Текст книги "Черта"

«Верю и знаю, потому что отныне блажен и вездесущ», – соглашается Мошкин.

Далеко внизу плоская бескрылая жизнь. Там до пояса все, как кентавры – копыта в кроссовках, круп облачен в деним, и никто не знает, что у них под капотом. Там чужие ноги пытаются идти неверным путем, и безногий в коляске объявляет: поможем инвалиду, граждане! Обернулся на сотню, изумился и благодарит, повелитель мух. Там лента новостей сжимает горло, и любопытство с пугающим упрямством спешит докопаться до гибельной тайны. Там, извлеченная из сердца и увеличенная до размеров отчаяния, льется песня: «В аду ягода малинка, малинка моя!» Там тонкая туника, а под ней лифчик поперек кнопочек позвоночника – его первое распятие. Там сначала было слово, а за ним наветы. Там стòит лишь открыть рот, как тут же найдутся желающие его заткнуть. Если собрать там за столом выпуклые лбы, то они не договорятся, пока не пригрозить им расстрелом.

Там спорные и непрочные утверждения питают круглосуточные перфомансы лубочного тщеславия. Одни там спешат прикрыться щитом лирики, другие – разрушить его, разъять иррациональную душу настроения и разложить ее на вкрадчивые лукавые пазлы. Там ночью снится больная поясница, а в толковании неглубоких снов мало проку. Вот если бы в темном водоеме памяти водились видения будущих воплощений! Там прекрасно известно, на что способен миг и чего ждать от жизни. Там знают, что может случиться, но никто не знает когда. Астрологи – какая наглость: если они знают, что нас ждет, то куда девать Бога?! Там правит тот, кто оседлал чужой страх, понукая им наши съежившиеся, бестолковые влечения. Там отрицательные эмоции с положительной динамикой растирают нашу жизнь, как зубы пищу, добираются до ее вкуса, морщатся, выплевывают и пробуют вновь. Словом, там, внизу, не жизнь, а сплошная задняя кишка.

Зато здесь, за чертой, на выпуклом пастбище небес беззвучно и величаво выступают первородные библейские твари, цветут невянущие сады, парят неопадающие плоды, клубятся молочные берега облаков, лунный ливень в лучах светила рождает радугу зари, и на теплые луга ложится перламутровый, настоянный на звездах туман. Вместо лиц здесь – малиново-голубые цветы признательности, вместо обид – пряные ароматы сочувствия. Здесь краски подобны ангельским голосам, и нет конца изумленному умилению. Ну, разве не удивительно, на что способен лишенный кислорода мозг? Разве не чудесно, что он, задыхаясь и агонизируя, способен видеть то, чего нет на самом деле? Во всяком случае, немало людей утверждает, что это именно так. Но можно ли им верить?

Его полет легче дыхания и тише лунного эха. Откуда-то снизу напутственным всплеском руки, журавлиным словом, обещанием будущей встречи протянулся голос:

«До свиданья, мой друг, до сви-да-нья!..»

Сви да нья – свинья. До свинья, да свинья. Но почему свинья, зачем свинья? Снизу настаивают:

«До свиданья-я-а-а!..»

Голос натянулся, истончился, лопнул, и конец его превратился в дружелюбный неунывающий хвостик. Никакого сомнения, никакой неоднозначности: свинья – добрый символ сердечного расставания. Так и запишите в свои сонники!

«Лети, лети со мной, незабвенная Паша! И если долетим, то обязательно узнаем и поверим…» – беззвучно рыдал Мошкин, и его сухие слезы струились из высоко затаившегося источника по холодным каменным щекам ущелья, потому что все наши чувства здесь, как ксерокопии – ненастоящие…

16

Бедный, одинокий, неприкаянный мой: твой бред – это именно то место, куда мне напоследок хотелось бы попасть! Ведь бредят самым дорогим! Для меня же в этом скрыт еще и особый, валютный смысл: я плачУ за мое последнее перевоплощение наличным существованием. Знаю, что его в любую секунду могут у меня отнять и все же восторженно счастлива!

