Текст книги "Сцены из минской жизни (сборник)"

Александр Станюта
Сцены из минской жизни

© Станюта А.А., 2011

© Оформление. ИПА «Регистр», 2013

Минская любовь
Роман

Были дали голубы,

было вымысла в избытке,

и из собственной судьбы

я выдергивал по нитке.

В путь героев снаряжал,

наводил о прошлом справки

и поручиком в отставке

сам себя воображал.

Булат Окуджава

Глупо просить у судьбы,

Сосчитав все песчинки в горсти,

Чтобы эти все годы

На юность пришлись.

Овидий

I

Пошел сперва, сам не зная зачем, в кондитерский, в «Лакомку».

Вошел через вход, ближайший к высоченной проездной арке в нашем новом доме; по одну сторону этой арки магазин сластей, а по другую – книжный, его в Минске зовут Центральным книжным.

Дверь со стеклом, а тяжеленная, холера, как чугунная.

Задушенная шоколадным духом полутьма. Сверху дробится желтый свет от люстр. Груды намалеванного изобилия на стенах. На дальней, в сторону ГУМа, целые горы фруктов. Ярко-красные арбузные половинки, гроздья винограда, яблоки и груши, в общем, Висячие Сады Семирамиды.

Возле стеклянных, санками загнутых к продавщицам витрин, все жмутся и пыхтят, не протолкнуться. У кассовых кабин тесные очереди к амбразурам.

И так всегда тут, на проспекте Сталина, в этих дворцовых с виду и узких, как школьные пеналы, магазинах. В Цветочном и Подарков, в Ювелирном возле кино «Центральный», в «Чаравичках», в гастрономах. Пара десятков покупателей зайдет, мигом толпа и давка, как будто золото даром дают.

С проспекта глянешь на фасадные витрины, так хоть влетай туда на самолете. А метров пятьсот вниз, по Комсомольской, через Интернациональную, к Революционной и Немиге, так сразу темные пасти дворов, трущобы и полуподвалы, помойки, примусы на подоконниках. Каменный век. Не Минск, а еще Менск. На эту слякотную темную Немигу любители старья готовы уже молиться. Переселить бы их сюда, на этот стиснутый халупами, кривой проезд, булыжный и горбатый. Может, это и городская улица, но что-то жлобское тут, как ни скажи.

А в «Лакомку» как войдешь, оказываешься на площадке чуть выше главного зала. Там, в полутьме люди роятся у витрин и касс.

Вдруг то, что, казалось, и искал, везде высматривал, придумывал: высокая и узкая какая-то, в черной модной шляпке тюльпанчиком. Лицо округленное, алые губы…

И тут ее упругий отскок от будки с кассой, нетерпеливое переминание, крутня перед прилавком. И выбегание, прошивание насквозь толпы, вылет на улицу.

А здесь, на улице, солнце предвечернее, прохладно, сыро, ветра почти нет, отлично все. Ловкость, охотничий азарт, даже слегка подкидывает на ходу, точно под хвост дали. В полном порядке.

Октябрь, месяц рождения, прилив сил, куда-то несет, кидает, тянет; запах опавших прелых листьев на асфальте и голоса, и хохотки, смешки, гудки машин, приглушенные в сыром воздухе, от перекрестка с Комсомольской долетает трель милицейского свистка регулировщика.

Все это видишь, слышишь и цепко выхватываешь из толпы: да, вытянутая вверх, как гибкий стебель; да, темный приталеный костюмчик с узкой юбкой чуть ниже колен. А ножки ровненькие, длинные и сильные, низкий каблук или совсем без каблука.

Чуть отпускаешь и нацеливаешься на ее спину. И вот уже равняешься и достаешь.

Притормозила с полулета, быстрый полуоборот, улыбка ртом, глазами, радость веселая и откровенная, что выделили, отличили тут от всех. И благодарная готовность к знакомству.

– Да, я бываю в этом магазине. Что?.. Нет-нет, пожалуйста. Только сейчас спешу. А здесь любимые мои конфеты, «Морской камень», изюм внутри.

Губы не то чтобы накрашены, прямо накатаны красной помадой, густо и ярко. Ресницы в темно-синей туши. В общем, раскрасочка по полной схеме, боевая, и это ей идет. А глаза синеватые, то ли косметика такая, то ли они у нее такие и в самом деле. Носик слегка смешной, коротенький, округленный на конце, чуть вздернут, а на щеках, возле ушей светлый пушок.

Все рассмотрелось и запомнилось.

Когда еще сюда придет? В конце недели, в пятницу, наверное. Да, вот в такое время.

И все на первый раз. И полная уверенность, и безошибочное чувство: то, что и нужно было. Ее и искал. Да, есть!..

