Текст книги "Черта"

18

Незабвенная, невыплаканная моя, для меня твое прошлое подобно непогрешимому небу, где ты сияешь незакатно-пламенной звездой. Взойти и разгореться ты могла только праведным путем: это аксиома. Копаться в твоем прошлом я считал кощунством даже тогда, когда пытался найти ответ на жизненно важный вопрос – что за силы свели нас и надолго ли. Когда хотел знать: наша встреча – итог ли запèчного колдовства, многоходовая комбинация судьбы или прихотливое распределение случайностей? Когда сложением прожитых нами дней тщился вывести сумму нашего будущего – то есть, постичь заведомо непостижимое. Приняв априори твое прошлое за совершенное число – положительное, целое и вседелимое, я обращался к своему прошлому – иррациональному, неприглаженному, несуразному, в надежде упорядочить его и облагородить. Несмотря на натяжки и допущения, ничего хорошего я там не нашел и решил, что прививать твой культурный побег к моему дичку – плохая идея.

Помнится, в раннюю пору пассионарности я сочинил:

Смирись или борись

прими или бунтуй

блажен, кто рвется ввысь

кто лижет зад – холуй

С тобой я был готов принять и смириться. Глядя на других женщин, я думал: каждая женщина должна знать свои достоинства и недостатки и старательно прикрывать первыми вторые. Отчего же они так мало об этом пекутся? Эти их кривые ноги и безразмерные, обтянутые до вызывающего безобразия задницы – кого они способны соблазнить? Эти жидкие грязные сосульки волос, эти безнадежно пустые, не сулящие сюрприза лица! Любовь не вечна, она проходит – утешают себя обиженные ею, недостойные ее, некультурные, неглубокие, недотянувшиеся, завистливые, мстительные, злые. Те, про кого писана басня «Лиса и виноград», те, для кого единственный выход – поберечь здоровье и убраться подобру-поздорову от жаркого костра самосожжения.

Давно заметил: в мужское сердце женщина забирается с помощью голоса. И в этом качестве он у них подобен извилистой змее. С голосом, как и с внешностью надо работать. Его врожденная постановка – редкое благо. Я знавал многих женщин – питоно-, удаво-, гадюко– и гремучеголосых, гулких и скрипучих, писклявых и громогласных, как сигнал воздушной тревоги. Неряшливо интонированные, их голоса колючей проволокой проникали в меня, обдирая слух и заставляя морщиться. Сладкоголосая моя, ты вошла в меня с первым же звуком и растеклась, и наполнила благостью!

Помню, ты мне рассказывала:

«Я злая, я такая злая! Хорошо запомнила, как в десять лет меня обидел один мальчишка. Мы играли во дворе, а он подкрался сзади и ударил меня в спину. Больно ударил – я даже скорчилась. А он засмеялся: „Что, получила, задавака?“ Я заплакала от обиды – за что?! Он бросился бежать, а за ним другой мальчишка, постарше. Догнал его, схватил за шиворот и притащил ко мне. „Бей!“ – говорит. Я ударила его в грудь. Несильно, а так, слегка. „Сильней! Как он тебя!“ – говорит старший. Я ударила сильнее. „Еще!“ – говорит. Я еще. „Бей, не жалей!“ – требует старший. А с младшего вся удаль слетела – сморщился и лицо рукой закрывает. И я вдруг разозлилась и стала лупить его по рукам, по плечам и даже пару раз по голове заехала. Бью и приговариваю: „Вот тебе, вот тебе, вот тебе!“ Он заплакал, и старший его отпустил. С тех пор я никому спуску не давала. Такая вот тупая бабья отместка…»

Именно тогда до меня дошло все величие и своеобразие твоей натуры, вместившей в себя прихотливый, многовековой женский опыт от Тристановой Изольды до голливудской Вивиан. Опыт целомудрия и невоздержанности, неискушенности и соблазна, диалектика превращения из божества в содержанки и обратно. Бесценная моя, что бы ты ни говорила, что бы ни скрывала, повторяю – твое прошлое для меня свято. Оно как акварельное, дымчатое, восхитительно мягкое небо на восходе дня, как драгоценная картина, что с годами лишь прибавляет в цене. Когда-то давно я написал:

