Текст книги "Черта"

– Ваш, ваш чемодан, который у вас на коленях!

Николай Степаныч неловко поставил чемодан на ребро и принялся рассматривать на нем то место, где обычно располагается замок.

– Там есть такая красная кнопка, нажмите ее, пожалуйста! – подсказал другой заместитель.

Николай Степаныч разглядел под ручкой небольшую красную кнопку и нажал ее. Чемодан раскрылся. Он был почти пуст, и только на дне сиротливо покоился небольшой полиэтиленовый пакет и лист бумаги. Николай Степаныч растерянно глянул на содержимое, не зная, что с ним делать.

– Читайте! – подсказал чей-то голос. Николай Степаныч взял лист бумаги и стал читать:

– Лаборатория Департамента биохимических исследований. Справка. Клубень картофельный урожая 1937 года, принадлежал Никитиной Прасковье Федоровне, проживавшей по адресу: деревня Каменка Орловской губернии, улица… дом… Поверхность клубня содержит отпечатки пальцев Заклепкина Николая Степаныча, уроженца деревни Каменка.., общее количество клубней – 5 кг, и т.д., и т. п. Образец прилагается.

Тут обалдевший Николай Степаныч замолчал, не зная, что и сказать.

– Выходит, обидели вы Прасковью Федоровну? – подсказал ему тот же голос.

– Не помню, мал был… – промямлил Николай Степаныч.

– Тогда загляните в чемодан еще раз.

Николай Степаныч послушно приподнял крышку и увидел, что на дне появился еще один листок.

– Читайте.

– Лаборатория Департамента биохимических исследований. Справка. Настоящей подтверждается, что в картофеле урожая 1937 года, общим количеством 500 кг, принадлежащего семье Заклепкина Степана Николаевича содержится 5 кг картофеля урожая 1937 года принадлежащего Никитиной Прасковье Федоровне, проживающей по адресу… и т.д., и т. п. Образцы прилагаются.

«Господи, да что они привязались к этой картошке! – взмолился про себя Николай Степаныч. – Ну, лазили мы к ней в огород, и не только к ней! Молодые были, глупые! Подумаешь, преступление!»

– Конечно, это небольшой проступок. Вы с друзьями были молоды и неразумны и не ведали, что творили, – поддержал его главный начальник.

– Не ведали! – радуясь неожиданной поддержке, с готовностью согласился Николай Степаныч.

– По нашим данным окончательно воровать вы перестали только в 1994 году, после того, как вышли на пенсию и уволились с завода. Так ли это? – продолжал интересоваться голос.

– Да там уже и воровать было нечего! – вдруг горячо возразил Николай Степаныч. – Другие всё разворовали! Вот их бы сейчас сюда!

– Каждому свое время, – мягко улыбнулся главный начальник.

Николай Степаныч, сбитый с толку необъяснимой мелочностью комиссии, притих, не зная, чего от нее ждать дальше.

– Нам также известно, – продолжал как можно мягче все тот же заместитель, – что вы по доброй воле сотворили себе кумира и вручили себя в руки Сатаны.

– Вот уж нет! – взвился Николай Степаныч. – Я всегда был православный! У меня и крест есть! – полез он под галстук, чуть не уронив при этом чемодан.

– Хорошо. Тогда загляните в чемодан, – попросил заместитель.

Оскорбленный до глубины души, Николай Степаныч рванул крышку и застыл: картошка и листки исчезли, а на дне чемодана лежал его раскрытый партбилет. Растерянный Николай Степаныч глядел на него, тяжело соображая, причем тут сатана.

– Притом, что с этим предметом в кармане вы совершили много подлого, – огорченно сообщил настырный зам.

Тут голова Николая Степаныча заработала на полную катушку. Обвинение было слишком серьезным, если не сказать – оскорбительным и требовало решительного отпора. Какой такой сатана? Какие такие подлости? Да это не его ли, Заклепкина Николая Степаныча, всегда ставили на работе в пример нерадивым, как образец честности и принципиальности? Да не он ли всю свою сознательную жизнь бесстрашно и энергично помогал вскрывать существующие недостатки? Николай Степаныч запыхтел от негодования, подбирая наиболее яркие проявления своей кристальной натуры. Он им сейчас докажет, что на самом деле он надежный и порядочный человек и что на него всегда можно положиться! И он уже открыл было рот, но заместитель не дал ему сказать.

– Загляните, пожалуйста, в чемодан, – со вздохом посоветовал заместитель.