Я так боялась, что не успею сказать тебе всего, что хотела, но вдруг поняла, как мало, по сути, было в моей жизни людей, вещей и событий, достойных моего существования и моего последнего прости. Впору повторить миллионы раз сказанное: все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба и кроме тебя, мой милый! Есть только небо и ты. Если уж тишина и успокоение, то только рядом с тобой. Твои руки, твое тепло и твое дыхание греют меня до сих пор. Знаешь, я испытываю странное чувство, как это бывало со мной, когда звонила тебе с гастролей. Тоскуя по тебе, я с клокочущим нетерпением ждала нашего разговора, мечтая рассказать, как скучаю, как ничтожны в сравнении с моей любовью сценические страсти, в которых мне приходится участвовать. Играть спятившую Бланш и чувствовать, как тебя распирает любовный восторг все равно, что толкать трамвай по имени желание не с горы, а в гору. Рассказывала, какая до наивности чувствительная в провинции публика, как хорошо нас принимают, какие трогательные букеты и слова нам дарят, какие в нашу честь закатывают банкеты – рассказывала и вдруг понимала, что говорю не то. К горлу подступали взволнованные слезы, которые одни только и были уместны в эту минуту, и я бормотала: «Люблю тебя, слышишь, люблю до слез!» Помню, как однажды во время гастролей ты неожиданно приехал ко мне в Ярославль, а во время спектакля прятался в глубине зала, и у публики было твое лицо. И я не подвела тебя, мой милый. Даже главный потом сказал, что я переплюнула саму Вивьен Ли. А ведь я всего-навсего представила, как буду тихо сходить с ума, если рядом со мной не будет тебя. Это был единственный раз, когда я на сцене жила, а не лицедействовала. Театральный гений коснулся меня, и я прожила чужую жизнь.

Знаешь, мой дорогой, в сàмой возвышенной любви достаточно пошлости. Та же слезливость, например. Вернись я в те времена, я бы не плакала, а приковала бы себя к тебе и так бы жила. Лучше быть единосущной, чем отлученной. Помню, как однажды ты прочитал мне по телефону новый стих и сказал, что наша разлука заставила тебя пережить всю твою жизнь вплоть до зачатия. Вечером у меня была встреча со зрителями, и я прочла его со сцены.