«Что такое портрет, как не материя, испытавшая унижение насилием? На распятый, умерщвленный, мумифицированный холст наброшено изображение мужчины. Геометрически оно состоит из трех явно прописанных острых углов и одного легко угадываемого. Первый создается контурами цилиндра, головы и открытой части рубашки. В него вложен угол поменьше: две впадины, прочерченные вдоль щек от скул до подбородка, повыше которого легко умещается рот с узкими губами. И третий – линии сдавленного в висках черепа через кончики глаз и губ сходятся и ограничивают тень под нижней губой. Сверх того, согласованную с ними часть конуса можно усмотреть и в серо-зеленом заднем плане портрета. Все это перечеркивает поперечный угол, создаваемый линией глаз и рта, включающий нос, правое ухо и вершиной уходящий за пределы картины. Он включает в себя самые важные органы чувств, делая их солидарными со ртом – средством вещания на мир. Такова геометрия портрета, подчеркивающая анатомию, последовательность и элегантность изображенного. Вот такой человек-треугольник. И это, возможно, его главные достоинства, поскольку черты и части его лица меньше всего заботятся о правдоподобии.

У него лицо деревянной куклы с живым человеческим ухом. У него плоский, криво выструганный нос, который через прорезь в лице может выдвигаться на нужную длину. Сдавленный в висках череп делает лоб похожим на выступающий верхний ящик комода. Его глаза водянисты, как серо-зеленое небо. Цвет лица говорит о том, что, возможно, он смотрит на закат, но, скорее всего, это цвет здоровой кожи. Без цилиндра он плешив и умен, в цилиндре – неотразим. Его рубашка, галстук и сюртук – на все времена. Он всемоден. Все вместе это называется Макс Жакоб. Только это не он. Ни малейшего сходства. Но кто сказал, что сходство – главное в портрете? А как быть, если человек глубже, чем его настоящие щеки, рот, нос, глаза, лоб? А как изобразить то мимолетное в них, что завтра станет судьбой? Как передать то темное и пугающее, чего еще не знает позирующий и не видят другие? Ведь цель искусств – не правдоподобное описание оболочки, а постижение того, что живет и копошится под ней. Чтобы постичь, нужно выйти за рамки.

Портрет концептуален. Он вызывающе диспропорционален. Он выставляет напоказ атональность цветосочетаний и подчеркнутую геометрию доминант. Неудивительно, что в глазах современников он выглядел раскрашенной карикатурой, а его автор – порочно больным человеком. Сегодня нет ни натурщика, ни автора, ни тех, кто его судил, а сам портрет стоит миллионы условных единиц. Однако в эту сумму оценивают вовсе не распятый, умерщвленный, мумифицированный холст, и уж тем более не изображенного на нем мужчину. Столько стоит попытка больного, простительно порочного художника выйти за рамки. Попытка ценою в жизнь.

Портрет пугает, как предсказание и оскорбляет, как преступление. Он гениален и безжалостно актуален. Так что же такое портрет, как не часть бытия, испытавшая таинственное превращение в предмет искусства?»

Несравненная, единственная моя, ты для меня – бесценный предмет искусства!

Наша память как маска обладает высшей степенью безликости и в соответствии со своими вкусами и пристрастиями редактирует все, что мы в нее загружаем. Она самодержавна и независима, упряма и непредсказуема, глумлива и безнравственна, нездорова и разрушительна. Не память, а громыхающий бродячий оркестр! Во всяком случае, именно такой представляется мне моя память, когда речь заходит о моей жизни до тебя. Мой путь к тебе зряшен, неряшлив и до обидного бестолков. Подстать ему мои случайные музы. Они как твои сластолюбивые актеры – такие же похотливые и бездушные. Вот их обобщенный портрет:

…Она являлась мне равнодушная, с сонными веками, вялыми губами и помятыми крылами. «Сколько берешь за час?» – интересовался я, и она называла цену. «Вот тебе деньги, и не смотри на часы» – снимал я ее.