Вот так и началось. Между кондитерским и ГУМом, напротив входа в цветочный магазин. Хотя, может, чуть дальше, ближе к ГУМу, к другой арке этого центрального квартала на проспекте Сталина.

Да, там и началось. И пошло-поехало, быстрее и быстрее, только успевай запоминать.

А как ее зовут? Даже и не спросил.

II

– Шура! Смолевич! Шура!

Кто-то орет из коридора, будто его режут. Отозваться даже не подумаю.

– Смолевич!

Только о ней подумалось, хорошо так стало… Занял в спортзале этот уголок с роялем, вся малышня у шведской стенки, кто висит, ноги задирая, кто на матах делает кульбиты. Большая переменка.

Клавиши пожелтевшие, сколько же этому бегемоту лет? Может, удастся подобрать мелодию. Вот привязалась! Слышал вчера, кажется, с танцверанды долетало:

 
Танцуй танго-о-о,
Мне так легко-о-о…
 

Это вот мы танцуем с ней…

Да, если бы! Имени даже не спросил, ну надо же! Догнал тогда, нарисовался перед ней и что? Нет, в пятницу нужно отыгрываться. А теперь пулей на четвертый, в свой десятый Д.

Пока тренькал на рояле, пока воображал ее, слюнтяйствовал, Зелик уже возле дверей, попробуй прошмыгнуть теперь.

– Здравствуйте, Виктор Зеликович!

Даже не смотрит. Застыл в метре от входа в класс. Дверь настежь. В классе вопят, свистят, гогочут, квакают. Одни в диком мандраже, знают, что Зелик вызовет, другие почти в истерике затягивают:

 
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
 

Из коридора в открытую дверь Виктор Зеликович Голод видит первую парту у окна. Там, уже стоя, готовый встретить учителя, дергается и воет Герасимов.

– Герасимов, в угол! – привычно и весело кричит Голод.

И Герасимов привычно бредет в угол. Он изо всех сил тянет время, чтобы Зелик не успел поставить сегодня кому-то двойку. Герасимов будет стоять в своем углу до следующего звонка с удовольствием. Его не вызовут, не спросят ни о чем. Он тут, но его нет.

…Пройдут десятилетия, будет уже совсем другая жизнь, и Альберт Иванович Герасимов, инженер Белэнерго в тяжеловесном и фигурном сталинском угловом здании на Карла Маркса и Комсомольской, седой, с глубокими залысинами, скажет:

– Нет, все должны кого-нибудь, чего-нибудь бояться. В Корее вот уже третий президент сидит за взятки, первых двух чуть не расстреляли. Да, надо чтоб боялись. Помнишь, как мы боялись нашего математика? Зелик идет! И все! Тряслись от страха.

Да, это будет когда-то, через сто лет, промчится половина жизни, даже больше. Но вот теперь, сейчас, Зелик привычно ставит в угол юркого мальчишку и говорит кому-то в коридоре:

– Это же Африка! Дикие люди. Габони, такое племя помните? Даже Тарзан их не перекричал бы!

Класс слышит это имя и начинает, как в кино: истошный вопль Тарзана, человека, выросшего со зверями, верещание обезьяны Читы, глухие барабаны, тамтамы, пританцовывание, дудки из коры, то есть, тетрадок. А возле Зелика уже стоят завуч Галина Брониславовна и сам директор Иван Петрович Крюк.

Что-то горит. Это на последней парте второгодник Бакиновский и второгодник Дзюнь жгут серу. Сизый тяжелый дым стелется к дверям, хочет выползти в коридор. Пахнет удушливо.

– Пойдемте… Пойдемте, Галина Брониславовна, – обреченно говорит директор завучу. – Пойдемте, милая, это же фашисты.

Зелик вошел. Он, как всегда, надушен одеколоном, гладко выбрито полное красноватое лицо. Большая голова кажется еще большей от кучмы темных волос, они как будто завиты у него или взбиты, а может, просто курчавые. Опять новый костюм, теперь песочного цвета. Темно-красная рубашка, галстук моднейший, узкий, как вязаный, пояском таким, веревочкой.

Закуривает папиросу, глядя в окно. Пошел по классу, улыбается, видно, что хочет говорить.

– Вот и ноябрь уже пришел. Ты это понимаешь? А, Березкин? Ну, молодец. Весной экзамены. И до свидания, если не останетесь на второй год. Или останетесь? Ты, Боровец? Да, ты не против еще годик посидеть в десятом. Как почему? Ты это доказал во всех контрольных. А ты, Смолевич? Тройки твои вихляются, некрепкие, и к двойкам наклоняются. Куда же ты будешь поступать? На журналистику? Я так и чувствовал. Будешь писать в газетах фельетоны? Наверное, читал, как пишут на меня?

