредством наказания выражать презрение: преступник это человек, который рискует своей жизнью, честью, свободой – то есть человек мужественный. Наказание не очищает, ибо преступление не пачкает. Он, как и я говорил о могуществе, но его могущество человеческое, слишком человеческое. Своим учением он давал шанс черни выбиться в люди. Он против находящихся в дурмане морального наркоза.

Он объявил, что Бог умер, а его престол наследует сверхчеловек. Он рассчитывал, что христианство рухнет, и обнажит свой греко-римский фундамент, но при этом не мог взять в толк, зачем дионисийскому греку понадобилось сломить свою волю к неимоверному, множественному, неизвестному, отвратительному в угоду воле к мере, простоте, к подчиненности правилу и понятию. Откуда ему было знать, что это понадобилось не греку, а мне, гранильщику человеческого рода. Ирония в том, что возвращая мир к древнегреческому фатализму, он безбожно вмешивался в этот самый фатализм. Не понимаю, как человек, познавший лазурный миг кощунственного счастья, мог призывать отказаться от какой ни есть культуры в пользу величия души, зная при этом, что все великие вещи гибнут сами по себе. Он как артист предпочел иллюзию бытию. Вместе с тем он поэтичен. Он чертовски, он колдовски, он фатально поэтичен – настолько, насколько им может быть абсолютное зло! Его учение беспощадно жестоко, и этим не в последнюю очередь объясняется кумулятивная мощь его суждений. Поэт-подстрекатель обрел верных учеников, которые и доказали: по ту сторону добра и зла человека, а тем более сверхчеловека нет. Вот к чему приводит переоценка всех ценностей. Пора бы уяснить: ценности – не товар, их не переоценивать надо, их надлежит преодолеть и отчеркнуть, над ними надлежит возвыситься. Только таким видится мне плодотворный исход отдельной мыслящей личности. Тем не менее, затухающие волны бесчеловечного эксперимента до сих пор расходятся по вашим умам, порождая то тут, то там новые очаги возгорания.

Мало ощутить приближение общественной грозы, важнее ее пережить. Некоторые идеи, знаете ли, подобны смертельной инфекции: от них гибнут. И пусть острым умам их опасность очевидна, должно пройти время, чтобы они сами себя обезвредили. Вы все-таки чему-то учитесь: теперь как только услышите ресентимент, отчуждение, воля к власти, классовая борьба, так и поморщитесь. Эти понятия – пример поучительного заблуждения по поводу неограниченности вашей воли. Надеюсь, вы поняли, что государственное устройство слишком серьезное дело, чтобы доверять его философам, и что философия терпима, пока она не вмешивается в историю. Последуем же заблуждению тех, которые имеют обыкновение говорить о воле, как об известнейшей в мире вещи, для которых воля есть побудительная сила и цензор человеческих поступков. Направляя ее на окружающий вас мир, вы обустраиваете его себе подстать: добываете пищу, находите кров, уживаетесь с соседями, совокупляетесь, обучаетесь знаниям и ремеслу, удовлетворяете ваши нужды, выдумываете себе цели, размениваете вашу жизнь на модную мелочь – словом, безвкусно и щедро тратите отведенное вам время. Оставив в стороне ваш ограниченный ум, можно говорить о том, что осталось как о брюхе с двумя потребностями и видеть подлинные пружины людских поступков только в голоде, половом вожделении и тщеславии. Что до ваших мозгов, то они похожи на калейдоскоп: все в них случайно, все обман, все иллюзия. Насладившись одним узором, вы спешите его сменить: вчера – Бог, сегодня – атеизм, завтра – нигилизм, послезавтра – сверхчеловек. В этом видится преобладание страстей над разумом, азарта над интуицией. Отсюда ваши попытки перехватить инициативу у будущего и направить его в то русло, которое вам кажется наиболее подходящим.

Кажется, обжегшись на молоке, вам следовало бы дуть на воду – ничуть не бывало: вы снова экспериментируете. Так и маршируете на зов инстинктов туда, где вас ждет, как вам кажется, триумф воли. А между тем при строительстве общества нужно прислушиваться не к идеям, а к трубному гласу эволюции, нужно слышать настоящее и готовиться к будущему. Неугомонным оппозиционерам следует со всей тупой и мрачной серьезностью сказать, что идеальных форм правления не существует, и что власть в отличие от философии – это то, чем следует заниматься всерьез. Ни один род вашей деятельности не требует столько волевых усилий, как участие в государственных делах. Если музыка и математика – занятия для отрешенных, то политика – для холодных и циничных. Это вам не в барабан стучать – здесь нужна чуткость камертона. Таким типам прекрасно известно, на что способен отдельный человек, так же как известно, на что способна группа людей. Зная, чего можно ждать от массы, люди с волей к власти не боятся строить свой дом на вулкане. Ваш злой гений понимал в таких людях толк. С каждым прирастанием человека ввысь и в величие он растет также вглубь и в страшное, говорил он и предупреждал, что всякий кесарь обязательно становится скверным человеком.