Раздражительная, вздорная и капризная, она предъявляла мне претензии почище супружеских. Была подобна крупнозернистому меду, который сразу попадает не в то горло. Когда-то она была молода и привлекательна, но постарела и лишилась задора. Она помнила поголовно и поименно всех своих клиентов, и ремесло ее было такое же верное, как крепко сколоченный эшафот. С возрастом она научилась потакать вкусам и навязывать их. Она гуляла направо и налево, а мне говорила, что любит лишь меня.

Она учила меня подглядывать и подслушивать, подражать и списывать или подсовывала несвежую, как прокуренная комната историю. Загнав в очередной тупик, она советовала мне чего-нибудь выпить. Заставляла читать все подряд, утверждая, что энциклопедист подобен элеватору, который хранит зерна знаний, ожидая, когда они прорастут. Страдая бессонницей, будила меня посреди ночи и говорила: «Слушай, мне тут пришло в голову…» Она подсылала мне в сон индейских богов – татуированных, полуголых и злых, которые грозили скальпировать меня. Она натравливала на меня африканских колдунов и заклинаниями «баракабама-амабакараб» поднимала курс моего доллара. Иудеи по ее просьбе делали мне обрезание, католики отпускали грехи.

Избавь меня, Аполлон, от похабных оттенков серого, взывал я во время очередного изнурительного соития, а она пользовалась мной и внушала, что такова метафизика утешения. «Не оборот, а оборотень речи!» – потешалась она, читая мой вымученный, свежеиспеченный стих, и я морщил лоб в попытках ей угодить. Она заставила сочинить в ее честь цикл эротических миниатюр, и когда пошлостью они перещеголяли «Одиннадцать тысяч палок» Аполлинера, сказала, что зато праведностью я превзошел книжников и фарисеев, а через некоторое время и вовсе предложила пойти за вторым. Когда же я отказался, она исчезла, заявив напоследок, что литература – это попытка освоить мыслеòбразный хаос мира, литературоведение – попытка освоить хаос литературы, а сама она – неформатная матрица, семантика инокультурной ментальности и верное средство от лишних килограммов. Я пишу, он пишет, они пишут, мы пишем не потому что не можем не писать, а потому что рядом с нами есть такие как она – таким ей виделось ее неблагодарное амплуа.

Есть на свете час безделья

Когда нужно спать.

Есть на свете час веселья

Там нельзя скучать.

Но когда чело, вздыхая,

Клонишь ты согреть

Сердце мне – я замираю,

Впору умереть.

Тронут ложью, что поешь ты,

Волчья дочь измен,

В снах тону я без заботы

Меж твоих колен.

Когда сердце мне сгрызешь ты

Что нам есть взамен? *)

Вот и все, что от них осталось…

*) Шарль Кро, «Колыбельная», перевод автора.

19

Бывает, что я надоедаю сам себе. Настолько, что хочется воплотиться в бородатого пророка и посвятить себя наставлению рода человеческого. И только неизбежные скитания, неблагодарность соплеменников и черствый хлеб чужестранца останавливают меня. И все же случись такое, я первым делом постарался бы исправить ваш мифологический образ мыслей, это прискорбное следствие навязчивого стремления приладиться к миру любым путем. Разумеется, из бесчисленного числа тех, кто как иголками нашпигован чужими мыслями, тех, что строят свое мировоззрение на эмоциях и вере следует исключить служителей наук – во всяком случае, точных. Хотя не всегда святы и они. Для меня одиозны также те, кому собственный опыт с прискорбием открывает то, что было известно тысячи лет назад, и о чем они могли бы прочитать в неглупых книжках раньше. Им невдомек, что все, что с ними происходит уже описано и предписано, и им остается лишь притвориться хорошими и плохими, глупыми и умными, толстыми и худыми, больными и влюбленными, счастливыми и обездоленными. И все же будь я один из вас, что бы я стал проповедовать?