Приезжай, старый друг, мы с тобою пройдем

прежним праведным, верным, нескучным путем

вдоль фасадов эпох, стен с потеками лет

по асфальту, где наш исторический след

переносно-прямым был проспектом наш век

там судьба-лицедейка брала свой разбег

чтоб догнать и поведать, беги, не беги,

то, о чем узнаёшь, лишь стоптав сапоги

мы рискнем, в том порукой нам выслуга лет

утверждать, что обманом был звездный билет

не узнаем шалман на заветном углу

где не раз воздавали мы дружбе хвалу

не признаем в шальном новострое родства

и вздохнем: больше нет в молодых щегольства

приезжай, будь как дома, взгрустни и поплачь

пусть на время забудет нас время-палач

привези цепкий взгляд, острый ум, громкий смех

и одну безмятежную юность на всех

Знаешь ведь: нет ни ада, ни рая, а есть только неподкупные воспоминания, и каждому воздается по памяти его. Как бы я хотела, чтобы вредные поры моей памяти забились и не оскверняли моего обоняния! Но нет: она невозмутима и беспощадна. Родной мой, щадя друг друга, мы по молчаливому уговору исключили наше необщее прошлое из пиршественного меню нашего счастья. Обращаться к нему, пристрастно его ворошить и обнаруживать в его запущенных залежах заветный, абсолютный смысл, который так долго был от нас скрыт – это не для нас. Хотя чего нам было стыдиться – умственных усилий и душевных сил, потраченных нами с единственной целью окружить себя людьми и вещами, более-менее подходящими нашему представлению если не о счастье, то о комфорте? Вместо этого я искренне полагала, что в моей прежней жизни есть тайны, которые я не открою тебе даже перед лицом забвения. Нет, нет, в них не было ничего недостойного – только моя недалекая заурядность! Увы, заблуждаться и делать глупости с одинаковым успехом можно как согласно, так и вопреки благонравию. Мне рано стали внушать, что у меня хорошие, если не сказать выдающиеся внешние данные и что при соответствующей подготовке я бы могла вполне успешно актерствовать. Почему именно актерствовать, а не, скажем, учительствовать мне и в голову не приходило – так она кружилась от похвал. И я купилась: вместо того чтобы дождаться тебя и стать домохозяйкой и матерью наших детей, я стала актеркой. Что ты хочешь: молодой мед текуч и нестоек – куда наклони, туда и потечет. Ты ведь знаешь – актеры заняты только собой, и далеко не у всех душа из нержавейки. Обученные искусству притворяться, они познали царей и безумцев и обручили добро со злом. Меня учили, что Чехов – это щемящая тоска идущего в ночь огня, а земное – исчерпаемо. Даже любовь. Тонко улыбались, говорили: закон любовного бутерброда таков, что женщина всегда внизу, даже если она наверху. Такова бабская доля – ноги раздвигать, не с одним, так с другим, внушали мне не последние в театральном мире люди. И все это с умильным смешком и похотливой улыбочкой. С ними телу было наплевать на душевные муки, оно говорило душе: ты же знаешь – короткий век у красоты, а у тебя впереди целая вечность. Настрадаешься еще, мне же перед тем как увянуть, надо успеть пережить те удовольствия, для которых я, собственно говоря, и создано. Среди моих кобелей не было заурядных, все они были как на подбор: красивые, пустые и бездушные, как и положено прирожденным актерам. С ними я чувствовала себя как перед уколом: меня еще не укололи, а мне уже больно, и я вся в том месте, где будет укол. Они забирались в меня, а я лежала и ждала, когда их зверь растолкает моего зверя, и он с ворчанием заворочается, а перед тем как встать на дыбы, будет выть и скулить. Есть мнение, что женщины склонны влюбляться в мерзавцев, особенно по молодости. И в самом деле, среди мужчин много мерзавцев. Все вы, по сути, животные и эгоисты, думала я, глядя на них, и мечтала о таком, как ты. И все же сердце мне разбили лишь однажды, да и то по молодости. Если бы ты знал, сколько осколков живет в маленьком блюдце! Одно утешение: я никогда не переходила черту дозволенного, даже если меня туда толкали задние мысли. Для женщины смена мужчины равнозначна смене вероисповедания. Другие боги, другие ритуалы, отчего она становится неверной не только телом, но и душой. И если драматургия половых отношений ставит ей задачей достижение полового удовлетворения, то доведение ею мужчины до состояния безусловного повиновения – ее сверхзадача. Так чернь въезжает на золотых ослицах в крепость из слоновой кости. Так въезжала я, пока не встретила тебя. Итог нашего знакомства: вместо того чтобы пригубить, я испила тебя до дна и опьянела. Родной мой, неподражаемый, ты – моя лучшая роль! С тобой я обрела себя. С тобой мои душа и тело стали едины…

17

Особняком стоят люди, перед которыми впору снять шляпу.

Представьте себе комнату, в которой живут только звуки, и на первом месте среди них – тишина. Дремлет ли она или щетинится, окутывает или отрекается от вас, она как воздух – повсюду и на всем, что видит и слышит ухо. Она здесь хозяйка, все прочие звуки лишь приходят к ней в гости. С тишиной торгуются часы: ежесекундно ударяют с ней по рукам, но тут же разрывают сделку, и так изо дня в день. Исподволь измельчая тишину на малые части, часы надеются извести ее, на самом деле лишь добавляя ей жизни, ибо ход часов – пульс тишины. Сожрав вместо тишины ночь, часы принимаются за день.

Вместе с днем приходят новые звуки. Они протискиваются в комнату через щели под обоями, продираются с улицы через уплотнитель окна, проскальзывают через неплотно закрытую дверь, застревают в перекрытиях и оглохшие, ободранные, полуживые падают на пол, как мятые конверты с извещением о рождении нового дня. К этой новости подключается соседский телевизор, и вы с затаенной надеждой открываете глаза в ожидании чуда. Однако за ночь чуда не случилось, и сегодня ваше солнце снова не взошло. Привычно наполнившись мужеством, давно превзошедшим обиду, вы продолжаете лежать, прислушиваясь к телевизору, толкующему про свое видение жизни. В комнату входит голос женщины и сообщает, что завтрак готов. Вы благодарите голос и протягиваете руку, чтобы его коснуться. Он может в ответ коснуться вас и даже поцеловать, если он действительно живет в квартире. Если же нет – вам нужно будет совершить путешествие на кухню и приготовить завтрак самому.

