Текст книги "Черта"

21

Вот мы и добрались до главного – до вашей духовной жизни, сожительницы и воятельницы вашей личности. И та, и другая – материи достаточно эфемерные, и их взаимодействие протекает порой весьма болезненно, с осложнениями. Так, например, если одержимость и навязчивость у вас чередуются с унынием и восторгом – налицо зуд творчества. Талант – это вам не божий дар, а божий бич. Только он и способен загнать своего носителя за черту.

Так уж у вас заведено: одним – ценные сомнения, другим – сомнительные ценности. Оставим скептицизм наукам, прогресс – технологиям, вечные ценности – изобразительным искусствам, отодвинем их в сторону и сосредоточимся на литературе, тут же уточнив, что под ней понимать. Сразу скажу, что определений ее не меньше, чем честных способов отъема денег, и достаточно, чтобы позволить издательствам вести безбедное существование. При всем разнообразии меня интересует только та ее часть, которую принято называть художественной. Воистину среди многочисленных способов морочить людям голову она на первом месте. Смешение реальности и вымысла, факта и слова, подлинности и грез – не более чем морок, ворожба, отвод глаз. Доверчивый читатель даже представить себе не может, какой в ее творческой кухне стоит чад! По признанию современного писателя не из последних «литература может вызвать потрясение, эмоциональную встряску, безграничную печаль или восторг, пробудить в нас чувство близости с другим человеческим разумом». И даже, господи помилуй, «позволяет самым непосредственным образом установить связь с разумом умершего». Как видим, речь идет о мощном средстве манипуляции вашей психикой – средстве, способном толкнуть вас на опрометчивые поступки. Пройти молча мимо такого одиозного механизма мотивации вашего волеизлияния я не могу. Спрашивается, кто, как и с какой целью манипулирует вами, и что вам за нужда поддаваться? Собственно говоря, слова для того вами и придуманы, чтобы склонять друг друга к тем или иным поступкам. Принудительная природа слов очевидна, особенно в ее повелительной версии. Вам скажут: «Ешь!», и вы будете есть, скажут: «Беги!», и вы побежите, но вряд ли вы заплачете или засмеетесь, если вам велят это сделать. Разумеется, речь не идет о профессиональных лицедеях, которым ведома электросхема гнева, резюме истерики, подноготная слез и досье любви, и для которых собственная личина – всего лишь дробь в длинном ряду других дробей.

Сказанное художественным образом художественным же образом и воспринимается. От этого литература подобна письменному заговору, которому вы легко и добровольно поддаетесь. И эта внушаемость, эта способность чужих слов заставлять вас переживать чужие чувства, как собственные воспринимается мной как слабость, как наличие у вас родового дефекта. Возможно, таковы последствия воспитуемой в вас с детства привычки верить написанному на слово. А ведь начиналось все вполне безобидно: один питекантроп хотел поделиться впечатлениями от охоты с другим питекантропом, из чего родилась и окрепла устная речь, а вместе с ней и все атрибуты повествования: фабула, персонажи, выразительные средства, художественная ретушь и авторское тщеславие. Оставалось сообщить об этом всему миру, что его потомки и сделали, «оклиновав» плоды устного творчества их пращуров. Сотворенный из глины человек сам стал творцом глины. Трудясь на пользу и в назидание потомкам, летописцы быстро смекнули, что пробелы в материале превосходно латаются гладкой выдумкой. Так было узаконено сочинительство. Рукописный эпос пустил корни, дал побеги жанров, и пошло крепнуть глиняно-папирусно-бумажно-электронное древо литературы. Дошло до того, что индустрия печатного слова стоит у вас в одном ряду с производством автомобилей!