Начнем с того, что духовно (не говоря уже о физической стороне дела) вы существуете и развиваетесь на основе общего для Вселенной принципа целостности и единства противоположного. Почему из всех возможных принципов своего устройства энергия и масса выбрали именно этот, неведомо даже мне. Как бы то ни было, истина в этом лучшем из миров добывается в борьбе противоположных мнений, равновесие достигается благодаря балансу двух результирующих сил, а первичный импульс мира – отталкивание находится в постоянном и напряженном конфликте с притяжением. Это две главные силы Вселенной, все остальные взаимодействия происходят внутри них. Именно дихотомичность, диаметральная парность мира обрекают вас на внутреннюю биполярность. Вы не можете быть другими: вас как не раздели – все пополам, все не так, все враждебно. Биполярна ваша мораль, и вы одинаково добры и злы. За последние сто лет вы пережили граммофонную мораль, за ней ламповую, затем атомную, космическую, а вот теперь переживаете цифровую. И пусть никуда не делось ваше желание выделиться и возвыситься или с кривыми ногами пройти на высоких каблуках, но то, что зло неразборчиво в средствах, и ничто так не портит мораль, как революции вы, я надеюсь, поняли. Нынешняя аудитория радикально изменилась: осознала себя солью земли, светом мира и не керосинкой, но факелом. Спросите любого, что он излучает, и он ответит: свет добрых дел, побожившись при этом, что праведностью превзошел самого папу римского, хоть и служит двум господам – Интернету и Мамоне. Уверен – никакие увещевания не способны заставить их сдерживать гнев и быть покладистыми ответчиками. Как, скажите, можно призывать их не копить себе сокровищ на земле, если погоня за ними стала культом?! Как можно порицать прелюбодейство, развод и женитьбу на разведенной, если ими движет, как они считают, всесильная и всепростительная любовь?! Как можно творить дела праведные не напоказ и не учиняя шума, если от этого никакой выгоды?! Как можно прилепиться к жене своей и быть одной плотью, если невянущая притягательность «Опасных связей» с их порочным представлением о любви, как о всего лишь помощнице природы не теряет своего обольстительного очарования? Как тут не согласиться с мнением первого и вечного редактора этой книги – пусть оно даже скорее показное, чем искреннее – который пишет:

«Молодые люди обоих полов могли бы узнать из этой книги, что дружба, которой злонравные люди норовят их осчастливить, всегда есть опасная и фатальная ловушка как для их счастья, так и для их целомудрия. Однако зла, что всегда присутствует рядом с добром, следует в этом случае опасаться особо, и будучи далек от того, чтобы советовать молодежи чтение этой книги, я нахожу важным отдалить ее от чтения и других опусов подобного рода»

Будь моя воля, я бы добавил в ваши святцы Искусителя и убрал из них кротцых. Так есть ли в наше время место нагорной проповеди и что нужно – упразднить ее, восполнить или ждать, покуда всё, в том числе и зло, не сбудется?

