Текст книги "Черта"

15

Судя по вашим представлениям, человек подобен многодонному кожаному чемодану, где наряду с различными формами сознательного обитает бесконтрольное. Во всяком случае, утверждение Уильяма Джеймса «обычное бодрствующее сознание – всего лишь одна частная разновидность сознания, тогда как везде вокруг нас за тончайшей завесой находятся потенциальные возможности сознания всецело иного» именно об этом. Можно предположить, что где-то там, в междонье и заключена возможность выхода за черту оседлости.

Когда ваш сон вместо надежды на будущий свет извлекает из вашего многодонья нечто темное, иррациональное, чреватое скрытыми угрозами, это должно вам напоминать, что ваше рождение есть начало обратного отсчета, где вы по воле жребия можете в любой момент обратиться в ноль. Кстати, о жребии. Не следует думать, что преследуя вас, он в отличие от истории с рамздэльским нимфолептом мешает в своей реторте нечто большее, чем автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень. И уж в нем точно нет места произволу, желающему по примеру знатного лолитоведа избавиться от неугодного персонажа таким простецким литературным способом. Между прочим, заставив жребий совершить то, что должен был сделать сам Г.Г., автор заведомо обрек своего героя на печальную участь, ибо жребий подобно сицилийскому дону ничего не делает просто так. Этот прожженный крупье, позволив вам выиграть, обязательно заставит проиграть, в лучшем случае оставив при своих, в худшем – разорив. Своим произволом упомянутый автор лишь усугубляет вымышленность истории. В моих же историях вымысла нет – все в них происходит не по витиеватому стечению художественных интенций, а по указке вашего сознания, следующего в свою очередь скучному сцеплению внешних причин и следствий. Что поделаешь: человеческое сознание (во всяком случае, обыденное) – это прагматизм и функциональность. Оно дано вам, чтобы осознавать благо или угрозу вашему существованию, и в этом смысле недалеко ушло от инстинктов животных. Возьмите пример Авеля и Каина и попробуйте объяснить, почему одинаковое бытие определило полярные виды сознания. К сожалению, логика ваших поступков противоречива, а волеизлияния непоследовательны. Вам часто не предугадать даже ближайшие последствия ваших действий, не говоря уже о дальних. Терпеливо пестуя вашу капризную волю, я вынужден признать, что ее свобода сильно преувеличена.

Сознание и воля – горючее и двигатель вашей жизнедеятельности. Сознание подвигает волю к действию, а оно в свою очередь дает ему пищу к размышлению. Не углубляясь в природу вашего сознания (в конце концов, что бы ни происходило в вашей голове, я реагирую только на конечный, побудительный импульс), скажу лишь, что между нынешними джунглями вашей философии сознания и ухоженным питомником нейробиологии – чистое поле. Другими словами, вы знаете, как устроен ваш мозг, но не ведаете, как активность его нейронов соотносится с его ментальными состояниями – то есть, каким образом поток импульсов приводит вас к выводу, что ваш сосед – дурак, а у материи – корпускулярно-волновая природа. Мысли ваши, если не выражать их устно или письменно, никогда не звучат в голове, при условии, конечно, что она исправна. Погруженные в поток эмоций, омывающий вас, они вместе с ними причудливо меняют градус, как бывает при испорченном водоснабжении. Там, в общем потоке, они совсем, как люди: любят и ненавидят, соединяются и распадаются, нападают и защищаются. Вам же является результат их сговора, который вы, по причине несогласия с ним комментируете приблизительно следующим образом: «Это же черт знает что!» Не оттого ли некоторые из вас предпочитают разговаривать сами с собой, чтобы таким путем остудить мыслительный продукт и тем уберечься от умственной судороги?