Если музыка у вас стала похожа на высшую математику, то литература – на алхимию. Мня себя синоптиками сердечных бурь, терапевтами любовной бессонницы, драматургами душевных вывихов, демиургами золотых рыбок, вы тщитесь соединить разновеликое, породнить чужеродное, возвеличить случайное в надежде, как вы утверждаете, угадать конструкцию бытия, а если удастся, то заглянуть туда, где начинается тьма. На самом же деле ваши писатели всего лишь в той или иной степени торгуют своей биографией. Забавно при этом наблюдать как вы, глядя на одно и то же, по-разному его толкуете. Вы охотно цитируете почивших, и их слова словно гири на чаше вашей собственной значимости. Homo sapiens – это интертекст длинной в десятки тысяч лет. Дробя гранит смысла на гравий идей, вы мостите им дорогу в высокомерное всезнайство. Формулируя мир и лишая его первобытного хаоса, вы противопоставляете ему себя в качестве разумного начала. А между тем сочинять – это нести ответственность не только перед словом, но и перед миром. Зрелость – это в первую очередь ответственность.

И ладно бы у вас выходило нечто чревовещательное, нездешнее, духоподъемное, прозорливое. Но нет – содержание ваших сочинений сводится к избитым схемам, влипнув в которые как в паутину, герои с болезненным удовольствием перетряхивают грязное белье и пытаются выпутаться. Любовь и деньги – вот горючее вашего воображения. Говоря о жизненных перипетиях, вы либо сгущаете краски до траурных тонов, либо разливаетесь радужным семиречьем. Вы обескураживающе расточительны: например, ради описания одного (!) дня своего существования кое-кто из вас способен выбросить на ветер семь лет жизни (Уллис). Вы назойливо и неисправимо тщеславны – как Солнце, что напоминает о себе с помощью Луны даже ночью. Своими текстами вы вторгаетесь в чужое сознание не для того чтобы его исправить, а чтобы смутить. Слава богу, многие из вас либо не читают совсем, либо помимо воображения имеют еще и голову!

Скажем словами тех, кто смотрит на литературу со сторонним прищуром: «Вымысел – не истинное происшествие, но и не сказка, а правда жизни в модусе возможного». В поисках новых смыслов вы генерируете заведомую чушь и плодите голых королей. Вымысел у вас становится явью, а явь – вымыслом, правда мешается с ложью, а ложь с невыносимой ложью. У вас первично сознание, а не материя, измена, а не любовь, смерть, а не жизнь, а ваши сочинения стоят поперед сингулярности. Соглядатаи бытия, вас так и тянет поделиться переживаниями. Корчится ли дерево в огне, вянет ли на холоде цветок, тает ли утренний туман, желтеет ли по осени листва, свистит ли ветер в ушах, а волны рвутся к звездам – во всем вы видите таинственный смысл и тщитесь его разгадать, потчуя фантазиями себя и других. Вы отстаиваете их истинность, приписываете способность чувствовать только себе и отказываете в этом другим – животным, например. Вы убиваете их и поедаете, а после объясняетесь в любви и нарушаете клятвы. Не удивительно, что со временем вы смелеете и позволяете себе вольности. Терпеть не могу ваших потоков сознания, ими можно подавиться! Тем не менее, вы гордитесь своими творениями и завещаете их потрясенному человечеству. Знайте, что они заведомо обречены на забвение, ибо я не с ними.

Множественность толкований – хлеб армии критиков. О, высокомерные интеллектуалы! Тесен ваш узкий мирок, по которому вы судите обо всем на свете. Эти ваши псевдоученые, птичьеязычные споры, где борьба ведется вокруг двух полярных мнений, каждое из которых надуманное! Слыть умником – что за блажь! Или вы думаете, что способны познать первопричину сущего? Тогда начните с меня: мое устройство не менее сложно. Только будь у вас еще одна жизнь, вы бы поняли, что не в вашей воле ее изменить. А пока вы только и знаете, что смерть в сговоре с рождением, «да» в сговоре с «нет», зима с летом, вопрос с ответом и как сказал некий французский поэт: с молекулою атом спит, и с прошлым – памяти обман, и с эпитафией – гранит, и с колотушкой – барабан.

Промысел литературы есть вымысел. Для того и придуман божий суд, что справедливость на земле недостижима. Литература же придумана для того, чтобы поселить на земле мечту. Литература – это убежище для тех, кто страшится жизни, а бегство от нее скрывает социальной озабоченностью. Сочинительство нынче стало у вас ремеслом, а написание книги схоже с шахматной задачей: нужно расставить фигуры, связать их правилами и, жертвуя и меняя, довести до эндшпиля. Если уж на то пошло, мне ближе не литература мысли, а литература чувства, словесная, я бы сказал, живопись, тонкостью и сугубой нежностью приближающаяся к поэзии. Заворожить может только полнозвучие языка, свежесть краски, чистота интонации, изящество линий. То что описывается – второстепенно. Поверьте, я знаю, о чем говорю: выплески завороженного поэтическим словом чувства по-особенному мягки и хороши.