Сразу замечу, что проповедь однобоко устремлена к добру. В ней нет места злу, а потому в ней нет потенциала, отчего она заведомо лишена энергии. Изначально предназначенная быть заветом для небольшой иудейской общины, она, тем не менее, стала известна всем миру. А между тем не раз признавалось, что нормы ее скорее желательны, чем обязательны, ибо жить по ним возможно либо в замкнутых сообществах единомышленников, либо находясь в конфронтации со всем миром. В самом деле: требовать от носителя такой морали подставлять щеки, отдавать последнее и не взыскивать долги – значит обречь его перед лицом зла на вымирание. Тогда в чем секрет ее популярности? А в том, что вначале она стала прокламацией протеста, который добрым никак не назовешь, а позже и вовсе насаждалась огнем и мечом. И в этом нет парадокса – парадоксально лишь то, что несовместимо, а зло также невозможно отделить от добра, как и добро от зла. Многие из вас верят, что зло есть досадная опция к добру. На самом деле пара «добро-зло» возникла и осознавалась вашими предками вместе с их отделением от природы. Оставляя поначалу старых, слабых и больных умирать в одиночку, вы продолжали следовать законам дикой природы, не подвергая их сомнению. Такими вы, по сути, и остались, хоть и верите в идеалы и Уголовный кодекс. Подчиняясь законам эволюции, вы и думать не думаете упрекать ее в жестокости. А между тем вы куда беспощадней ее. Зло называется злом, потому что близорукое добро не видит в нем себя. То, что одни из вас называют злом, другие называют правым делом, а своих противников не иначе как узурпаторами добра. Возможно ли переубедить их и примирить? Скорее нет, чем да. Двусмысленность ваших ценностей очевидна вам самим: «Великий независимый дух, желание оставаться одиноким, великий разум кажутся уже опасными; все, что возвышает отдельную личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне злым; умеренный, скромный, приспособляющийся, нивелирующий образ мыслей, посредственность вожделений получают моральное значение и прославляются». Ясно одно: воздвигая стену между добром и злом, вы лишаете их способности к самоидентификации. Возьмите, к примеру, людоеда, который выследив пришельца, убивает его и несет предъявить свое доброе дело соплеменникам. Можно ли утверждать, что его добро иного сорта, чем добро праведника? Если да, то тогда придется признать, что есть разные сорта добра и зла – вплоть до тех, где грань между ними стирается. А как быть с божьими тварями, которых вы убиваете себе в пищу? Любому доброхоту за злом далеко ходить не надо – для этого достаточно зайти в ближайший магазин. Как тут не согласиться с вашим провозвестником сверхчеловека, который утверждал: «Суровость, насилие, рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стоицизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, все злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в человеке так же способствует возвышению вида „человек“, как и его противоположность».

Сказано: кто нарушит заповедь – будет последним наречен, а кто исполнит – великим наречется. Но можно ли творить добро под диктовку и под страхом отлучения? Лучшие из вас подобны сосуду, в котором раствор с отстоявшейся до кристальной чистоты благостью соседствует с мутным осадком зла. Выставляйте же их напоказ, как образец того максимального успеха, что вы при всем вашем усердии можете достигнуть. Сострадание, кротость, милосердие, чистосердечие, миролюбие и правдолюбие хороши, если вам отвечают тем же, но причем тут воздаяние? Культура – это вам не манна небесная, а ежесекундное примирение зверя с человеком. А потому, творя добро, будьте добры при случае дать отпор всеми имеющимися средствами. И не считайте, что ваш оппонент менее вашего привержен идеалам добра и что ваше добро добрее добра вашего врага.

Самое время вспомнить о нашей красной нити. Да будет вам известно: жертвенный человек – запредельный человек. Только я один и могу оценить кинжальный выплеск его самоотречения. Одни жертвуют собой, чтобы спасти, другие – чтобы убить, и всех их называют мучениками. То есть, в полном соответствии с принципом относительности цвет ценности зависит от того, под каким знаменем – красным, белым, зеленым, черным или пурпурно-золотым, находится наблюдатель. Может, вам следует, наконец, признать де-юре то, что никогда не переставало быть де-факто, а именно: вместо «не убий», желать «не убий ближнего своего, но не врага»? С другой стороны «Не убий» – та максима, которая одна только и способна сплотить вас вокруг добра, ибо рано или поздно вам придется столкнуться с вселенским злом. В случае поражения у вас один выход – в безнравственность. И прошел ливень, и разлились реки, и подули ветры, и обрушились на дом тот – и он рухнул, и разрушение его было велико.

