Текст книги "Черта"

– Обожди, Костыль! – оборвал его Гуня, – Ну, говори, учитель, что за корабль, почему пьяный?

– Стихотворение такое. «Пьяный корабль» называется. В школе не проходят, – отозвался учитель.

– Пьяный что такое – знаю, корабль – знаю, пьяного корабля не знаю, – сообщил Гуня, возвращаясь на место. – Ну, хочешь, бормочи дальше, пока время есть, а мы тебя послушаем.

Прошла минута, человек молчал.

– Ну, чего молчишь? Говори, кому сказал! – вдруг ощерился Гуня.

– Да и хрен с ним! Не хочет – не надо! – попробовал вступиться Костыль.

– А я сказал, пусть говорит! Не видишь, что ли? Западло ему нас просвещать! Говори, сука, кому сказал! – приподнялся со стула Гуня.

Бесстрашно глядя на псов бандитского самодержавия, человек криво усмехнулся и заговорил:

С ураганом встречал я морские рассветы.

Легче пробки плясал я на гребнях валов,

Что несут свои жертвы по белому свету,

По ночам не жалел глупых глаз маяков!..

Гуня вскинул руку, делая человеку знак остановиться, и важно сказал:

– Учитель, а ты сам-то свой базар понимаешь?

И не получив ответа, обратился к напарнику:

– Костыль, ты че-нибудь понял?

– Да ни хрена! – радостно отозвался Костыль, – Нет, отдельные слова понятные, а все вместе… Короче, ни хрена не понял!

– Ладно, давай дальше! – скомандовал Гуня.

Как неслышно в дитя яблок мякотью спелой

Зелень вод в мое тело сумела войти

Пятен рвоты, вина смыла след застарелый,

Вместе с якорем руль оторвав по пути…

– А-а! – обрадовался Костыль, – Это типа про корабль, который в шторм попал! Там команда день и ночь, видать, бухала, ну их и смыло всех вместе с якорем! Теперь понятно!

Гуня с сомнением посмотрел на воодушевленного подельника и махнул рукой человеку у стены – мол, продолжай.

И с тех пор я купался средь Моря Поэмы,

В млечно-бледном настое из звездных светил,

Пожирая лазурную зелень той бездны,

Куда бледный утопленник с миром сходил…

– А здесь типа тятя, тятя наши сети притащили мертвеца! – опять не выдержал впечатлительный Костыль.

Гуня посмотрел на него и сказал:

– Да ты, я гляжу, тоже образованный! Тогда скажи мне, Костыль, для чего человеку стихи?

Костыль смешался, ища подвох, а затем бесстрашно сказал:

– Да чтоб баб охмурять! Для чего же еще?

– Вот это ты правильно сказал! Вот он и доохмурялся! – и обратился к человеку: – Козел, тебя хозяин для чего нанял? Хозяин нанял тебя, чтоб ты детей его учил, а ты чего? А ты с хозяйкой спутался! Ну, и кто ты после этого есть? Пьяный корабль и есть! Ладно, без претензий. Вот щас позвонят, и окажется, что ты ни при делах, так нам с тобой обратно дружить придется. А пока не позвонили – ты у нас вроде подозреваемого. Терпи, терпила, а там поглядим. Читай!

Человек, не меняя позы, продолжил:

Где, как в чане, внезапно окрасив виденья,

Бред и плавные ритмы сияньем зари,

Крепче чем алкоголь, шире чем лиры пенье

Бродит горькое, рыжее тело любви!..

– Вот! – обрадовался Костыль, – А я чего говорил! Бухалово, песни, любовь, голые бабы! Вот так он ее и охмурял! Да-а-а! Тут никакая не устоит! Не-е-е, я так скажу: нам, честным пацанам такие непонятки ни к чему! У нас другие методы! Скажи, Гуня!

Видел небо я в корчах от молний и смерчи,

Крах прибоев, закаты, течений разбег,

И рассвет пылкий, как голубиные речи,

И порой видел то, что не знал человек!.. – не обращая внимания на бандитское искусствоведение, продолжил учитель. Гуня слушал молча. Глядя на него, примолк и Костыль.