Николай Степаныч сразу остыл. Не может быть! Неужели!? Что они там еще накопали? В голове у него заметались отдельные картины его жизни, жизни хорошей и правильной, не хуже, чем у других, а местами гораздо лучше! Он протянул дрожащую руку к чемодану и нажал на кнопку. Крышка открылась: на дне лежал лист бумаги.

– Читайте.

Николай Степаныч достал непослушными пальцами листок и поднес к глазам.

– Заявление. Я, Заклепкин, Николай Степанович, настоящим довожу до Вашего сведения, что 13 февраля 1952 года, находясь в одной комнате общежития с гр. Осякиным Петром Ивановичем, слышал от него неодобрительные высказывания в адрес нашей родной Коммунистической Партии и лично тов. Сталина. Подпись, число.

Николай Степаныч тупо смотрел на пожелтевший листок, написанный его старательным почерком. Кроме строчек, написанных им, листок также содержал регистрационный номер, резолюцию «Принять меры», резолюцию «Меры приняты, фигурант осужден по ст. 58—10» и пометку «В дело». Николай Степаныч почувствовал слабость во всем теле и первый раз за время путешествия вспотел.

– Осякин Петр Иванович погиб на Колыме 16 января 1953 года, – услышал он тихий голос главного начальника.

– Гос-споди, да ведь тогда все писали! – в отчаянии простонал Николай Степаныч.

– Вы правы. Доносы писали всегда, – с грустной улыбкой согласился главный.

– Сколько всего доносов вы написали? – продолжал допытываться зам.

– Не помню, – чувствуя себя отвратительно, признался Николай Степаныч. Немного помолчал и через силу признался:

– Четыре или пять…

– Семь. Последствия остальных были, к счастью, не такими ужасными.

Николай Степаныч почувствовал некоторое облегчение, не удержался и выругался про себя:

«Будьте вы прокляты, коммуняки чертовы вместе с вашими МГБ!» – после чего ощутил внутри себя что-то похожее на угрызения совести.

– Кроме письменных доносов вы наушничали и возвели многочисленную напраслину на ваших сотоварищей, – невозмутимо продолжал сообщать его мучитель. – Разве это было настолько необходимо?

Николай Степаныч вконец растерялся. Этой комиссии, оказывается, было известно такое, что он всегда тщательно скрывал и, несмотря на снисходительные обычаи своего времени, в душе всегда считал делом некрасивым, но вынужденным. Николай Степаныч притих. На него было жалко смотреть. Он сидел поникший, с опущенной головой и со сбитым в сторону галстуком. На его глазах рушилась вся его праведная жизнь, и это было невыносимо.

– Мы видим, что вы глубоко страдаете, – с неподдельным сочувствием обратился к нему очередной зам. – Наверное, вы искренне раскаиваетесь в содеянном?

В ответ Николай Степаныч слабой рукой отставил чемодан в сторону, медленно сполз со стула на колени, осенил себя крестным знамением и, возведя глаза к высокому потолку, забормотал:

– Господи, если ты есть, прости меня грешного за все, что я совершил по глупости своей! Если бы я знал, что все так получится, ни за чтобы не сделал! Прости меня, Господи, я больше не буду! – и подкрепил сказанное тремя крестами.

– Искреннее ли есть ваше раскаяние? – не то усомнился, не то удивился дежурный зам.

– Вот те крест святой! – горячо ответствовал Николай Степаныч, не зная клятвы страшнее.

И тогда в наступившей тишине откуда-то сверху прозвучал будто усиленный динамиками голос:

– Расскажи, как ты убил брата своего Трифона!

Николай Степаныч на мгновение застыл на коленях с выпученными глазами, а затем, хватая раскрытым ртом воздух, повалился на пол и на виду у всей комиссии забился в конвульсиях, царапая ногтями каменный пол. Тело его сотряслось от рыданий. Дергая ногами, он задел за ножку стула, и стул отъехал в сторону, издав скребущий звук. Откуда-то появился его сопровождающий, поправил стул, осторожно поднял и усадил на него Николая Степаныча, отряхнул на нем пиджак, поправил галстук и удалился, унося с собой черный чемодан. Продолжая всхлипывать, Николай Степаныч водил бессмысленным взглядом по сторонам. Ужасная история из детства возникла перед его взором во всех подробностях.