Если голос с вами не живет, вам после завтрака придется навести на кухне порядок, а потом вернуться туда, откуда начался ваш путь. Там вы опуститесь в кресло и, прислушиваясь к тому, как за стеной усердствует телевизор, станете терпеливо ждать, когда проснется телефон и голос человека, лица которого вы никогда не видели, пожелает вам доброго утра, поинтересуется вашим здоровьем и перейдет к делу. И можно будет, закрыв глаза, обстоятельно обсуждать его и быть как все, потому что человек на другом конце провода скрыт от вас расстоянием, а не судьбой. Ваши движения гораздо медленнее, чем у тех, кто вас окружает, а следовательно, вам в течение дня на те же действия потребуется гораздо больше времени. Вы, конечно, можете урвать его у ночи, которая всегда с вами, и все же следует торопиться. А потому сразу после телефонного разговора вы принимаетесь за дела, следя лишь за тем, чтобы ваши мысли не опережали пальцы. И так до тех пор, пока невидимый голос не объявит, что обед готов. Если же в назначенный час голос промолчит, вам придется готовить обед самому, потратив на это уйму времени.

Представьте себе город, в котором живут звуки, запахи и голоса призраков. Кроме них там живет много враждебных вещей, например, углы домов, ступени, ограждения, пешеходные переходы, автомобили. Но вы все равно решаете спуститься туда после обеда. Вы одеваетесь и выступаете в поход. Когда вы спускаетесь по лестнице или выходите во двор, вам могут пожелать здоровья призраки, живущие в вашем доме. И вам следует им ответить. Таковы их правила. А правила, установленные могущественными призраками, следует соблюдать всегда. Особенно когда вы двигаетесь среди них по тротуару. Вы ощущаете их присутствие по шарканью подошв, стуку каблуков, по волнам воздуха, дыханию, запаху пота, покашливанию, обрывкам фраз и другим признакам, которым сами они не придают значения. Некоторые призраки вполне материальны и могут вас чувствительно толкнуть. Но в общем и целом большого вреда, кроме постоянного и молчаливого напоминания о вашем недостатке, от них нет. Гораздо опаснее автомобили, которые рычат на вас на переходе и с ревом пролетают мимо тротуара. Опасны также дети призраков и беспризорные собаки. Самыми же отзывчивыми являются камни. Они немедленно откликаются на запросы белой трости, посылая в ответ отчетливые и легкие звуки сочувствия. Голос камня – это голос друга. Смело следуйте за ним, и он приведет вас через враждебный мир к порогу вашего дома.

Представьте себе, что когда-то вы ничего не знали о мире, что находится от вас на расстоянии вытянутой руки. Вы полагали, что он погружен во мрак, а призраки, которые его населяют, такие же, как вы. Но однажды призрак взял вас за руку и сказал, что это не совсем так. Он рассказал, что кроме мглы существуют свет, и что благодаря ему люди могут видеть голубое небо, зеленую траву, цветы, бабочек, птиц, животных, деревья, дождь, облака, других людей, наконец. И что вы не такой и не можете, как они устремить вперед взгляд, но можете устремить туда мысль. Что вы избавлены от многих соблазнов, свойственных солнечному миру, и что в этом ваше преимущество и предназначение. Сказал, что вы служитель чистого разума и должны этим гордиться. Он говорил долго и убедительно, но так как проверить все сказанное вы не могли, то поверили ему на слово и, в конце концов, превратили веру в знание. Ведь и зрячие верят в то, чего не знают и не видят. Вы погрузились в мир абстрактных понятий. Напряженная работа ума стала вашим главным занятием. Вы стали тем, кому мысль заменила взгляд, а звук – свет. Вы стали складывать звуки в мелодии, а мысли – в теории и превзошли в этом многих зрячих. И если бы вам довелось увидеть свет, из вас непременно получился бы великий художник.

И вот когда беззаботный призрак сможет все это себе вообразить, он непременно проникнется жестоким сюрреализмом мира слепых. Если же не проникнется, то пусть закроет глаза, доберется из самой дальней комнаты до кухни и, не открывая глаз, попробует накормить свою кошку. И тогда он точно снимет перед этими мужественными людьми свою беззаботную рождественскую шляпу, как это каждый день делаю я.

 
О грустном
 

Костя Котелков, русский, образование высшее, временно неработающий, с некоторых пор перестал подавать милостыню. Не то, чтобы у него не было денег, деньги-то как раз были. Вот если бы он работал по специальности, то денег точно бы не было, а так имелись. Хоть и был он по природе жалостливый, но попрошаек ему окончательно стало не жаль, а денег жаль. Даже каких-то там малых копеек.