Уверен: те из вас, у кого в приоритете не акт мышления, а половой акт (а таких, увы, большинство), вряд ли задумываются над предназначением сознания в его космическом масштабе. Являясь его ходячей версией, они, тем не менее, не спрашивают себя, почему сознанию нужен автономный носитель. А уж задать себе вопрос «Может ли порожденное бессознательной природой сознание породить в свою очередь нечто выше себя, а это высшее – еще более высшее?» им даже в голову не придет. Их восприятие, интерпретации и волеизъявления, их самоопределение и отношение к миру и смыслу бытия вполне соответствуют тому плоскому миру, в котором они живут. То, на создание чего природа потратила сотни тысяч лет, используется ими исключительно в прикладных, если не сказать, низменных целях.

Человеческая активность нуждается в поощрении: удовольствием сопровождается, к примеру, вкусная пища, крепкий сон, добрый или подлый поступок, половой акт и так далее. При этом акт, который происходит между мужчиной и женщиной, при всем его камасутровом разнообразии догматичен, не выходит за рамки физиологической потребности, и его прикладная природа неизменна. Сделав отправным пунктом размножения, эволюция сопроводила его ощущениями, которые невозможно описать, зато можно испытать вновь и вновь. Диапазон их весьма широк: от вульгарного до возвышенного. Можно отдаваться ему всем сердцем, вкладывать в него душу и жертвовать жизнь, как это делают влюбленные, а можно видеть в нем супружеский долг, который как и все долги так не хочется отдавать. Важно, что при этом даже в одном случае из ста непременно случится зачатие. Хитра природа, хитра и по-иезуитски злокозненна. Никакого сомнения: ее цель – сохранить и продолжить вас любым путем. Можно подумать, что Космос только для того и создан, чтобы длить ваше существование. Но если вы и есть цель Большого взрыва, впору разочароваться в той непостижимой, сказочной протоволе, что могущественнее самой сингулярности!

Соглашусь: природа прямолинейна, неразборчива, кровожадна, беспощадна, не склонна к перфекционизму и у нее плохо со вкусом (хотя отдельные ее творения весьма стильны – птицы и девушки, например). Ее кустарные методы порой изумляют. К примеру, решая жизненно важную для вас проблему общения, эта скупердяйка вместо того чтобы создать у вас более подходящую электромагнитному разуму способность к телепатическому обмену мыслеобразами, приспособила для этого ротовое отверстие, созданное ранее для дыхания, приема пищи и звукоизвлечения. В результате вы, обмениваясь артикулированными квантами неоднозначных слов, вынуждены тратить уйму времени для разъяснения и уточнения вами сказанного, отчего ваш орган общения часто превращается в средство разобщения. Или другой пример: обтесывая балясину вашей личности, природа не очень-то печется о разнообразии инструментов и качестве обработки. В ее распоряжении два топора, один из которых зовется кнутом, а второй – пряником. Орудуя ими, она оставляет на вашей психике сколы, задиры, зарубки, которые исподволь и явно бередят вас всю жизнь. В итоге миру представлена ваша парадная сторона, а щепки и стружка свалены в сарай подсознания. Таковы издержки топорного эволюционизма.

Может показаться, что я только и делаю, что насмехаюсь над вами, но это не так: я не Мефистофель, я – Атакос. В отличие от него я вижу перспективу и склоняюсь к тому, что вы – воплощение космической потребности, а не плоды неудачного эксперимента. Хотелось бы верить, что нынешний человек – всего лишь заготовка, и что грядет время гомункула. Зодчий разума – Космос с его саморегуляцией имеет все признаки сознательной структуры. В его распоряжении необъятные материально-энергетические ресурсы, разнообразное и совершенное оборудование, деликатнейший инструментарий, неограниченный запас времени, а главное, способность к созиданию и далеко идущие планы, контуры которых проницательные умы угадывают уже сегодня. Захватывающая очевидность этих планов меняет парадигму человеческого существования самым монументальным образом, отчего вопросы о смысле человеческой жизни, тайне исторического бытия и высшей цели человечества наполняются новым захватывающим содержанием. Если еще совсем недавно недостатки человеческой особи напрямую связывали с недостатками общества, то сегодня в повестке дня – техногенная коррекция плодов биологической эволюции, за которой маячит призрак всемогущества. Вы либо выйдете за пределы четырехмерного сознания и осознаете многомерную бесконечность, либо вас подчинят монстры еще бесшабашнее, чем вы, и тогда вас ждет тотальное обессмысливание реальности.