К прочим статьям проповеди отношусь как к лекарству, про которое говорят: если не поможет, то и не повредит. Правда, на месте представителя божественной династии я, чтобы не поощрять иждивенчество, не стал бы брать под особое покровительство нищих, скорбящих, кротких и страждущих. Да, кстати: с физической точки зрения неважно, сосредоточены вы на добре или зле – природа волевых импульсов в обоих случаях одинакова и модулируется моим высокочастотным полем с одинаковым безразличием.

 
Чемодан вранья
 

Высокий забор и подпирающую его очередь Николай Степаныч заприметил еще издали. До этого момента он неопределенно долго уже брел по незнакомой дороге и никак не мог взять в толк, что он здесь делает. Окружающий пейзаж состоял из покрытой яркими цветами равнины, неподвижных облаков, полуденного солнца и за все время движения ничуть не изменился. Одетый в выходной темно-синий костюм и белую рубашку, косо сдавленную на горле галстуком, Николай Степаныч неторопливо плыл в начищенной обуви среди невиданной красоты и удивлялся, почему несмотря на свой шевиотовый прикид он до сих пор не вспотел, а напротив, чувствовал себя так, будто в жаркий день вылез из прохладной реки и теперь стоит на берегу, смирный и добрый, вдыхая мокрым носом позабытые ароматы детства. Незнакомая дорога среди цветов уже не скрывала своей близкой кончины и уверенно вела его к тому самому забору, который он заприметил. Приготовившись к встрече с забором, Николай Степаныч на ходу переложил из одной руки в другую небольшой черный чемодан и испытал непонятное волнение. Дорога уткнулась рогами в то место у забора, откуда начиналась очередь, скинула с себя ходока и тихо отступила, укрывшись среди цветов.

Николай Степаныч с виноватой улыбкой потоптался на месте и, глядя на тех, кто поближе, собрался было пошутить по поводу своего благополучного прибытия, но по нерасторопности задержался на месте дольше, чем требуется, заставив тем самым подозревать его в намерении проскочить без очереди. Испытав неловкость, он торопливо двинулся вдоль забора в другой конец очереди, краем глаза рассматривая по пути фигуры находящихся в ней людей. А посмотреть было на что.

Очередь мало того, что была молчаливой, она еще была по-карнавальному пестрой. В ней кроме людей одетых как и он, стояли мужчины и женщины в невообразимых одеждах, а порой и совершенно голые. Выражение многонациональных лиц было равнодушным и даже скорбным, и каждый был снабжен небольшим черным чемоданом – таким же, как у него.

«Это же черт знает интернационал какой-то!» – удивленно промелькнуло у него в голове.

Обнаружив, что очередь замыкает невзрачный негр, Николай Степаныч доброжелательно улыбнулся и спросил:

– Вы крайний?

– Я не крайний, я – последний! – обиделся негр по-русски.

– Ну все равно, я за вами, – примирительно сказал Николай Степаныч и встал позади негра.

Немного помолчав, он по возможности небрежно спросил:

– Интересно, куда это мы стоим?

– Кастинг, – обронил негр.

– А, да, да, кастинг! – закивал головой Николай Степаныч с умным видом. – Интересно, и долго нам здесь стоять?

– А черт его знает! – с пролетарской прямотой ответил негр.

Тут к ним подошел китаец и, смущаясь, занял очередь за Николаем Степанычем. Николай Степаныч покровительственно ему улыбнулся и сказал:

– С приездом!

– Спасиба вама! – закивал головой китаец и поинтересовался: – Это куда это мы стаима?

Николай Степаныч попытался вспомнить слово, которое ему назвал негр и неожиданно произнес:

– В кусты!

– А, в кусыты, в кусыты! – радостно закивал головой китаец.

Николай Степаныч отвернулся и стал смотреть в затылок и спину невзрачного негра. Очередь шевельнулась и продвинулась на пару шагов. Китаец за спиной спросил:

– Интересана, долага мы стаять будема?

– А черт его знает! – не задумываясь, ответил Николай Степаныч.