В начале новейшей истории, когда искусство побираться только вставало на рыночные рельсы, Котелков давал с энтузиазмом. В те времена очередные ответчики за Расею решили, что пришла, наконец, пора поставить все на свои места. Для начала они поставили страну в позу №35 (а, может, №43, кто ж ее знает, ведь все давно сбились со счета), и на белый свет, как солома из дырявого тюфяка, повылезали сирые и убогие. Со всех сторон к добрым людям потянулись разнесчастные руки – верное свидетельство того, что поза оказалась неудобной. Костя раздавал направо и налево, чувствуя себя так, словно он и был виновник их нынешнего положения. Но время шло, а нищих меньше не становилось. И тогда поползли слухи о ловких людях, которые зарабатывают на этом большие деньги. Граждане как-то враз поскучнели и утратили интерес к этому важному христианскому мероприятию. Костя оказался в меньшинстве. Он стал давать почти украдкой, ловя при этом осуждающие взгляды сограждан и каждый раз испытывая граничащую со стыдом неловкость. Его мудрая тетушка, заводской юрист на пенсии, к которой он обратился за советом, рассудила, что он вовсе не обязан подавать, если у него есть сомнения в истинных мотивах противной стороны. А кто тут прав – решат в свое время там, наверху. При этом мудрая тетушка многозначительно ткнула пальцем в небо, где у нее теперь располагалось вышестоящее начальство. Ободренный Котелков принялся за сокращение вспомоществования с тем же энтузиазмом, с каким вначале раздавал.

Первыми это ощутили на себе побирушки из категории «сами мы не местные». И то сказать, совсем обнаглели: ни разнообразия, ни чувства меры! Следующими жертвами его крепнущего равнодушия стали бомжи и бомжихи, обитающие возле станций метро в окружении бродячих собак. Сами они никогда не просили, и Костя подавал по собственной инициативе, страдая при виде людей, потерявших человеческий облик. Теперь он и им отказал в довольствии. Затем пострадали многочисленные бабушки, потом молодухи с грудными детьми на руках и, наконец, инвалиды, собирающие на протез. Остались только слепые, к которым Котелков продолжал испытывать неистребимую жалость, как и к самым разнесчастным бродячим псам, что целый день бегут куда-то по городу, боясь остановиться и приблизиться. Таким образом, к моменту описываемых событий Костя Котелков уличил в злостных намерениях почти всех попрошаек и нисколько не сомневался, что там, наверху, правда будет на его стороне.

В тот день, спустившись в метро, Котелков самым обыденным образом шагнул в распахнутые двери негустонаселенного вагона. Уже на входе он уловил крепкий запах прелой мочи, но не особенно огорчился. Он сделал три шага вперед, занял свое любимое место у дверей напротив и стал осваиваться. Быстро обежав глазами фигуры людей из ближнего окружения, он подметил в их позах какую-то неестественность и даже подавленность. «Какая падла воздух испортила?» – читалось на их лицах. А, действительно, какая? Котелков бросил взгляд на пол в поисках свежей или подсохшей лужи и, не найдя ничего подозрительного, стал исподлобья присматриваться к гражданам, выискивая среди них источник аромата. Вокруг сидели и стояли вполне приличные люди, и ото всех пахло мочой. На глаза ему попалась дамочка с прижатым к носику платочком и с выражением крайнего страдания во взгляде. Такой взгляд Котелков последний раз видел у своей старой кошки, которую на тот момент одолели блохи. Поезд набрал ход, и набежавший снаружи воздух слегка разбавил загустевший дух.

Продолжая поиски, Котелков столкнулся взглядом с выпученными глазами толсто одетой тетки и увидел там нескрываемое подозрение на свой счет.

«Ах ты, корова недоеная!» – рассвирепел он от мысли, что тетка могла подумать на него, и демонстративно крутанул головой в сторону, не в силах унять возмущение.

Назойливый запах урины начинал раздражать. Впечатление было такое, будто к общественному туалету приделали колеса и вместе с посетителями прицепили к поезду. На следующей остановке значительная часть пассажиров, не скрывая облегчения, покинула вагон. Оставшиеся продолжали молча демонстрировать друг другу свое негодование. И это было странно. Одно дело – терпеть неудобство по нужде, и совсем другое – когда в этом нет никакой нужды и можно перебраться в соседний вагон. Котелков, однако, тоже почему-то не захотел покидать вагон, и общественный туалет покатил дальше. Вот тут Котелков и увидел того, кто вполне мог быть носителем нечеловеческого запаха: прямо напротив него, подставив ему спину, прижимался к дверям худенький мужчинка. Одет он был в мятые штаны непонятного цвета и сильно поношенную осеннюю куртку. Поднятый воротник слегка прикрывал потрепанную кроличью шапку с опущенными ушами. На ногах – нелепые ботиночки из пятнистой ткани. Был он весь какой-то съежившийся и неживой.