Я не собираюсь навязывать вам ни фатализм, ни произвол, я подтверждаю существование у вас возможности выбора. Хотите стать машинами? Становитесь! И то сказать: за что держаться и что защищать в человеке? Или в качестве ultima ratio вы опять будете твердить мне про любовь?

 
В сторону сонника
 

В нынешнее сугубо практичное время, когда домашние холодильники с их заморской магнитной чешуей заменили нам глобус, а вояжи в дальние края перестали быть накладными и утомительными, единственным способом достигнуть мест малоизведанных и что особенно важно, не столь отдаленных, является схождение внутрь самого себя. Именно в ходе такой экспедиции нехамоватый хомо сапиенс обретает волнующую возможность очутиться в стране самопознания, чтобы путаясь там в лианах своей натуры, попытаться оценить место и значение, присвоенное ему окружающими вещами. Изысканная, диковинная авантюра, позволяющая привести в относительный порядок запущенный сад души. Стоит ли говорить, что бывают случаи, когда такое путешествие рекомендовано настоятельно и безотлагательно.

…Уже какой день проктолог Мошкин не мог отделаться от ощущения смутного беспокойства, причин которому не находил ни внутри себя, ни снаружи. Не ошибемся, если скажем, что подобное испытание уготовано каждому из нас, и те, кто его уже пережил, прекрасно поймут, о чем идет речь. К примеру, любители иллюстрированных журналов могли бы представить его себе под видом неприятного запаха, который они, принюхиваясь и морщась, ощутили бы, проезжая на своей лакированной машине мимо птицефермы или кладбища новорожденного навоза. В свою очередь натурам тонким и образованным, пожелавшим прикрыться от такого сравнения надушенным платочком, вполне по силам вообразить тихие терзания Мошкина, как слабый пульсирующий сигнал, что идет из глубин Вселенной, тревожа разум и сердце неподдельной и жалобной настойчивостью. Ну и совсем уж тонкие натуры легко войдут в положение проктолога, намекни он им, что подобным стоном отзываются воспаленные струны рояля, если кинуть в его черную топку стопку современных нот. Но даже если упомянутым фигурам речи удастся проложить тропы к пониманию и сочувствию, все равно между сочувствующими и Мошкиным останется неустранимый и конфиденциальный зазор, а именно: если в приведенных сравнениях причина беспокойства очевидна, то в его случае орудовало нечто летучее и неопознанное. Возможно жизнь его, подводя промежуточный итог, намекала таким образом на неутешительный баланс, возможно так общалось с ним насупленное грядущее. Так или иначе, но чтобы стать синдромом, симптому не хватало ни роста, ни веса, а стало быть, ответ и ответные меры нуждались в дополнительных анализах, а сами анализы – в убедительном толковании.

Так бы Мошкин, вероятно, и жил, тоскливо озираясь и ожидая, когда порча сама отстанет от него, либо громко и ясно заявит, что ей надо, если бы этой ночью ему не приснился странный и отчетливый сон. Но тут вот еще что.

Накануне вечером ему с женой довелось посетить один известный своим глубокомыслием театр, где давали «Повелителя мух». Мошкин не был искушенным театралом (то есть, человеком, укушенным театральной страстью), а потому эпизодические посещения храмов искусства, куда его на аркане приводила жена, его вполне устраивали. Вовремя и скупо оброненная фраза «Вчера был в театре…» кроме того что красиво соседствовала с гуманизмом его профессии, создавала ему к тому же репутацию специалиста не просто хорошего, но просвещенного. Про себя он каждый раз потешался над чопорностью публики и предприимчивой близостью к искусству лотков с книжным и галантерейным интересом. Лотки – вот чем храм искусства помимо религиозного чувства похож на храм божий.