Солнца круг средь ужасных мистических пятен

Освещавший полет фиолетовых стрел,

Как актеров тех драм, чей так возраст невнятен

Волн, катящихся вдаль, словно дрожь мокрых тел!..

Гуня терпеливо слушал, развалившись на стуле, скрестив на груди руки и заведя глаза в потолок. Костыль сидел прямо, переводя удивленный взгляд с учителя на Гуню и обратно.

Я мечтал насладиться неслыханным соком,

Чтоб проснулся огонь желто-синих певцов,

О зеленой ночи с ослепительным снегом,

Поцелуе из глаз океанских богов!

Месяца, как истерики тех, что неправы

Среди зыби на рифы вели напролом,

И подумать не мог, что ступни светлой Девы

Океанскую пасть укротят тихим сном!..

Гуня вдруг резко поднял руку, останавливая учителя. Тот остановился.

– Хорош! – сказал Гуня, – Хорош. Помолчи, – и добавил: – Или ты вот что: хочешь – бормочи дальше, а мы пас. Дай закурить, Костыль!

Костыль угостил друга и закурил сам. Некоторое время они молча курили, глядя на свесившего голову учителя.

– Вот чего не жилось человеку? – с недоумением заговорил Гуня. – Обедал с хозяевами, таскался с ними по тусовкам, был, можно сказать, членом семьи! Так ведь нет, скурвился! Этих образованных надо в узде держать, а как свободу им дашь – обязательно чего-нибудь учудят! У хозяина сейчас хозяйку пытают – прямых-то улик нет, подозрения одни! А нет улик – нет предъявы! А как ее расколют, так и отзвонят!

– А с этим что? – поинтересовался Костыль.

– Скажут.

– Думаешь, придется мочить?

– Не исключено.

– Ну, дела…

– А ты что думал. Хозяин – человек серьезный, – сказал Гуня и затянулся.

В этот момент у него в кармане попросился наружу телефон. Гуня выпустил дым, перехватил сигарету другой рукой, а той, что освободилась, вытащил трубку. Поглядев на экран, он подобрался и сурово ответил:

– Гуня слушает.

Не перебивая, выслушал того, кто с ним говорил и в конце сказал:

– Куда потом? Понял. Будет сделано.

Захлопнул трубку и посмотрел на Костыля. Тут уж и Костыль все понял. Они встали, отвернулись от прикованного к стене человека, и Гуня сказал:

– Есть команда мочить.

– Где?

– Прямо здесь. Потом в багажник и на природу.

Костыль слегка побледнел:

– Жалко фраера.

– Себя лучше пожалей.

Стоя спиной к обреченному человеку, Гуня достал из-под мышки пушку, накрутил глушитель и медленно повернулся к прикованной мишени. Человек у стены понял свою участь еще раньше своих палачей, однако позы не изменил, и только полыхал на них взглядом сквозь спутанные волосы.

– Ну вот ты и приплыл, пьяный корабль, – сказал Гуня, приготовившись завершить дело.

– Стой, Гуня, – хриплым голосом произнес учитель. – Дай слово сказать.

– Ну скажи, – помедлив, разрешил Гуня.

Учитель рывком поднялся, прислонился к стене и, глядя в глаза своему убийце, будто проклиная его, произнес, мучая рот чужими звуками:

Si je desire une eau d’Europe, c’est la flache

Noire et froide ou vers le crepuscule embaume

Un enfant accroupit plein de tristesses, lache

Un bateau frele comme un papillon de mai. (**)

Гуня поначалу растерялся, потом спохватился и выдавил, криво улыбнувшись:

– Вон ты как заговорил!

После чего стал прицеливаться.

– Больше я не смогу в вас томиться, о, волны!!… – успел выкрикнуть учитель, и Гуня негромко выстрелил.

Человек сполз по стенке, свесил голову и повис на вытянутой руке…

– Сто-о-о-п!! – раздался громкий голос из темноты. – Хорошо! Молодцы!

Душегубы обмякли, повернулись в сторону голоса, человек у стены поднялся на ноги и отцепился от крюка. В темноте разом зашумели, заговорили. Крупный, подвижный мужчина в приподнятом состоянии вступил в круг света и объявил:

– Хорошо! Молодцы! В общем и целом мизансцена выстроилась. У вас все правильно, отдыхайте пока, – обратился он к «бандитам» и добавил в сторону «убитого»: – А с тобой мы еще поработаем…

И взяв под руку, подвел к тому месту, где того только что «убили».