Читал, конечно. Все в классе читали: Франт с бабочкой. И там было про то, что Виктор Зеликович Голод, учитель алгебры, геометрии и тригонометрии в минской школе номер четыре играет в оркестре ресторана гостиницы Беларусь на аккордеоне и пианино, в галстуке бабочкой. Низкопоклонство перед Западом, позор!

Этот аккордеон Зелика видели многие из выпускных классов. Все, кого он натаскивал по математике у себя дома перед экзаменами в Политехнический. Зелик, задав им задание, включал большой немецкий радиоприемник, трофейный, садился возле него и впрягался в свой большущий, с черными клавишами на золотых планках, аккордеон, надевал на себя широкий ремень из красной кожи. На левой боковой панели сверху вниз шла диковинная заморская надпись Grandioso. Ребята говорили, что это аргентинская фирма.

Зелик устраивался поудобнее, находил на шкале радиоприемника ночной заграничный джаз, когда из Москвы уже хор пел гимн Советского Союза: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…»

С минуту Зелик слушал джазовую мелодию, затем убирал звук и лабал на своем «грандиозо». И когда снова прибавлял громкости, то дураку ясно было, что это не он за оркестром из приемника идет, а невидимый далекий джаз идет за Голодом, за нашим Зеликом.

Ким Левин, Ким Рыжий, умница и фортепьянщик, самоучка, не знавший нотной грамоты слухач, Ким раньше всех нас оценил Голода-музыканта. Ким сам был математик будь здоров, даже сдавал экзамены за поступавших в техникумы электросвязи и бухгалтеров. Разок-другой рискнул сдать письменный экзамен и за кого-то в институт лесотехнический, потом в университет на физмат. Документы подделывал с братом Лёвой, то есть, Лявой по-нашему.

Не математика, а музыка притягивала Кима в Голоде, аккордеонное, голодное, как мы шутили, умельство и штукарство, выпендривание и пижонство.

Все дело в том, что наш Ким Рыжий сам в кабаках поигрывал на пианино. Ему там иногда что-то обламывалось, он никогда не говорил сколько. Под Новый год, в Майские и Октябрьские праздники его всегда можно было найти вечером в «Радуге» на Привокзальной площади, в левом высотном торте, десятиэтажном, кажется, со звездами и финтифлюшками цементными, со словами Ленин, Сталин, миру мир.

Бывало, наш Ким Рыжий заменял в «Заре» напротив кино Победа, на углу Комсомольской и Интернациональной, косоглазого Бориса, обычно совершенно бухого уже в самом начале ресторанного вечера.

Куда никак не удавалось проникнуть Киму, так это к лабухам «Республики», так называли «Беларусь», гостиницу и ресторан на Кирова, напротив стадиона «Динамо». Тут была своя команда, тут лабали для больших приезжих, не жмотов, не жлобов, не бедных командировочных. Заправлял в «Республике» пожилой дядя Митя, саксофон-баритон. И важной фигурой был еще Сёма, трубач, он играл и в цирке у Кабищера.

Здесь, в «Республике», за пианино сидел Женя, широкий, плотный и высокий, с густой и длинной гривой темно-каштановых волос. Часто он был в невиданной еще рубашке из грубой, как бы армейской ткани, с карманами на груди и, что уже окончательно добивало, с погончиками на плечах. Он был знаком нам со времен пионерских лагерей, всяких Волковичей, Колодищ. Он там играл на аккордеоне марши, а мы выстраивались на своих линейках и подымали флаг.

Заметным типусом был в оркестре «Республики» и барабанщик, ударник, как принято говорить, Мизиано Обезьяна. Кличку ему такую дали, не успев даже узнать его настоящее имя. Уж очень был похож он на ударника, приезжавшего из Москвы джаза Кадомцева с певцом Мизиано, певшим в темных очках.

Однако далеко же завели нас школьный математик Виктор Зеликович Голод, его аккордеон и наш Ким Левин, Рыжий, его халтуры в минских кабаках 50-х, когда директор школы Крюк не знал об этом.

И чтоб покончить со всем этим, еще несколько слов.

Сперва о Киме. Если бы был какой-нибудь, к примеру, Волшебный Фонарь Будущего, то, включив его, можно было бы увидеть: вечерний шум летнего Минска у входа в парк имени Горького возле площади Победы, сидишь, возраст уже требует отдыха, вдруг Ким, все тот же и совсем другой одновременно, сегодняшний, уже почти не рыжий, а седой, Ким из какой-то давней-давней, уже не реальной жизни; оставив своих спутников, спокойно улыбаясь, он сообщает новость о Ляве, своем брате:

– А Лявы уже нету, знаешь? В Чикаго у себя, где-то за городом, ночью все ехал, ехал, вдруг дал по тормозам, вылез, пошел за сигаретами через дорогу и сбит был насмерть… тут бы он был живой, тут бы он никогда не имел машины.