Человек испытывает страх и рисует картину «Крик», испытывает боль и рисует «Боль», испытывает сострадание и рисует распятого Христа. В основе живописи – эмоции, а потому она ближе и понятней простому человеку. Образованному сословию свойственно рациональное мышление, массам – образное. «Эволюция, что прусский фельдфебель – жестока, но справедлива. Есть отбросы и отходы, но это не повод считать никчемным все человечество» – скажет интеллигент. В народе, напротив, любят меткое словцо. Эмоции глубже и старше разума. Культивируя древо разума, литература чувства питает не крону, а корни, то есть чувства. Обращенный к чувствам текст безыдеен, не подлежит осмыслению и как запах неделим. В отличие от литературы, конструирующей смыслы, литература чувства их избегает. Она подобна пряному ветру, несущему по свету аромат мечты, что рождает щемящее чувство несбыточного.

Признайтесь: все, что я здесь говорю, вы уже либо знаете, либо знать не хотите. И это правильно – не стоит обременять свою память излишествами. А что, собственно говоря, вы храните в себе такого, что могло бы меня удивить? Какие такие великие откровения носите в сердце, чем уязвлено ваше напыщенное самолюбие, и с чем не может смириться ваша непомерная гордыня? Да, внутри вас есть такие рычажки, подергав за которые можно заставить вас плакать или смеяться, и вы дергаете за них и плачете, и смеетесь. Это и есть ваша духовная жизнь? Неблагоразумные, неутоленные, неустроенные, неуемные, неуживчивые, непримиримые – это все вы, это все о вас! Ну, и какая миру польза от неуравновешенного, истеричного, раздираемого на части существа? Потрудитесь заставить меня озаботиться вашей участью, и я, возможно, отнесусь к вам серьезно. А пока будьте добры отстраниться от доблестей, от подвигов, от славы и взглянуть на осадок:

 
Здесь и везде
 

Шестого июня в восемь часов пятнадцать минут утра по московскому времени раскаленное до ослепительного состояния вещество вырвалось из адских глубин Солнца и взорвалось на его поверхности, образовав огненный шар. Там его подхватил танцующий вихрь, и раздуваемый им шар стал быстро терять форму, превращаясь в безликое уступчивое облако. Остывая от безумных схваток термоядерных родов, новорожденная материя испускала во все стороны возмущенного пространства ликующий хаос электромагнитных лучей, торопясь поделить между ними унаследованную в избытке энергию перед тем как потемнеть, ослабнуть и умереть. Миллиарды и миллиарды огненных стрел отправлялись на сотворение миров, неся им в дар по частице ядерной бомбы. Не подозревая о существовании друг друга, они мчались бок о бок в замерзшей тишине среди остановившегося времени, спеша исполнить свое предназначение. Через пятьсот секунд ничтожная их часть встретила на своем пути Землю, вонзилась в нее и окончила свой путь. Одни увязли в атмосфере, другие утонули в океане, а один луч, миновав все преграды, скользнул через неплотно задернутые шторы, упал на сомкнутые ресницы и исчез в немом звуке микроскопического взрыва. Ресницы дрогнули и разомкнулись.

 
1
 

В радужной пленке пробуждения поплыл сливочный потолок, заструились кремовые обои, задрожал шоколад мебели. В воздушную комнату снов по-лакейски тихо вошли воспоминания, раздвинули разноцветные занавески грез, открыли окна и впустили настроения вчерашнего дня. Ресницы поспешно сплелись, пытаясь избавиться от непрошенных гостей, но поздно: корабль по имени «сегодня» уже причалил к материку памяти. Ресницы, не желая сдаваться, сжались еще крепче, чем окончательно разбудили черного секретаря, который, зевая, приготовился записывать поручения на вогнутом экране век. Само по себе включилось радио и бодрой скороговоркой принялось расширять пропасть между свободой и необходимостью. Почувствовав обреченную досаду ресниц, напружинилась в ожидании близкого избавления кровать. Угол одеяла скривился и скользнул вниз, кровать прогнулась под игом плоти и, проводив ее в вертикальный мир, облегченно расправила измятую спину.