Ему было тринадцать, а его младшему брату Трифону – десять, когда они вместе с другими деревенскими пацанами отправились в ночное. Не дожидаясь темноты, развели костер. Николай Степаныч вытащил из кармана винтовочные патроны, которые без труда можно было найти на Орловщине после войны, приказал всем спрятаться в укрытие, освободил место в центре костра, бросил туда патроны и кубарем скатился с пригорка вниз. Мальчишки ждали, затаив дыхание, пока не началась беспорядочная пальба. Несколько пуль просвистело над ними, наполнив их боевым восторгом. После того, как все стихло, ребята полежали еще немного, а потом в нетерпении бросились к костру. В этот момент раздался запоздалый выстрел, и дура-пуля нашла среди бескрайних просторов маленькое сердце его брата Трифона и сразила наповал. Когда до Николая Степаныча дошел смысл происшедшего, он также как сейчас повалился на землю и забился в конвульсиях, так что когда прибежали взрослые, они нашли на земле два тела.

Николай Степаныч провалялся в горячке два месяца и чуть не умер. После выздоровления отец отправил его к своему брату в Орел, и больше Николай Степаныч в родную деревню не возвращался. Потом он переехал в Москву, где ни одна душа уже не могла ему напомнить о случившемся. Он придавил вину и боль воспоминаний тяжелой могильной плитой, которая со временем поросла быльем. Ожесточившись и огрубев, он продолжал жить, испытывая мстительные побуждения по отношению к людям веселым и довольным. И вот теперь дверца шкафа со скрипом отворилась, и скелет с грохотом вывалился наружу.

Николай Степаныч сидел, совершенно измученный, наклонив вперед туловище и просунув ладони между сжатых колен. Раскачиваясь и глядя в одну точку, он негромко твердил:

– Я не хотел, я не хотел, я не нарочно, я не хотел, лучше бы меня убило, лучше бы убило меня, я не хотел…

И вдруг вскочил, вытянул руки, обратил глаза к высокому потолку и неистово прокричал:

– Я виноват, Господи, я виноват! Прости меня, Господи, если можешь! – после чего без чувств рухнул на пол.

И в тот же момент пространство вокруг наполнилось торжественными звуками неслыханной красоты и слаженности. Невидимые руки подняли его и поставили на ноги. Он пришел в себя, открыл глаза и с восторгом оглядел сидящих перед ним старцев. Внутри у него стало светло и свободно.

– Сын мой! – услышал Николай Степаныч голос главного начальника. – Прощены грехи твои, ибо сокрушил ты внутри себя власть сатанинскую! Иди с миром, – сказал он и тонким лучом коснулся его лба.

…Николай Степаныч не помнил, как снова очутился в вестибюле. Все тот же сопровождающий, аккуратно поддерживая его под руку, подвел к боковой двери, за которой оказался длинный коридор с многочисленными дверями и укрепленными на них табличками. Перед одной из дверей они остановились, и Николай Степаныч успел прочитать: «Нищие духом. Выход». Провожатый толкнул до крайности потертую дверь, и они вышли на крыльцо. Светило солнце, по небу плыли облака, от крыльца, раздвигая цветы, убегала приветливая дорожка.

– Вам туда, – указал на дорожку провожающий. Теперь он тоже был завернут в простыню, как старцы и смотрел на Николая Степаныча добрым и мудрым взглядом.

Николай Степаныч, беспричинно улыбаясь, пошел по дорожке, постепенно ускоряя шаг и размахивая на ходу свободными от черного чемодана руками. Цветы и трава вокруг него становились все выше, и ему вдруг почудилось, что он, как в далеком детстве вот-вот со всего разбега вылетит на высокий берег реки и остановится на полном ходу, пораженный этим огромным миром, который был создан для него, ждал его и был готов его принять. И тогда Николай Степаныч раскинул руки и побежал, и бежал до тех пор, пока его силуэт не растворился в сияющей бездне голубого золота…

20

Одна из моих героинь верила, что освобожденная от земных страданий душа обретет неземной покой. Другая вторила ей: «Мы взобрались на небо, а там золотые горы. Пока, тучи-облака!» Красивая ложь: другой мир еще безутешнее!