Испытав долгожданное удовлетворение, Котелков злорадными глазами вцепился в эти опущенные плечи и обвисшие штаны, готовясь произнести сакраментальную фразу: «А-а, гад, попался!» Но возникшее было злорадство не разгоралось. «Тебя что, неделю в бочке с мочой держали?» – попытался взвинтить себя Котелков. Но и это не сработало. Глумиться не получалось. Более того, жалкое, если не сказать, жуткое состояние подозреваемого направило вдруг мысли Котелкова совсем в ином направлении.

«Как, где и на что он живет?» – спросил себя Константин, силясь понять причину, по которой это маломерное существо способно было излучать запах такой силы и консистенции. Да, конечно, одежда на нем была случайная и не первой свежести, но бомжем его назвать, пожалуй, было нельзя. В нем не было того развязного безразличия и запущенности, которые в совокупности с круглосуточными лохмотьями отличают деклассированного элемента от других двуногих. Однако положение его было таково, что рядом с ним даже последний бомж возблагодарил бы судьбу. Котелкову вдруг представилось, что испытывают незнакомые люди при появлении бедняги. Как вначале они, будто собаки, принюхиваются, недоуменно крутят головами в поисках источника, и какая безмерная брезгливость возникает на их лицах, когда они понимают, в чем дело. Как они его гонят или убегают сами, и в какой несмыкающейся пустоте он живет! Видимо, человек этот был крайне болен и прекрасно знал о своей способности производить удручающий эффект. «Как же он живет?» – ужаснулся Котелков невыразимому одиночеству обреченного мужичонки, по которому плакала урология всего мира.

И тут самогонный аппарат, который существует внутри каждого из нас, и чье назначение – перегонять впечатления, которыми ежеминутно грузит нас жизнь, этот аппарат родил внутри Котелкова каплю субстанции чистого, пронзительно грустного свойства. Упав в подставленную колбу души, она жаром реакции обдала все его существо и освободила сострадание, так долго придавленное здравым смыслом. Котелков распрямился, будто сбрасывая колдовские чары и, не спрашивая себя, почему именно он, Костя Котелков, временно неработающий, а не эта долбанная власть, должен думать о куске хлеба для этих несчастных, сунул руку в карман и вытащил оттуда пятьсот рублей. Затем демонстративно отставив их напоказ кислым, брезгливым рожам, подошел и встал рядом с серым человечком.

«Возьми, браток!» – сказал он громко, с вызовом и сунул ему деньги туда, где на уровне груди, как в муфте, прятались руки больного. Оттуда выскользнули восковые пальцы и, зажав деньги, спрятались обратно.

«Спасибо…» – не поворачивая головы, прошептал человек. Костя успел только заметить бледную впалость щеки и острый нос. Двери открылись, и Котелков, не оборачиваясь, устремился к эскалатору, твердо ступая и вдыхая по пути бесстрастно-стерильный воздух подземки.

Выйдя на поверхность, Костя шаг за шагом стал выбираться из плотной толпы, клубящейся на площадке у выхода. Навстречу через толпу ломилась баба с тупым лицом и бесформенной фигурой. Котелков успел выставить плечо и едва устоял на ногах после того, как эта лошадь проследовала мимо. «Куда прешь!» – успел рявкнуть он вслед, и его понесло дальше. Выбравшись туда, где было свободнее, Котелков замедлил шаг и остановился. В паре метров от него двое слепых, мужчина и женщина, подняв незрячие глаза к небу, выводили на два голоса задушевную песню. Котелков положил им в коробку десять рублей и повернулся к спуску. «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека…» – ни с того, ни с сего процитировал он, непонятно кого имея в виду. Затем бросил орлиный взор поверх голов, выискивая там свой излюбленный путь по самой границе между двух людских потоков, и пошел.

И пошел Константин, пошел, родимый, обгоняя попутчиков, уклоняясь от встречных и привычно лавируя между наковальней жалости и молотом ненависти.