Мошкин был далек от содержания, и пока группа молодых артистов, изображающих подростков, входила в раж, он косился на беспомощную богемную неухоженность зала, на коралловую люстру с покосившимися как от порыва ветра свечами, на алюминиевый бутафорский фюзеляж, перегородивший полсцены. Отраженные от него театральные лучи лунным светом проступали на лицах жадной до иносказания публики, ищущей малейшего повода для смеха. Потом появился поросенок и свиная голова, и гремучая смесь текущего момента и воспоминаний по-прустовски ярко и безжалостно оживила утерянное время, напомнив ему ужасную историю свиньи Паши, которую его родители, сельские учителя, завели по примеру других, когда ему было пять лет. Вначале голый, гладкий, с розовыми ушами и ляжками поросенок – доверчивый, смешной, коротконогий, отдаленно похожий на бесхвостую таксу. Затем набирающий форму, крепкий, пока еще поджарый и снисходительно похрюкивающий подросток с любопытным настырным пятаком. После – пышная, упитанная, но достаточно стройная Прасковья, в упоительном расцвете ласковых и добродушных сил, громким хрюканьем приветствующая очередную порцию корма. И ближе к концу – белая, заплывшая, малоподвижная, не ожидающая подвоха гора. Колба его памяти все еще хранит влажное тепло и хлебный запах хлева, а подушечки пальцев помнят, как грубела ее кожа. Именно ими он перелистал атлас ее обреченной на убой жизни.

Тогда же, через год, в один из дней декабря, когда уже выпал снег и стала река, в их доме с утра наметилось оживление. Словно готовился праздник, о котором взрослые не спешили объявлять. Появился друг отца, дядя Петя, бывший фронтовик и, вообще, отчаянный человек, и затеял с отцом какие-то приготовления. Они топтались на дворе возле сарая, и отец при этом был возбужден и суетлив, а дядя Петя холодно спокоен. Маленький Мошкин случайно увидел, как в руках гостя сверкнуло что-то короткое и позолоченное.

«Папкин кинжал! Трофейный!» – пояснил сын гостя, будущий Петрович, на два года старше Мошкина.

«А зачем?» – спросил Мошкин.

«Как зачем? – удивился беспечный Петрович. – Вашу Пашку резать будут!»

«Как – резать? – обмер Мошкин, и вдруг все понял и закричал, и заплакал: – Не хочу, не хочу, не хочу!..»

Его схватила мать и унесла, бьющегося в истерике, в дальнюю комнату. Прижав к груди и укачивая ласковой ложью, она отвлекла и почти успокоила его, когда вдруг через промерзшие стены дома донесся истошный, на пределе свинячьих сил визг, вознесся к небу, да там и застрял, оставив после себя тающую пустоту.

«Вот и все, вот и нет больше нашей Паши…» – всхлипнула мать и заплакала вместе с разрыдавшимся Мошкиным.

Потом от Паши отделили кусок, порезали и поджарили. Воздух в доме пропитался наглым, оскорбительным, жирным запахом, и родители с гостями пили на кухне водку и закусывали Пашей, цепляя ее вилками с большой чугунной сковородки. Мошкин, не желая дышать запахом жареной Паши и наблюдать, как ее поедают, ушел на двор, где увидел на снегу возле сарая растоптанные красные брызги и догадался, что это Пашина кровь. Он приблизился к сараю, приоткрыл дверь и со страхом заглянул внутрь. Там в полутьме желтела подвешенная к потолку безголовая Пашина туша, и кровь с нее капала в подставленный таз, а рядом с клеенки глядела на него Пашина голова. Мошкин отшатнулся, заплакал и, не разбирая дороги, побежал со двора. Его нашли через два часа на другом конце села, измученного слезами и холодом. Ночью его одолел жар, а на следующий день у него признали воспаление легких. Он, конечно, выздоровел, но с тех пор его родители вместо свиней сосредоточились на курах, а сам он не мог есть свинину до пятнадцати лет…

После театра Мошкин был сдержан и обсуждение женою спектакля не поддержал. В вагоне метро они увидели безногого инвалида в коляске. Безногий привычно и деловито объявлял себя, как посторонний: «Поможем инвалиду, граждане!» Никто не помог, а Мошкин протянул ему сотню. Безногий и жена одновременно и удивленно на него взглянули. Вернувшись домой, Мошкин кое-как дотянул до ночи, имея одно желание – забраться в кровать и закрыть глаза. Наконец забрался и закрыл, и через некоторое время ему и приснился этот странный и отчетливый сон.