Подошел еще один мен, спросил о чем-то китайца, получил ответ, встал как все и притих. Немного постоял и снова о чем-то спросил. Китаец с готовностью ответил.

– А, уи, кюсати, кюсати! – услышал Николай Степаныч и продвинулся еще на шаг.

Народ прибывал, и людской хвост позади него становился все длиннее. Неутомимая дорога сбрасывала с себя людей в одном и том же месте, словно кому-то было важно, чтобы они прошли вдоль очереди и встретились взглядом с другими людьми. По мере того, как сокращалось число впередистоящих, лица очередников непонятно почему мрачнели и грустнели, а разговоры, и без того скупые, сходили на нет. Уже давно молчал негр, молчал китаец, молчал и Николай Степаныч. Когда до входа осталось метров десять, он, слегка высунувшись, стал приглядываться к тому, что и как там делается.

Человек, у которого подходила очередь, занимал позицию лицом к невидимой двери и, перекладывая чемодан с руки на руку, заражал своим волнением стоящих рядом с ним, переминаясь на месте до тех пор, пока дверь не открывалась, и кто-то невидимый не предлагал ему войти. Наблюдая за подзаборной жизнью, Николай Степаныч вдруг встрепенулся от мысли, что понятия не имеет, что за чемодан он таскает все это время, кто и когда его им снабдил и что в нем находится. При этом он точно знал, что раньше этого чемодана у него не было. И еще он поймал себя на мысли, что сам он за забор не рвется, но и без очереди никого не пустит. Никто, однако, без очереди не рвался, наоборот, подходили неуверенно, вели себя скромно, а поняв, что к чему, с готовностью устремлялись в другой ее конец.

Но вот, наконец, подошел черед Николая Степаныча. Он принял соответствующую позу, по-прежнему не имея ни малейшего представления, как и зачем он здесь очутился и куда собирается войти, уперся глазами в забор и машинально отметил про себя, что забор требует ремонта. Он стал зачем-то ощупывать карманы своего почти нового костюма, и его мысли вновь вернулись к черному чемодану, который при ощупывании приходилось перекладывать из одной руки в другую, что раздражало, но тут дверь открылась, раздался голос: «Следующий!» и он, глядя себе под ноги, торопливо шагнул сквозь забор.

Сделав два шага вперед, Николай Степаныч вскинул глаза и увидел, что путь ему преграждает внушительного вида бородатый мужчина, одетый как пенсионер на грядке – в расстегнутую на груди рубаху, трико и босиком. Голова его была покрыта плоской кепкой из голубого сукна. Мужчина скользнул по Николаю Степанычу быстрым взглядом и сказал:

– Идите за мной.

Затем развернулся и пошел по дорожке. Николай Степаныч затрусил за ним, украдкой поглядывая по сторонам. Вокруг был все тот же пейзаж – равнина в ярких цветах, редкие облака и полуденное солнце. Только теперь дорожка вела их в направлении пятиэтажного здания, расположенного метрах в двухстах от забора.

«Вроде заводоуправление какое-то…» – предположил наблюдательный Николай Степаныч.

Подойдя к зданию, они поднялись по ступенькам на перрон и уперлись в массивную дверь, которая сама собой открылась. Вошли. Вестибюль был пуст, и только у входа стоял стол, за которым сидел другой мужчина, того же вида, что и первый.

«Вахтер, однако…» – продолжал фантазировать Николай Степаныч.

Сопровождающий его мужчина подошел к столу и что-то тихо сказал. «Вахтер» порылся в стопке лежащих перед ним скоросшивателей, вытащил оттуда и вручил ему тонкую папку. Тот сунул ее под мышку, сделал знак Николаю Степанычу следовать за ним и направился через вестибюль к еще более массивным дверям, что находились как раз напротив входа. Дойдя до дверей, мужчина остановился, снял кепку, подтянул трико, одернул рубаху, прокашлялся в кулак и постучал. Николай Степаныч в свою очередь задрал подбородок, подергал за узел галстук, подобрал живот и расправил плечи. Двери медленно открылись, и они вошли.