Тапочки перед кроватью наполнились жизнью и, не сговариваясь, двинулись в одном направлении, шлепая и шурша застоявшейся кожей подошв. От этого пришла в движение и покатилась цепочка домино из привычной последовательности утренних звуков: вздрагивая и застывая перед ультиматумом голодных защелок, со скрипом просыпались двери; искала выход притаившаяся в кранах вода: она сорвалась с цепи и зеленой волной прорычала в туалете, кулаками мелких брызг пробарабанила по дну чайника, потревоженной белой змеёй зашипела в ванной комнате. Туалетные принадлежности, истинные творцы цивилизации, легко постукивая, покидали гнезда и подставки, порхали в воздухе и возвращались на место, взмокшие и взъерошенные. Шипящая змея воды долго вползала в отверстие на дне ванны и, наконец, понеслась на свободу, вильнув на прощание хвостом и оставляя на эмалированной поверхности блестящую шкуру из чешуи брызг. Вспотевшее от возмущения зеркало избавилось от отражения и злорадно метнуло стоваттную молнию вслед обвисшим трусам. Трассирующее шарканье шлепанцев проследовало на кухню за новой порцией звуков: замерцал и подал голос телевизор – самоуверенный магический шар из реквизита бродячего шарлатана; на столе к утреннему смотру выстраивались столовые принадлежности, звяканьем и стуком рапортуя о своем прибытии. Добродушный аромат кофе – универсальный дезодорант назойливого запаха забот – заполнял закоулки обоняния, спеша добраться до центра управления полетом. Утро расправляло плечи.

– Вы представить себе не можете, как мне было приятно! – наманикюренным голосом сообщил телевизор.

Кухонная мебель и утварь сгрудились вокруг чашки с кофе и с напряженным вниманием следили за ее взлетами и возвращениями на счастливое и гордое блюдце. Время от времени в круг выходила стройная ложечка и, дотрагиваясь в поисках ритма до стенки чашки, порхала там до тех пор, пока кофе от головокружения не становился бледным. Чашку стошнило в последний раз, и она вместе с блюдцем отъехала в сторону, освобождая место для ритуала жертвоприношения. В центре всеобщего внимания оказалась коробка, наполненная жрецами из секты «Мальборо». Один из них взошел на эшафот. Возбужденная зажигалка подобралась к нему с высунутым от усердия голубым языком и опалила смуглое лицо горячим поцелуем. Обитатели кухни в священном ужасе следили за самосожжением сигареты, сублимирующей свое внутреннее содержание в фантомы таинственного озарения. Большинству смысл самопожертвования был непонятен, и только кастрюли и сковородки тайно гордились своим родством с обжигающим откровением огня. Обгоревшим останкам была дарована милость в виде нескольких капель воды из-под крана и полета в Лету мусорного ведра. Потрясенные зрители, окутанные легкой дымкой перевоплощения, приходили в себя, жадно вслушиваясь в перезвон чашки и блюдца, на которые упало небольшое количество пепла.

– Он сказал, – свидетельствовали они, перебивая друг друга, – что однажды все мы сгорим в очистительном огне, но что мы не должны бояться, ибо все возродимся вместе с ним!

Телевизор – служитель совсем другого культа, находивший кухонную компанию отсталой и старомодной, собрался было обратиться с увещеваниями, но вдруг осекся на полуслове и потух, ненадолго пережив окурок. Холодильник хоть и питался вместе с ним из одного корыта, недолюбливал его, а потому в очередной раз испытал чувство превосходства и независимости: ведь он мог включаться и выключаться по собственной воле!

– Да что у тебя путного увидишь, кроме футбола и МТV! – пробурчал он вслед.