Снилось ему, будто идет он по городу, да только город совсем не тот, к которому он привык. Сонное время волочится за ним, как тень. Смутное желание влечет его к неясной цели. Он знает, что ему надо отыскать нечто важное, но не знает где и как. С трудом переставляя ноги, он движется вдоль серых нетвердых домов. Плоскости зданий расплываются и тают, и он пытается склеить и удержать их, напрягая зрение. Он не знает, как выглядит то, что он ищет, но внутри него твердое убеждение, что он узнает ЭТО, как только на него взглянет. Он с надеждой всматривается в лица домов, но каждый раз кто-то механический отрывисто и тупо сообщает ему: «Нет. Нет. Не то. Не то». Он тоскливо останавливается посреди каменного ущелья и говорит себе, что в его поисках нет здравого смысла и что нужно проснуться. И тут же фасады домов, поколебленные сонным сомнением, рассыпаются, и дома, поделенные на клетки, становятся похожи на шахматные доски, вертикально расставленные вдоль дороги, будто кто-то собрал их здесь для сеанса одновременной игры. Все клетки заняты одинаковыми, как пешки, фигурами. Кажется, вот-вот они начнут перемещаться по доске – и он узнает логику и смысл таинственной игры. Но вместо этого фигуры совершают ленивые колебания в пределах своих клеток, словно ядра в протоплазме. Время идет, фигуры остаются на своих местах, игра не получается.

Неожиданно рядом с ним обнаруживается незнакомый человек.

– Слишком много клеток, слишком, – говорит человек.

Мошкин окидывает его беспокойным взглядом и обнаруживает на лице незнакомца целый арсенал осадно-штурмового снаряжения: лоб-таран, глаза-перфораторы, треугольные щеки-щиты, короткий рот-клинок и острый клин бороды. В центре лица, словно набухший, потрепанный флаг воинственно реет завоеватель-нос. Для маскировки намерений – благообразные седые усы, сигара в правой руке и цепочка на затянутом в жилетку животе.

– Кто вы? – шевелит губами Мошкин.

– Сусолев, эксперт в области подземных коммуникаций, – отвечает незнакомец.

Мошкин совершенно несведущ в подземных делах, но почему-то тут же успокаивается и начинает думать, что именно так и должен выглядеть специалист в указанной области.

– Итак, я вас слушаю, – направляет на него Сусолев лоб-таран.

– В смысле? – теряется Мошкин.

– Расскажите о себе, – требует Сусолев, располагаясь в неизвестно откуда и как появившемся кресле. – Да вы садитесь! – приглашает он Мошкина в такое же кресло напротив себя, и Мошкин садится.

– Да что тут рассказывать… – мнется он. – Ну, в общем, зовут меня Мошкин, женат, имею сына-оболтуса двадцати лет, работаю в поликлинике, считаюсь хорошим специалистом и мне давно, прочно и безнадежно кажется, что я в чем-то виноват и всем что-то должен.

– Замечательно. Просто и замечательно, – кивает головой Сусолев. – Не спрашиваю вас о ваших взглядах на жизнь, ибо все, что вы мне скажете, будет неправдой. Однако, что я хотел бы знать наверное, так это для чего вы, собственно говоря, к нам пожаловали…

– Что значит – пожаловал? – бормочет Мошкин. – Это, извиняюсь, не я к вам, а вы ко мне пожаловали! Сон-то ведь, как-никак, мой!

– Ну, хорошо, допустим, – соглашается Сусолев, – ведь я почему, собственно, спрашиваю…

И в этот момент откуда-то доносится звук, каким обычно ложечка призывает к вниманию стакан. Необычное правдоподобие сна смущает Мошкина, и он просыпается.