Соглашусь с ним: в вас уживаются два начала – агрессивное и миролюбивое. Агрессивный и оборонительный эгоизмы – это не вопрос выбора или «свободы воли», но фатальность самой жизни, вещал он. С вашей манерой придавать символическое значение даже полету шмеля у вас каждый новый век, как ворота в новую жизнь. Два непохожих резонера – один с тщательно уложенными как белье в немецком комоде мыслями, другой – возбужденный краснобай эгоиндивидуализма стали привратниками в новый век. Одного интересовало, что будет по ту сторону добра и зла, другого – что станет после экспроприации экспроприаторов, обоим было ведомо искусство человеководства и толповодительства. Оба потратили свое красноречие на утверждение идей будущего, и оба, доживи они до него, в один голос сказали бы, что их неправильно поняли. В результате на заре прошлого века встретились два взыскующих общества – одно искало величия в могуществе, другое – в справедливости. Они столкнулись, и победило то, что оказалось человечнее. Не удивительно, что именно раса, выбранная для господства, оказалась обречена. Механический мир есть динамика в равновесии и равновесие в динамике. То же самое у вас: мировое господство невозможно, потому что оно нарушает динамическое равновесие общественных сил. Таков закон природы. Примечательно, что стартовав в одно время и имея целью выведение новой человеческой породы, оба эксперимента закончились провалом, оставив после себя сложную, смешанную память. Но прошлое неподсудно. Судить тиранов с их свитой – значит, судить общество, которое их породило. Это занятие для обывателей. Диктатор, являясь старшим в иерархии власти, сам есть ее раб. Его удел – держаться за вожжи Истории. Только лишь держаться, потому что когда он захочет ею управлять, норовистая История сбросит его.

Исторически не государство становится центром силы, а центр силы – государством. Противостояние могущества и справедливости по-прежнему актуально, и в будущем всегда есть место интриге. Каждое время недовольно собой и каждая эпоха предчувствует нового человека. Недовольство и радикальный опыт – привилегия молодости, но никогда не следует забывать, чем кончается ваше вмешательство в ход эволюции. Вам нужны лидеры, которые умеют обозревать события с высоты птичьего полета, которые понимают, что воля к власти, воля к доминированию хороши с космической точки зрения, а не с земной. Вам следует не соперничать, а объединиться, чтобы не приспосабливаться, а царить. Когда-то у вас были общими только солнце, ветер и облака. Затем проложил дорожки торговый люд, а теперь капилляры превратились в вены-артерии, отрасли общие органы, и на вашем горизонте маячит единый организм с общей участью и судьбой. Вы будете единым целым, но для начала станьте дальтониками и перестаньте различать цвета кожи. И пусть вас вдохновят слова вашего enfant terrible, сказанные им в минуту просветления: В конце концов, дело должно обстоять так, как оно обстоит и всегда обстояло: великие вещи остаются для великих людей, пропасти – для глубоких, нежности и дрожь ужаса – для чутких, а в общем все редкое – для редких.

Толковый вопрос: как управлять Землей, как неким целым. Мой ответ: так как это делаю я. Да, да, я знаю – вы продолжаете считать меня неудачной выдумкой. А зря: из атомов водорода и не такое можно сотворить! Собственно говоря, ничего сложного здесь нет: человеческий мозг, колыбель и кладбище ваших упований и поползновений, представляет собой широкополосный источник электромагнитных колебаний, которые я могу либо глушить, либо усиливать, как вы это делаете в отношении неугодных радиостанций. Там, где вы поступаете не колеблясь, от вас исходят ровные и мощные колебания, там, где колеблетесь – колебания маломощны и нервны, но в любом случае ваши волеизлияния для меня – не более чем слабое потрескивание, а ваши консолидированные усилия (завоевательные походы, битвы, манифестации, революции) не доводят его даже до слабого свечения. Кстати говоря, обратив мой принцип в рукотворное оружие, вы тем самым лишь подтвердите правоту моих слов. Милости прошу на липосакцию воли:

 
Сигнальная система №1
1
 

Авенир Голодранцев, не обремененный годами молодой человек, сидел перед раскрытым в лето 20** года окном и обозревал панораму городской окраины. Блуждающим взором он нарезал знакомую до тошноты перспективу на случайные слайды и при этом, чуть выставив ухо, ловил летевшие к нему из середины дня звуковые колебания, готовый мотнуть головой в сторону их подозрительной концентрации. Со стороны он был похож на ворона, который сторожит свою воронью слободку.