– Не нравятся мне твои отдельные интонации. Выпадают они из общего контекста. Ты, Леша, должен понять одну вещь: ты не бабник, ты трагическая фигура. Ты – банщик в банном отделении бесполого Хаоса. Ты – нежный побег культуры, по которому топчется обожравшийся кошелек. Ты свеча, которая колеблется от малейшего дуновения мысли. Это они, – махнул он в сторону скрывшихся «бандитов», – это они – керосиновые лампы за стеклом, которые только и могут, что коптить и вонять, а ты впечатлителен и незащищен. Но ты – герой. Ты не жертва – ты герой! Ты должен умереть так, чтобы у твоих убийц после этого мурашки по телу неделю гуляли! Кстати, про свечу и лампу надо будет где-нибудь вставить… Ира! Ирина! – позвал он и уставился в темноту, как на черный занавес. На какое-то мгновение ему показалось, что оттуда выступила полуобнаженная фигура с перьями на голове и пахнуло настоящим запахом моря. Будто рядом с ними, обдав брызгами, пронеслось раздолбанное тело корабля с болтающимися тут и там канатами. Режиссер, а это был именно режиссер, отшатнулся и заорал:

– Да Ира, черт возьми! Где ты там?

Из темноты выкатилась невысокая плотная дама и сказала:

– Да здесь я, здесь, Николай Иссидорович!

– Ирочка, где у нас сценарист, где Соломоныч?

– Так вы же его еще утром отпустили!

– А, черт! Ну, ладно. Ты вот что, ты пометь там где-нибудь у себя «свеча и лампа», а потом мне напомни!

– Уже сделала! – отбоярилась Ира.

– Ну, значит, вот так, – снова обратился режиссер к актеру, и репетиция продолжилась.

Когда поздно ночью вышли со студии, режиссер вдохнул воздух улицы, поводил носом и сказал своей ассистентке:

– Чуешь, морем пахнет?

Ирина понюхала для вида и сказала:

– Да каким морем! Заработались вы, Николай Иссидорович!

– Ну, ладно. Давай завтра в десять. И Соломоныча мне подгони.

Однако на следующее утро в десять режиссер не появился. Не появился и в одиннадцать, а в двенадцать позвонил, и сказал, что сломал руку. Члены съемочной группы искренне огорчились и пошли заниматься своими делами. Наутро режиссер появился и принялся рассказывать и показывать, как сломал руку буквально на ровном месте. Поахали, поохали, а потом приступили к работе. Правда, не явился оператор, но особой нужды в нем пока не было. В двенадцать позвонила жена оператора и сообщила, что тот сломал ногу в самом неудобном месте. Режиссер сгоряча выругался и пожелал ему скорейшего выздоровления. Оператора заменили другим.

На следующее утро, когда должны были приступить к пробным съемкам сцены убийства, позвонил Гуня и сказал, что находится в больнице с сотрясением мозга. Режиссер прищурил глаза, сжал зубы и заменил Гуню, однако съемки в этот день не заладились.

На следующий день режиссер прибыл на студию с нехорошим предчувствием. И точно. Не успели выпить кофе, как позвонил актер Алексей с сообщением о том, что ночью попал в больницу с аппендицитом и что ему предстоит операция. Режиссер бегал по студии, размахивал рукой в гипсе, ругался крепким матом, а потом заперся с Соломонычем в кабинете. Сначала сидели и молчали. Потом режиссер вскочил и стал расхаживать по кабинету, натыкаясь на стулья и задевая за углы нехитрой обстановки. Наконец сел и спросил:

– Ну, и что будем делать?

– Нужно вернуться к первоначальному варианту сценария, – подготовленным голосом сказал Соломоныч.

– Ты все-таки думаешь… – осторожно начал режиссер, но Соломоныч решительно его оборвал:

– Однозначно. Ведь я же тебя, Коля, предупреждал…

– Знаю. Помню. Да, «Пьяный корабль» – моя идея. Но ведь какая!