Он попал, видимо, в самую сердцевину ночи, отчего заложившая уши тишина казалась неподвижной и вязкой. Приходя в себя, он отдалялся от сонной одури, и чем дальше отдалялся, тем больше хотел ее удержать. Еще не вполне понимая, зачем ему это нужно, он торопился подобрать прозрачные осколки, на которые распалось эфемерное создание. Но, видно, сон этот был из того же материала, что и лунный свет, и он растаял, оставив после себя досаду. Напрасно Мошкин разглаживал помятый пергамент памяти, надеясь, что невесомая иллюзия запечатлела на нем нечто большее, чем слабую тень. Раздосадованный Мошкин окончательно проснулся и открыл глаза. Окружающие предметы приобрели очертания, скупые тусклые отблески инвентарными номерами приклеились с полированным поверхностям. Постепенно сожаление отпустило Мошкина, и он стал различать робкие звуки ночи. Они, словно мыши, распуганные внезапным появлением постороннего, осторожно вылезли из нор и вновь завладели темнотой. Захрустели часы, разгрызая хрустальные ампулы времени, заурчал холодильник, заставляя позванивать забытые на нем чашку с блюдцем, рядом тихо задышала во сне жена. Наволочка зашуршала у него под ухом. Он слышал удары собственного сердца, и как толчками двигалась кровь. С улицы в комнату проникал тихий ровный гул ночного города. Иногда на одном его конце зарождался шум. Становясь все ближе, он, наконец, вспучивался и лопался, как воздушный нарыв на теле воды. Там, за домами проносился по проспекту редкий автомобиль с любителями бессонной жизни и уносил с собой шум мотора и шуршание шин. Пульсирующая тишина смыкалась за ним, как потревоженная гладь ночного озера. За окном трудилась февральская оттепель. Капли тающего снега на краю крыши набирали вес и срывались вниз. По дороге они встречали карниз и вдребезги разбивались об него. Металлический карниз отзывался низким укоризненным кряхтением. Мошкин представил, как брызги, долетев до земли, торопились слиться в ручеек и укрыться в канализации. Собрав звуки в негромкую коллекцию, Мошкин образовал в голове картину ночи и, лежа на спине, ждал, когда Морфей вновь распахнет ему свои объятия. Вскоре он подумал, что раз уж так вышло, то следовало бы воспользоваться и лучше подготовить себя к продолжению сна, для чего неплохо посетить туалет. Он встал и двинулся в нужном направлении. По дороге он обновил свою коллекцию новыми звуками: под ногами стонал паркет, с жалобным скрипом открывались и закрывались двери, гулкой циничной речью разразился унитаз, лихо, по-гусарски прищелкнул костяными пальцами выключатель. Он зашел на кухню, приоткрыл форточку и подставил воздуху лицо. С улицы на него, как заиндевелый конь, дохнул сырой бодрый ноль. Когда он, вернувшись, укладывался, под ним протяжно скрипнула кровать. Убедившись, что не разбудил жену, Мошкин вздохнул, расправил тело и закрыл глаза. Так и лежал, путаясь в тонкой мерцающей портьере мыслей, отделявшей его от театра теней, куда его пока не пускали. Не оставалось ничего другого, как плавать мыслящей деревяшкой на поверхности оцепенения и, не имея возможности погрузиться, накапливать тяжелую тормозную жидкость сна.

Мошкин притих, и мир уместился у него в голове так плотно, что ему показалось, будто тела у него нет вовсе, а есть только одна голова. Похожий на каплю талой воды на краю крыши, он пытался освободиться от веса разума, вслушиваясь в то, что называют звоном в ушах – до тех пор, пока тяжелеющие против его воли мысли не нарушали его подвешенного состояния. И тогда ему мерещился путь на работу в маршрутке и метро, казенные лица коллег, слякоть, сырые носки, непристроенный к делу сын, утомленные глаза жены и еще черт знает что мерещилось ему, и он, маясь от бестолковости и нерадивости заведенных в приемной сна порядков, стискивал зубы и злился, всей душой желая как можно быстрее попасть в область подземных коммуникаций.