Если у нас где-то и сохранилось крепостное право, так это в театре. Помню, как обмирая, искала себя в списках: приняли в крепостные или нет? Знаешь, все эти клише – храм искусства, служители муз, святое вдохновение, муки творчества, священнодействие, профессия изысканных форм и чистых нравов и тому подобная чушь – сладкая отрава для начинающей души. Робость, почитание, трепет от прикосновения к традициям, когда глядя старшим в рот, чувствуешь свою бездарность. У них талант, признание, успех, а у тебя только молодость и красота, на которую зарятся все кому не лень. Что из тебя получится, если тебе внушают: артист должен знать все о любви и научиться жить без нее? Или: играя других, актеры отвыкают быть самими собой. Или: реальные люди гибнут от недолюбленности, актеры – от недохваленности. Пока во всем этом разберешься, пока освободишься от страха, наберешь силу и апломб, пока вытравишь из себя глупость, доверчивость и наивность!.. Но и потом не легче. Каково это – жить в окружении, где единственно возможный между актрисами вид дружбы – подозрительность? Где актрисы из-за роли дерутся, как птицы? И все ради того, чтобы навязывать зрителю нас возвышающий обман! Чтобы он, глядя в лужу, видел там небеса! Такое вот искусство. В результате из меня получилась холодная и красивая елочная игрушка. Спасибо, мой милый, что извлек меня из колючек и нарядил мною свое сердце!

«Нищий поэт – ну и приз!» – усмехались за моей спиной люди, ногтя твоего не стоившие. Что с них взять – какой небосвод, такие и звезды. Знаешь, из века в век женщины приспосабливались к текущим вкусам, меняли наряды и взгляды, и лишь одна их прихоть оставалась неизменной: обсуждение житейских напастей. Вот и мы: собирались и кудахтали обо всем на свете – будь то правда, слухи или сплетни. Настоящий курятник! Заметила: громче всех жалуются благополучные женщины. Участвовала в этом и я, пока однажды не обнаружила, что весь наш богатый, неистощимый театр чувств тратится на обсуждение пустейших, как прописи вещей. По сути все сводилось к тому, что мальчики мужают, девочки рожают, а старики тихо бредут к концу. О, эти женские истории! Как они похожи одна на другую! У истоков – чистая девичья любовь, и если даже она кончается браком, то за ним рано или поздно следует разочарование. Если воссоединения с мечтой не происходит, то дело все равно кончается браком, но уже с нелюбимым. Любовь, даже отвергнутая и оболганная, загоняется вглубь и долго не дает покоя. Но редкая женщина рискнет ради нее вернуться назад и поставить на кон какое ни есть благополучие. Те же, кто это делает, рискуют разочароваться теперь уже на всю жизнь. Помню, я с отчаянием спросила себя: где же мой мужчина и с какой луны он должен свалиться, учитывая ту заоблачную цену, которую я себе назначила?

Я всегда сама выбирала мужчин и почти всегда на одну ночь. За это меня за глаза звали Клеопатрой. Вот так и живем: уйдешь, а после тебя остаются анекдоты и сплетни, потому что никто не знает, какие мы настоящие. Зачем искать новое, когда оно укладывается в известное? Важно со вкусом и к месту это употребить. Было забавно наблюдать, как захваченные врасплох мужики гримасничали, манерничали, принимали картинные позы, пыжились сказать что-то умное, а я смотрела на них, как в зеркало и видела там скучающую, брезгливую сучку, заманивающую в свою постель очередного кобеля. Переспав, всякая приличная женщина на моем месте надеялась бы на продолжение. Ей бы казалось, что она встретила, наконец, мужчину, который избавит ее от одиночества. Она вспоминала бы то, что между ними было, переживала, ждала его звонка и рассказывала о нем подругам. Потому что не все такие самостоятельные, как я, и не всякая наутро спешит выставить любовника за дверь. Знаешь, каждая женщина носит в себе джина, и вопрос лишь в том, чтобы позволить мужчине потереть ее лампу. Общепринятый способ – ухаживания. Мужчины превращают их в некий ритуал, который они именуют любовью и ею оправдывают свои приставания. На самом деле любовь – это тонкий культурный слой, прикрывающий дикие скальные породы похоти, корнями уходящие в пылающую магму вожделения. Секс без любви и за деньги куда честнее: не надо унижать себя ложью и морочить голову себе и другим. Слишком многие, получив на руки любовь, не знают, что с ней делать. Не удивительно: ведь они часто не знают, что делать с самой жизнью! А между тем любовь – явление куда более редкое, чем жизнь: дней жизни много, а любовь одна. Остается только пожалеть тех, кто умудряется разменять ее сокровища на пятаки.