Это был огромный зал с потолком, уходящим высоко вверх. Посреди зала стоял длинный стол, за которым лицом к Николаю Степанычу сидели, как он сразу определил, большие начальники. Кроме них в зале никого больше не было. Сопровождающий подхватил Николая Степаныча под руку, подвел и усадил на стул метрах в десяти от сидящих. После этого на цыпочках и слегка согнувшись, прокрался к столу, положил на него принесенную с собой папку, а затем ретировался, стараясь сохранять достоинство. Двери позади Николая Степаныча бесшумно закрылись, и он остался наедине с начальством.

Один из начальников взял в руки папку, молча полистал и передал другому. Тот, в свою очередь, сделал то же самое, и так до тех пор, пока папка, обойдя всех, не легла перед самым главным начальником. Пока сидящие за столом шелестели страницами, Николай Степаныч сделал два дела сразу. Во-первых, постарался приспособить чемодан, поставив его сначала возле стула с левой стороны, потом с правой, попробовал даже запихнуть его между ног, и, в конце концов, устроил его на коленях, сложив на него руки и подобрав ноги в выходных ботинках. Во-вторых, успел разглядеть и зал, и начальников. Про зал он мог сказать только одно – красиво! Через высокие окна на каменный пол падали широкие столбы солнца, но пыли в воздухе не было, а висела легкая дымка, и чудился незнакомый приятный аромат. Понравилась ему также скатерть, которой был застлан до самого пола стол – красный, расшитый золотом бархат. Сам стол и начальники напомнили ему аттестацию, которую он когда-то проходил на работе. Правда, те были в костюмах и галстуках, а эти – завернуты в белые простыни, как после бани. Но, конечно, эти были важнее, гораздо важнее! Николай Степаныч уже не спрашивал себя, зачем он здесь, а воспринимал все, как должное. Теперь он во все глаза смотрел на главного начальника, который сидел в центре комиссии, имея по обе стороны от себя по шесть заместителей. Николаю Степанычу даже показалось, что он уже где-то его видел. Главный открыл папку:

– Заклепкин Николай Степаныч? – спросил он тихим и удивительно приятным голосом.

– Так точно! – поспешил признаться Николай Степаныч.

– 1932 года рождения?

– Совершенно верно! – с готовностью подтвердил Николай Степаныч, поедая главного начальника глазами.

– Ну, чем порадуете? – с доброй улыбкой спросил главный.

– В смысле? – не понял Николай Степаныч.

– В смысле, как вы жили, что делали, чем занимались? – не переставая излучать доброту, пояснил главный.

– Так ведь, это… долго рассказывать… – смешался Николай Степаныч, не представляя, с чего начать.

– Говорите, мы не торопимся, – улыбнулся главный.

Николай Степаныч помялся и забубнил:

– Я, Заклепкин Николая Степаныч, 1932 года рождения, родился в деревне Каменка Орловской области. Мои родители, Заклепкин Степан Ник…

– Да, да, мы это знаем! – мягко остановил его главный. – Вы по существу, пожалуйста!

– Не понял! – искренне удивился Николай Степаныч.

– Мы о вас все знаем, но нам хотелось бы, чтобы вы сами рассказали, какой вы человек – добрый ли, злой?

– Добрый! – не раздумывая, ответил Николай Степаныч.

– И никого никогда не обижали?

– Никого и никогда! – без тени сомнения сообщил Николай Степаныч.

– А помните, как в возрасте пяти лет воровали картошку с огорода вашей соседки? – вдруг задал вопрос один из заместителей.

– Не было такого… – неуверенно возразил Николай Степаныч.

– Тогда откройте ваш чемодан и посмотрите.

Застигнутый врасплох этим предложением, Николай Степаныч не сразу сообразил, что от него хотят. Какой чемодан? Причем тут чемодан?