– Да вот такая и есть. Ты же видишь, чем дело обернулось. Ведь я же тебе говорил: «Не трогай Рембо!» Говорил?

– Говорил…

– А еще что говорил?

– Не помню.

– Вот и плохо. А еще я говорил, – Соломоныч прокашлялся, – что РАЗРУШЕНИЕ – ГЛАВНЕЙШАЯ ИПОСТАСЬ ВОПЛОЩЕННОГО ВООБРАЖЕНИЯ! Всякое воплощенное воображение разрушает, а изощренное воображение разрушает многократно сильнее! Говорил?

– Ну, вроде…

– А почему так происходит, Коля, говорил?

– Черт, да не помню я уже, что ты мне там наговорил!

– Вот и плохо, Коля! А я тебе говорил, что воплощенное воображение, если к нему серьезно относиться, всегда создает внутри нас конфликт с действительностью и никогда – гармонию. И чем вещь гениальнее, тем она опаснее! Это зараза, которая похуже чумы будет! Вроде духовного вируса! Вроде все хорошо – ходишь, улыбаешься, чай пьешь, поздравления принимаешь, а внутри-то что?.. – уставился на режиссера Соломоныч.

– Что?

– А внутри-то, Коля, уже ничего и нет! А там, глядишь, нога за что-нибудь зацепится, и пошло поехало одно за другим! Вот о чем я тебя предупреждал, Коля!

Сказав это, Соломоныч с победным видом откинулся на спинку стула.

– Ну и что? – уставился на него режиссер. – Ну и что ты мне хочешь этим сказать? Ты посмотри – сколько мы с тобой работаем, а такого еще не было! Почему именно Рембо?

– А черт его знает! – поежился Соломоныч и невольно оглянулся на входную дверь. – Может, он что-то закодировал или нашептал… Только ты сам видишь, что получилось. Какие тебе еще доказательства нужны…

– Да уж, доказательств хватает, – буркнул режиссер и, помолчав, решил: – Ладно, принимаем первый вариант…

На следующее утро, восполнив поредевшие ряды, режиссер приступил к репетициям. Когда новому артисту у стены пришло время говорить текст, и он со школьным вдохновением начал: «Как ныне взбирается вещий Олег», режиссер почувствовал небывалое облегчение. В течение всей сцены никого не остановил, смотрел на действо влажными глазами и приговаривал:

– Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын!

С тех пор Артюром Рембо режиссер не баловался.

(*) Здесь и далее цитируется стихотворение Артюра Рэмбо «Пьяный корабль» в переводе автора.

(**)

Если воды Европы желать – это лужа,

Что черна, холодна, куда в терпкий закат

Хрупкой бабочкой мальчик, печаль свою теша,

Запускает корабль, чтоб вернулся назад.

30

Мой отец родился сразу после войны и сохранил отчетливые детские воспоминания о послевоенной жизни. В то время все люди для него делились на здоровых и калек. Здоровые запомнились каким-то шальным пьяным весельем, словно они радовались задним числом, что остались целы и невредимы, и почти все они у него в памяти на одно лицо. Другое дело калеки. Он утверждал, что помнил их лица, фигуры, жесты, повадки и даже имена – наверное, оттого, что был жалостлив.

В то время вокруг было много калек – слепых, одноруких с пустым рукавом, одноногих на костылях. Слепые – разговор особый, но больше всех он жалел безногих. Их невозможно было не жалеть. Однорукие и одноногие так или иначе приспосабливались. Представь себе маятник, говорил он мне, который размашисто качаясь, еще и движется вперед. Тут нужна сноровка, а они добавляли туда еще и шик. Была какая-то бесшабашная удаль в походке людей на костылях, особенно молодых. Как будто они бросали судьбе вызов. Конечно, людям постарше было не до шика, но двигались они с достоинством, и взрослые пацаны с уважением рассказывали, какие у них сильные руки. Протезов тогда не было, и кое-кто ходил на деревяшке, вроде пирата-боцмана из фильма «Остров сокровищ». Он вспоминал летнюю сцену на берегу реки: одноногий человек загорает на песке, обнажив культяпку, как они это тогда называли. Рядом с ним отстегнутая деревяшка. Было отцу тогда лет шесть, и он, не сводя глаз с изуродованного обрубка, со страхом и любопытством обошел человека стороной. Легче всех, как ему казалось, было одноруким. Они так ловко управлялись одной рукой, что можно было подумать, будто они из цирка. Отец помнил, как старшие пацаны тренировались сворачивать одной рукой цигарку. Свернув, доставали из коробка спичку, ставили торчком на узкий край, единым движением большого и указательного пальца зажигали ее и прикуривали.