Повеселевшие шлепанцы, совершив по кухне контрольный танец, направились к платяному шкафу, в котором лежали и висели особо приближенные к особе вещи. Все они считали себя на особом положении и считали свое положение тем более особым, чем были ближе к телу особы. Таковыми в первую очередь были предметы нижнего белья, хотя на эту роль также претендовали брюки и рубашки. Свои претензии эти последние основывали на том, что будучи особо приближенными хоть и частично, они занимали еще и видное положение. Приблизительно также думали пиджаки, куртки и особенно вертлявые галстуки, своей развязностью и распущенностью умевшие произвести впечатление на блузки и кофточки. Соскучившиеся по свету кандидаты в сопровождающие лица наперебой старались обратить на себя внимание, но не всем это удалось. Те же кому повезло – обтянули, прильнули, облегли, повисли, прижимаясь и ласкаясь. Шлепанцы прошлепали с вещами на выход, где с неохотой расстались с теплым местом, с которым были на короткой ноге уже несколько лет. Их место заняли манерные туфли. Они были большими проходимцами, за что их дальше порога не пускали. Тишина в квартире получила последние инструкции и тут же кинулась к замочной скважине, чтобы подсмотреть, как ключ проникает в интимную часть замка. Ключ проник, дважды там провернулся и удовлетворенно сказал на прощанье:

– Мы по-прежнему прекрасно подходим друг другу!

– Вы представить себе не можете, как я рада! – отвечала интимная часть.

Для того, чтобы дать делу плавный ход, манерные туфли запросили поддержку сверху. На нос взгромоздились черные очки, и все сооружение, заключенное между туфлями и очками шагнуло в мир чужих вещей.

 
2
 

Черные очки не любили белый свет и, сидя на носу, поносили его на чем свет стоит:

– До чего же он мрачный, особенно с утра! Глаза бы мои его не видели!

Роль посредника позволяла черным очкам говорить за глаза. Это была их работа – представлять белый свет в черном цвете. Между тем белый свет ничего об этом не знал и старался показать себя в самом выгодном свете. Он подложил черным очкам под ноги дорожку цвета мокрого асфальта, расстелил по бокам газоны с веселой зеленью, расставил вдоль пути высокие тенистые деревья, украсил дома заманчивыми вывесками и приветливой рекламой, направил им навстречу прозрачные блузочки, розовые топики, узенькие джинсики, стыдливые кудряшечки и погрузил все это в голубое марево.

Он приготовил состав из запахов морских ветров, цветов прибрежных скал, заморских трав, далеких океанских островов и освежил ими воздух над городом.

Он сопроводил изображение и запахи стуком вагонных колес, гулким эхом взлетающих самолетов, шипением тоника, шумом прибоя и криками чаек.

Он закрутил неторопливую карусель из переулков и улиц, проспектов и площадей, постепенно вовлекая туда проходные дворы и скверы, автобусные остановки и станции метро. Он заботливо подсовывал подземные и пешеходные переходы и застывшими в трансе светофорами подавал знаки свыше. Он убрал с дороги посторонние предметы, оставив только дружественные.

Он старался не замечать сотни тысяч тел, которые, преодолевая инерцию, сновали во всех направлениях, участвуя в процессах газообразования и газообмена. Он гнал их по огромной ладони большого города через паутину улиц, как по линиям судьбы. Он направлял торопливых и спешащих в объезд и обход, трамбуя их в пробках и очередях. Он обгонял прохожих и расталкивал зевак, на ходу отвечая по телефону. Он ломал голову, как объяснить опоздание и искал, как свалить с больной головы на здоровую. Он делал все, чтобы понравиться, этот белый угодник. В конце концов, он остановил карусель, и в черных очках отразилось высокое здание с выпяченной грудью. Оно заявило на очки свои права, надвинулось на них и поглотило вместе с потрохами.

– Вы представить себе не можете, как я люблю муравьев! – сообщило здание, страдая от чревоугодия.