Так вот не я тебя выбрала – ты выбрал меня, и я с каким-то тревожным, пугливым беспокойством подчинилась и пошла за тобой в тот наш волшебный незабвенный иллюзион, где пахло старой мебелью, мышами, лопатами, землей и березовыми вениками. После расставания чувствовала себя растерянной, никак не могла собраться с мыслями, а наутро вдруг с восторженным, сладким замиранием поняла, что влюбилась. Вот это был сюрприз так сюрприз! Я чувствовала себя одним из тех экзотических растений, что цветут раз в жизни (после чего, как я позже узнала, погибают). В сущности, поведение большинства людей сводится к тому, чтобы обмануть самому и не дать обмануть себя. Разумеется, обман обману рознь. Наряду с прискорбными встречаются глупые, незадачливые, милые и даже желательные обманы. Последствия многих из них можно так или иначе устранить, и только на любовь нет управы. Говорят: молчание – золото. Только не в моем случае. Зачем хранить золотой запас, если его можно потратить с тобой? Люди думают, что мы существуем только для того чтобы делать им приятное, забывая, что у нас есть личная жизнь. Я вдруг поняла, что мне по плечу вес гораздо выше заявленного. Уж если любовь не брезгует крикливыми тетками и злобными мужиками – чем я хуже, говорила я себе. Из вышколенной служительницы Мельпомены я вдруг превратилась в дельфийскую язычницу и, впадая в любовный транс, пророчила счастье себе и другим. Помнишь, как-то раз, когда мы гуляли по лесу, ты указал на сломанную березу и сказал: «Береза сломалась и стала приметой». Вот такой же приметой стала в театре и я. Тетки догадались, что Бланш влюбилась, не знали только кто кондуктор. «Неужели N?» – вкрадчиво интересовалась одна. «Слава богу, не он!» – смеялась я. «Так, значит, NN?» – таращилась другая. «Боже упаси!» – передергивало меня. Когда я отвергла всех, они решили, что я их разыгрываю. И тогда я пришла к тебе и сказала, что хочу остаться, а ты сказал, что если на одну ночь, то мне лучше уйти, и я сказала, что готова завтра же перевезти вещи. И ты уложил меня на массивную старинную кровать и всю ночь открывал мне новый мир – чувственный и самозабвенный. А когда я утром проснулась, ты мне прочитал:

Согрет восторгом старый дом

пронизан дрожью умиленья

в анналах летоисчисленья

впервые названный гнездом

там – ночь в серебряных клубах

благословеньем мирозданья

здесь – шепот нежного признанья

и слезы счастья на губах

распялил зев жемчужный створ

ликует влажная теснина

с вулканом слившись воедино

творит любовный заговор

в твоей истаяв наготе

чьи берега молочно-белы

с мечом иду в твои приделы

чтобы вернуться на щите

секунды, годы и века

слились в чудесное мгновенье

и дремлет сладкое забвенье

с дыханьем тихим у виска…

Несравненный мой, с тобой я превратилась в тонкий, певучий, благодарный инструмент, обретя в твоем лице его бережного пользователя, ревнивого хранителя и тонкого ценителя! Возлюбленный мой, тайна нашего счастья заключалась в том, что между нами не было тайн! Мы приходили домой и взахлеб рассказывали друг другу все, что с нами случилось за день, и выходило, что весь день состоял из нетерпеливого ожидания нашего вечернего воссоединения. Ты был для меня тем, к кому стремилось мое сердце, тем, кем гордилась моя душа. Помню твою походку, твои свободные, порывистые движения, мимику, жесты, которые были отражением твоего приятного возбуждения. Помню, как ты сидел за столом и вглядывался в пространство, пытаясь различить там строчки. И они прояснялись, и ты склонялся над листом и быстро записывал, а потом оборачивался, ловил мой взгляд и улыбался. Помню нашу обнаженную тишину. Я закрывала глаза и слышала твое дыхание. Знала: сейчас ты склонишься надо мной, как над чистым листом и подаришь откровение. Одна строчка, другая, третья, сто третья – целая поэма! Твои вступительные ласки открывали мне восхитительное, томное блаженство, за которым следовало исступленное соитие и неведомое мне ранее восторженное немое изнеможение. И это не какое-то там мещанское счастье, как может показаться на первый взгляд – это начало долгого кругосветного путешествия. Прости мне избитое сравнение, но потому оно и избитое, что самое точное: может, Вселенная и бесконечна, но не настолько, чтобы вместить мои чувства. Не говорю уже о том, что с тобой я впервые в жизни познала мужское тело и как всякий первооткрыватель, воспользовалась правом описать и снабдить именами и комментариями то, что открыла…