Само собой, все, о ком отец рассказывал, пришли калеками с войны. И что важно – их не жалели, их уважали. Да и сами они никогда не позволили бы себя жалеть. Уже повзрослев, отец понял, какие это были мужественные люди. У многих, между прочим, были семьи, которые надо было кормить.

И все же нет ничего беспомощнее, чем безногий человек, говорил отец. Конечно, можно представить случаи еще более тяжелые, но он таких не встречал. Так вот, жил неподалеку от него один такой человек по имени Иван. Все так его и звали – Иван Безногий. Ему приходилось смотреть на всех, даже на шестилетнего отца, снизу вверх, и это было для него унизительно. Иван жил – и это ему еще крепко повезло – в семье брата. Отец вспоминал, как брат выносил Ивана на улицу на руках, словно обезьянку, а Иван, будто ребенок, обхватывал брата за шею. Брат усаживал его на скамейку перед домом, а затем также забирал. Иногда к Ивану подходили соседские мужики, усаживались рядом, курили и о чем-то говорили. Отец никогда не видел, чтобы Иван улыбался. Щетинистое худое лицо и раздраженный жалостливым вниманием взгляд. У него была деревянная тележка на подшипниках, на которой он, когда было сухо (зимой и в распутицу об этом нечего было и думать), пробирался по местным колдобинам неизвестно куда и зачем. Пристегнутый сгорбленный обрубок, всегда одетый в одни и те же подвернутые брюки, рубаху и пиджак, с кепкой на голове, упрямо толкал тележку одетыми на руки штуковинами, похожими на пресс-папье, только плоскими и с ручками. Звук его тележки был слышен издалека, и заслышав Ивана, отец всегда останавливался. И всякий раз, когда видел его, ему было жалко его до слез. Глядя на Ивана, говорил отец, он чувствовал, что на свете существует страшная несправедливость. Проезжая мимо отца, Иван не сказал ему за все время ни слова. Однажды, когда отец уже был постарше, он увидел его в людном месте, где тот отдыхал, прислонившись к забору. Перед ним на земле лежала кепка, в кепке поблескивала мелочь и даже мятый рубль.

Через пару лет родители отца переехали в другой конец города, и он потерял Ивана из виду. Когда ему было двадцать, и он приехал из Москвы на каникулы, то случайно оказался в том месте, где жил раньше. Поинтересовался у соседей, где Иван – хотел увидеть его и по-взрослому пожать ему руку. Оказалось, что Иван умер пять лет назад. Перед смертью он попросил, чтобы его похоронили в гробу нормальной длины, как если бы у него были ноги. Так и сделали. Пустоту заполнили ненужными вещами, и свой последний путь Иван проделал, как нормальный человек – ногами вперед.

С тех пор все земные страдания отец сравнивал со страданиями бедного Ивана. Представлял как тот, лишившись ног, жалел, что остался жив, но потом еще долго жил, существуя на мизерную пенсию и чувствуя себя среди кипучей мирной жизни жалким и лишним. Во всяком случае, отец бы на его месте чувствовал себя именно так. Эту историю он вспомнил, когда я однажды попытался пожаловаться ему на смехотворные, как я теперь понимаю, неприятности ранней поры моего становления. Он сказал мне: твои страдания по сравнению с молчаливыми страданиями моего Ивана ничтожны. Он, безногий инвалид, стоял на отсутствующих ногах крепче, чем ты, двуногий. Ты, молодой и здоровый, маешься возрастной слабостью духа. Рано или поздно ты окрепнешь и пойдешь на своих двоих дальше. Пожалуйста, помни о тех, кто был лишен этой возможности и знай, что есть лишения, перед которыми меркнет все остальное. Ты, моя бесценная, для меня и есть такое лишение.