 
3
 

– Всё не может принадлежать всем, но всё, что внутри меня – принадлежит мне, – так говорило высокое здание с плоской выпяченной грудью. – И его опоздания, и эти дурацкие оправдания, и снисходительность его начальника. Он сам и восемь часов его жалкой жизни. Вот он объяснился с шефом, облегченно вздохнул, нашел предлог и побежал на третий этаж к этой короткой юбчонке в завитушках рассказывать, какой ловкий он и какой дурак его начальник. По дороге его хватают за рукава такие же самовлюбленные идиоты, как и он сам из поколения «как бы». Накануне футбольная команда, с которой они носятся, как черт с писаной торбой, всего навсего отняла удачу у подобных себе горемык, но ликовали они так, будто сообща отвели баграми айсберг от «Титаника». Странное свойство – воспринимать чужие достижения, как свои. Это, видимо, от того что своих достижений у них нет. Почти все они вчера крепко вмазали и почти у всех с утра болит голова, но рассказывают они об этом с блеском в глазах и азартом в голосе. У всех у них есть подружки, которые ждут их звонка, чтобы их пожалеть. А вот и юбчонка в завитушках. По сигаретке на площадке между этажами, и он уже не одинок в этой жизни. Остроумный, галантный, деловой, перспективный. Пошел работать дальше. Пока шел – поменял лицо с уверенного на умное и с ходу плюхнулся на рабочее место. Запустил компъютер, схватил телефон и стал морочить кому-то голову. Что ж, телефон – орудие менеджера, а морочить голову – его специальность. Продать можно всё – утверждают его начальники. Только надо найти – кому, и всучить. Это и есть бизнес. Схватил бумаги и побежал в финансовый отдел. Отдал их на подпись и мимоходом поинтересовался, как зовут новенькую девушку. На обратном пути встретил знакомого и сообщил ему, что видел вчера последнюю модель БМВухи. Самое забавное, что он верит, что когда-нибудь сможет купить такую же. А пока вернулся на место и решил, что на кофе он уже заработал. Пьет кофе и отвечает на звонки.

– Ах, какой я себе вчера купила лифчик! Вы представить себе не можете, как он мне идет! – дразнит молодая сотрудница слева немолодую сотрудницу справа.

– Лифчик-счастливчик! – влезает он по-соседски. – Нет, это не вам! – и кладет трубку. Потом лезет в Интернет за последними анекдотами и зачитывает их тем, кто поближе. От лифчика он возбудился и во время обеда обязательно тайком посмотрит порнушку. Когда же юбчонка в завитушках согласится зайти к нему в гости? Сегодня вечером он поведет ее в кино, а потом где-нибудь посидят. Может быть, после? Пора бы ему уже повзрослеть, но боюсь этого не произойдет никогда. Я знаю, что он может и чего не может. А знает ли это он сам? Думаю, нет. Рвение и терпение – не его зодиак. Он верит, что однажды чудесным образом разбогатеет и у него будет всё. Он не знает, что пирог уже поделен и что ему остается только слоняться по моим внутренностям. Мои коридоры – мой кишечник. Он даже не замечает, как я постепенно его перевариваю. Бедный жрец из племени «Мальборо»! После обеда он будет вести себя также, как до обеда, с нетерпением поглядывая на часы, а ровно в шесть ноль-ноль предъявит мне свои права, и я не стану спорить.