Он даже не заметил, как оказался в кресле напротив все того же Сусолева.

– …Ну, хорошо, допустим, – продолжил Сусолев. – Ведь я почему, собственно, спрашиваю… Раз уж вы здесь, так может, вы согласитесь стать объектом психоаналитического исследования?

– С какой такой целью? – поинтересовался Мошкин.

– Чтобы попытаться оценить место и значение, присвоенное вам окружающими вещами. Ведь вы здесь именно для этого?

– Вовсе нет! Я здесь для того, чтобы спать! – заметил Мошкин и тут же согласился: – Ну да, я согласен!

Сусолев удовлетворенно откинулся на спинку кресла и сказал:

– Замечательно. Тогда начнем прямо сейчас, и вот вам для начала мой метод – вы будете вспоминать и рассказывать мне ваши дневные впечатления, а я буду толковать их с помощью моего сонника.

– И что это нам даст?

– Ну, не знаю. Может, обнаружится, что вы причинили кому-то вред, боль. Может, даже сбросили кого-то с моста или сделали что-то дурное и не хотите себе в этом признаться, – артистично покачивал Сусолев зажатой между пальцами сигарой.

– Какую ерунду вы, однако, предполагаете! – обиделся Мошкин. – И потом, как это вы собираетесь толковать реальность с помощью сонника?

– В этом-то все и дело! – улыбнулся довольный Сусолев. – Ведь это для вас она – реальность, а для меня – самый настоящий сон!

– Ну, не знаю, – замялся Мошкин. – Ну, если хотите, можно попробовать…

– Вот и договорились! Тогда начинайте…

– А с чего?

– Вспоминайте все, что придет в голову. Не упускайте ничего, даже если это «ничего» не слишком прилично.

– Ну, не знаю… – задумался Мошкин. – Даже не знаю, с чего начать. Лезет в голову всякая ерунда…

– Вот с ерунды и начните!

– Ну, например, город, слякоть, маршрутка, люди, солнце…

– Замечательно, просто замечательно. Так, смотрим.

Сусолев подпер ладонью лоб и закрыл глаза, как делают, когда хотят вспомнить или обмануть.

– Город, город… – бормотал он, словно водя пальцем по оглавлению. – Ага, вот, пожалуйста: «Вас волнует общественное мнение. Вас ждет смена занятий, образа жизни, места жительства. Вас ждет половой акт. Вам активно напоминают о скрытом прошлом. Вас ждет назначение на новую работу или командировка. Вас одолевают большие цели и устремления».

И освободившись от знаний, удовлетворенно подвел итог:

– Это то, что касается города!

– И что мне с этим делать? – растерянно спросил Мошкин.

– Как что? Примите к сведению!

– А если мне это не нравится?

– Вам это может нравиться или не нравиться, но вы сказали – город, и я сказал вам, что это значит. Если бы вас, к примеру, привлек солнечный свет на исходе дня, я бы сказал вам, что это означает. Но вы увидели город, и я сказал вам, что означает в моих сонниках город. Не понимаю, чем вам не понравилось мое толкование. Весьма, кстати, благоприятное для вас.

Сусолев говорил, и его рука с сигарой приплясывала в ритмичном, изящном и плавном танце, будто желала сообщить Мошкину то, что утаивали слова.

– Но про солнце я тоже сказал… – напомнил Мошкин.

– Какое еще солнце?

– Ну, солнце… Три дня назад я видел вечером оранжевое косматое солнце. Я еще удивился, что на него можно было смотреть, не щурясь…

– Оранжевое косматое солнце в феврале – это плохо. Однозначно плохо. Все сонники вам об этом скажут, – нахмурился Сусолев.

– Ну, тогда не знаю! – раздраженно ответил Мошкин и замолчал.

– Ну, хорошо, – пришел ему на помощь Сусолев, – вы можете назвать любой элемент неважно когда вами виденный, но который вы продолжаете считать самым значимым для вас.