А помнишь, моя радость, нашу первую золотую осень? Вспомни ее – привлекательную, осязательную, породистую. Ночью, когда ты спала в моих объятиях, она в сопровождении кортежа неслышно влетела в город, привезла с собой сухую, ласковую дымку с ароматом позднего счастья, цветастые покрывала в волнующих оттенках беспричинной радости, полные сундуки молчаливых восторгов и опрометчивых надежд и прочий реквизит цыганской магии. Вытряхнула, высыпала, набросила, окутала, отступила, оглядела. Ассистенты с галантными манерами установили декорации, смахнули пыль, мазнули там, брызнули здесь – и натура для ежегодной осенней фотосессии готова.

Утром ты открыла глаза и – ах! – сегодня что-то обязательно должно случиться, потому что с неба сдернули грязную нестиранную скатерть, заменили ее нежно-голубым шелком, повесили юпитер солнца и пустили время вспять. Снаружи за окном дрожит нечто тонкое, хрупкое и прозрачное, но не то летнее марево, что изнывает от зноя желания, а разумное, резонное, прочное, не желающее отступать, отдавать обретенный свет и значение. Мир будто нашел, что искал и теперь торопится водрузить свою находку на самое видное место.

«Прощальные гастроли! Только раз и только у нас! – возвещает он. – Спешите участвовать в ежегодной презентации багряного с голубым!»

И каждый ищет повод, чтобы оказаться там, и каждый его находит.

Примадонна-осень – маслоликая Венера – уже ждет. Она предлагает нам руку, и мы отправляемся с ней на прогулку, как больные накануне непременного чудесного выздоровления. Золотое солнце, еще недавно буйное и разнузданное, через голубые витражи небес льет на мир свет истины и радость просветления. Вокруг добрые, растерянные, выздоравливающие люди. Разноцветные лица домов сбросили на время маски и не стыдятся очевидных дефектов своей кожи. Паутинки трещин, поры выбоин, кривые морщины кладки, поблекшие румяна дешевой краски – вполне уместные следы несовершенства на празднике прощальной красоты. Сливаясь в пеструю перфорированную ленту, дома и лица убегают от нас сквозь горную прозрачность воздуха так далеко, как только возможно, туда, где прячется наше разноречивое прошлое и куда хочется плыть, жалея, мечтая и обманываясь.

По обнажившему внутренности асфальту мы, растроганные и просветленные, идем дальше, чтобы заручившись попустительством нашего снисходительного гида, посметь вернуть ушедшее, упущенное, несбывшееся. Наша спутница в цыганском наряде забегает вперед, заглядывает лазурными очами нам в душу, вытряхивает из рукавов янтарные шуршащие купюры, не забывая фиксировать позы под объективами незаметных ассистентов. Королева-осень в роли сестры милосердия. Мы тобой идем там, где были сотни раз и все же никогда прежде. Идем вдоль мечтательных витрин и впечатлительных фундаментов, мимо смущенных дверей и решеток, мимо триумфальных арок, ведущих в побежденные дворы, через скверы и садики, где облаченные в золотую униформу застыли в предсмертном достоинстве городские деревья, и облетевшие дни шуршат под нашими ногами. А вот и главный приз – янтарный клен с благородным телом черных кровей в окружении невозмутимых, старомодно-зеленых тополей. Воздух неподвижен и правдиво прозрачен. Вернее, его нет, и мы вместо него пьем прохладный настой соучастия. Осеннее колдовство в самом разгаре, и вот мы почти согласны вернуться в былое, чтобы исправить там когда-то безнадежно испорченное. Потому что все еще может быть и все еще так возможно! Потому что когда-то давно был такой же день, как сегодня, и редкие облака – небесные цыгане, также брели по голубому полю!

Вспомни – вечер был тоже хорош. Город не хотел, чтобы солнце уходило, но оно ушло, спрятав за домами мудрое желтое лицо. Ночью в городе тихо, как в павильоне, где днем снимают сказку. Еще несколько дней, и съемкам конец.

Ах, золотая осень – карнавал сердца, маскарад души! В чем ее тайна? Не в том ли, что она также безнадежно коротка, как и все прекрасное, что с нами случилось?