 
4
 

Ровно в шесть ноль-ноль молодой мяч, крепкий снаружи и пустой внутри, выскочил из дверей высокого здания и, перепрыгивая через ступеньки, скатился на городской простор. Наконец-то можно попрыгать в свое удовольствие! Ну-ка, ну-ка, что вы там с утра говорили про блузочки, маечки, джинсики, кудряшки? Какими такими ветрами, травами, цветами, островами пахнет воздух вашего города? Где это тут у вас можно услышать шипение тоника, шум прибоя и крики чаек? Подставляйте же ваши улицы и переулки, проспекты и станции метро, приветливые вывески и заманчивую рекламу! Я стану прохожим и зевакой, дружественным предметом и телефоном, переходом и светофором! Я покачусь вдоль витрин, прилавков, рядов и стеллажей, мимо вытянувшихся на вешалках и распластавшихся на полках образцов из племени «одежда», мимо артикулов и оракулов, готовых к службе на износ. Я буду вдыхать особый запах некупленных облачений, еще не познавших испарений плоти. Буду мимоходом мять непорочную кожу роскошных товаров, терпеливо поджидающих своих рабов. Буду примерять их, упиваясь своей многоликостью и страдая показной неудовлетворенностью. Буду наслаждаться невинностью вещей, впервые предлагающих себя публично, и забавляться их смущением, буду дразнить плохо скрываемое нетерпение продавщиц, спешащих поскорей избавиться от них. Ах, этот мир легко достижимого превосходства, этот долгожданный миг согласия между вожделением и обретением! Этот волнующий факт обладания, это торжествующее чувство приобщения! Как вы кратки, и как хочется переживать вас вновь и вновь! Я покачусь через распахнутые двери магазинов и заведений по широким ковровым дорожкам и натертому паркету моих прихотей. Я поскачу среди таких же пустых и крепких мячей и буду так же, как они отскакивать от стенки к стенке, издавая короткие, энергичные звуки, похожие на звонкий выдох бича. Мы будем приглядываться друг к другу, мы станем на ходу примерять чужие слова, позы и жесты, добавляющие нам независимости. Мы будем ревниво присматриваться к чужим подругам, чтобы потребовать от своих доказательств такой же преданности. Пусть в многолюдном месте ее обнаженная рука обовьет мою шею и нежные губы коснутся моей загорелой щеки! Пусть весь вечер она не сводит с меня глаз и слушает, затаив дыхание, издаваемые мною звуки, подобные вздохам танцующего бича! Мы пойдем с банками в руках навстречу завистливым взглядам квадратных потертых мячей и их надувных кукол, попирая смиренные тротуары и пьянея от покорности прикормленного времени. Мы понесемся на автомобилях по линиям судьбы приручённого города, сторонясь театров и музеев, опер и консерваторий, чтобы оказаться наедине с нелюбопытным закатом. Нас будет веселить коктейль случайных фраз и возбуждать музыка глухонемых. На нас состарится и умрет вечерний свет, завещав заботу о нас своим ночным заместителям-фонарям. Мы устанем любоваться друг другом и полетим, цепляясь друг за друга, на качелях наших фантазий с периодом колебаний, равным скороговорке «Ой, мамочки!», чтобы в конце концов очнуться на заднем сидении автомобиля.

– Ты представить себе не можешь, как мне было хорошо! – признается она при прощании.

Хорошо быть молодым мячом, крепким и пустым!

 
5
 

– Приперлись наконец-то! – скажут тапочки, принимая эстафетную палочку от манерных туфель и отправляясь с ней на дистанцию.

– Да! И мы не расставались весь день! – стараясь не выдавать усталости, с вызовом ответят туфли, которые несмотря на все их заслуги так и останутся стоять у порога. Повиснут в шкафу недоноски-вещи, распространяя вокруг себя то, чего нахватались за день, зажмурятся от яркого света обитатели кухни, заморгает спросонья телевизор, прошипит разбуженная вода. В беспорядочном кружении шлепанцев не будет утреннего смысла, и свет по очереди оживет и погаснет во всех комнатах, пока не останется только на кухне. Шлепанцы займут место впереди кресла и, по очереди то покачиваясь, то похлопывая себя по кожаной заднице, насмешливо будут наблюдать, как жители пищеблока, борясь со сном, таращатся на перспективу ночного чаепития. Насладившись их испугом, они потащат эстафетную палочку в кровать, дав на прощание плафону возможность лишний раз показать, кто тут истинный светоч. Кровать сдернет с себя верхнюю одежду и со стоном раскроет объятия усталому путнику. Веки, как две чугунные задвижки сомкнутся, надежно отделив личное от общественного, пока телефон с тумбочки не напомнит, что он на посту и что бдит.

– Алё.

– Ты где?

– Уже дома.

– Как добрался?

– Без проблем.

– Ты – супер!

– Нет, это ты – супер.

– Я тебя люблю!

– Я тебя тоже.

– Спокойной тебе ночи!

– И тебе тоже.

– Завтра как обычно?

– Да. Пока.

Обстановка спальной наклонится и поедет в сторону. Откроется дверь в воздушную комнату снов, исчезнет сила тяжести и освобожденное от обязанностей существо заскользит по цветным занавескам грез.

Но для чего же сегодня утром на сомкнутых ресницах умер солнечный луч?