Мошкин задумался. Работа? Нет. Карьера? Нет. Деньги? Нет. Путешествия? Нет. Женщины? Вот уж нет! Жена? К сожалению, нет. Сын? Тоже нет. Тогда кто, что?

И вдруг на память ему приходит свинья. Ну, конечно, свинья!

– Так вот – свинья! – волнуясь, объявил Мошкин.

– Что – свинья? – воздел брови Сусолев.

– Ну, этот самый ваш главный элемент – свинья!

– Хорошо, пусть будет свинья, – невозмутимо принял ответ Сусолев, и сигара в его руке небрежно и снисходительно кивнула.

Он снова прикрылся ладонью, порылся в сонниках и объявил:

– Неоднозначный символ. Возможно, вы добьетесь успеха, и вам предстоит спокойная и безмятежная жизнь. Возможно, вы достигните высокого положения и богатства, но ваши дети могут проявить легкомыслие и расточительность. Кто-то считает, что свинья к благополучию, несмотря ни на какие обстоятельства, кто-то уверен, что она вас очень подведет, кто-то полагает, что здесь пахнет изменой и предательством. Словом, очень противоречивый символ.

– А сами вы как считаете?

– Лично я склонен видеть в свинье плодородную и любвеобильную женщину. Возможно, именно такая женщина ждет вас в будущем. Все будет зависеть от навязчивости образа.

Мошкин примолк. Оказывается, во сне тоже можно испытывать смущение.

– Хотите знать что-то еще? – нарушил молчание Сусолев.

– Нет, спасибо, не надо! – заторопился Мошкин.

– Ну, воля ваша. В таких случаях я говорю: «Учитесь находить великое в малом!» Надеюсь, это не последняя наша встреча.

Сусолев сидел, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу. Облокотившись о подлокотники и кончиками пальцев удерживая за послушные концы-близнецы сигару, которую так и не закурил, он поигрывал ее фаллическим значением.

– Знаете, хочу открыть вам напоследок несколько простых истин. Ну, например: наш внутренний мир если и бывает в равновесии, то крайне редко. Но насколько же оно непрочно, если его может нарушить соринка в глазу! Или вот еще: как тень от солнца никогда не будет смотреть на юг, так гормональным восторгом не осветить гармоническое совершенство мира. Вот это лично мне очень нравится: чем больше доказательств в пользу либидо, тем подозрительнее его фундаментальная роль в индуцировании наших желаний. Вот это полезно знать: все кошки делятся на обиженных и не обиженных, а мужчина, освобожденный от забот о пропитании, становится самцом. И на закуску: лелея непорочное зачатие помыслов, помните о надгробных речах – финальных титрах жизни. Да, вот еще что! Я хотел бы, чтобы к следующей нашей встрече вы лучше подготовились. Отнеситесь к вашим впечатлениям, как к уликам. Соберите их в пробирку памяти, представьте мне на заключение, и мы попробуем вас подремонтировать. Договорились?

– Договорились… – пробормотал Мошкин.

– Я тут приготовил для вас небольшой ролик в психоделическом, так сказать, духе. Посмотрите, а когда проснетесь – воспользуйтесь сонником. До свиданья, мой друг, до свиданья! – заключил Сусолев и исчез, а Мошкин, обратившись в свое супер-Эго, пережил следующее:

Черные вороны в прозрачной вышине сосредоточены и угрюмы. Контуры дальних лесов на гаснущих полях неба, как усталая кардиограмма слабеющих предсердий. Тревожна и молчалива земля – ей не хватает духового оркестра и детских голосов. Восхитительна ветреная погода – есть в ней что-то всесторонне-мятежное, подстрекательское. «Как! Вы еще там не были?!» – удивляется встречный ветер. Облака в предзакатных малиновых мантиях расступаются, как почтительная свита. Сияющий голос рядом с Мошкиным утверждает, что теперь бескрайнее «везде и всегда» едино, доступно и наглядно, как прошлое «здесь и сейчас».