Что же касается нашего школьного Зелика, математика Голода, то… Короче говоря, тоже уже совсем другая жизнь, пасмурный день, сентябрь, и середина 90-х, возле Академкниги, угол проспекта, уже не вспомнить какого, так часто это меняется, и улицы Сурганова.

Зелик уже не краснощекий, но, в общем, еще ничего себе, как говорится:

– О-о! Здрасьте, здрасьте! Рад вас видеть, очень-очень рад! Знаете что, я вас читаю, да. Читаю вас в «Дружбе народов», думал вы там, в Москве…

А ведь когда-то, в жизни еще той, в 50-х…

…От танка возле Дома офицеров, вниз: весна и солнце предвечернее, конец апреля, он, Голод, в сером макинтоше габардиновом, дымок от папиросы; и женщина, она в красном пальто, красивая рыжая грива густых волос, улыбки, смех обоих и молодость, и любовь, и свобода. Щетина парка еще только в пыльце зеленой; и быстрое шагание обоих от синего фанерного шалмана, павильона с ситро и мороженым, согласное шагание к деревянному мосту, под ним река, за ней весь парк, голый еще, но уже близок вечер, мягкий полумрак…

Да, так и было. И, может, Зелик был в костюме, который ученик Смолевич ему забрызгал чернилами из своей авторучки: у Зелика тогда аж шея побагровела. А вот Смолевич побледнел от страха.

III

Ребята, которых мы зовем спартаковцами, играют в баскетбол, зимой в залах, в Доме офицеров, например, а летом на площадке возле Свислочи в парке имени Горького. Они играют в красных майках с белыми номерами на спинах и в белых трусах, во всегдашних спортивных цветах Спартака.

Лучшими у них считаются Слава Цагойко, Артур Пятин, Витя Рудольф и Володя Овчинников, Овчина.

Но даже и не это как-то притягивает в них, не сама их игра, броски и попадания в кольцо и связанную из белых веревок корзину без дна. Не это, не их доведенная до автоматизма перепасовка, не их проходы под щит, не их понимание друг друга, когда, казалось, они и с закрытыми глазами все могут делать. Мы напамять знаем все их словечки, команды, подсказки, которыми они обмениваются, отходя в защиту или подготавливая атаку.

– Я слева, Арчи.

– Рудик, отдай! У Славика кладос пошел.

– Славик, останься. На столба тебе набросим.

– Овчина, больше не фоли!

В них есть что-то гораздо более взрослое, чем у нас, тоже десятиклассников. Что-то более культурное, что ли. Они очень четко и точно говорят, чисто по-русски. Иногда, подслушав их отрывочные разговоры в коридорах, на площадке школьного крыльца, думается, что они почему-то уже успели больше, чем мы, узнать и понять; может, просто больше книжек прочитали?

Высокий и худой Цагойко, бывший часто на площадке у них столбом, говорит нам:

– Зря вы, ребята, эти соски с табаком сосете. Лучше стакан вина перед обедом, чем папироса.

Или:

– Все крыльцо в трещинах, школа разваливается в силу внутренних противоречий.

Артур же Пятин однажды говорит о ком-то:

– Прямо олимпийское спокойствие!

И вот эти ВНУТРЕННИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ и ОЛИМПИЙСКОЕ СПОКОЙСТВИЕ как раз и выдают ихнее опять-таки какое-то культурное превосходство. Черт его знает, в чем тут дело. Может быть, в том, что почти все они, как мы потом узнаем, дети офицеров и приехали сюда, в Минск, после войны из разных далеких мест. Кто из России, кто из Карело-Финской автономной республики, кто из Кёнигсберга, то есть Калининграда, если по имени этого старичка с бородкой, всесоюзного старосты, как его называют.

Таких ребят можно отличить еще по той уверенности, свободной простоте и легкости, с какой они везде держатся. Не то, что мы, тихони, стеснительные и несмелые, как будто уже и наперед, на всю свою будущую жизнь напуганные войной, прошедшей тут лет пятнадцать назад.

Но если мы и взаправду такие, а, похоже, что так оно и есть, то потому мы и жадные такие ко всему, от чего вдруг делается хорошо. От выпивки, от глубоких затяжек беломором или примой, от медленного, тесного в облипочку танго с обниманием руками и ногами, долгого мления, сладкой муки с женским дыханием в шею… И те стояния в чужих ночных подъездах, на лестницах, в пахнущих псиной сенцах; и те преследования красной шапочки через весь город в трамваях и автобусах; и бесконечные, бредовые разговоры с приятелем на пустых улицах аж до утра с первыми поливочными машинами; и кипящий котел стадионных душераздираний, футбольных ли, хоккейных, все равно… Летняя музыка танцверанды, ледовая карусель катка, лыжня под соснами в парке Челюскинцев, нетрезвая суббота с мордобоем и слепящим солнцем на Комсомольском озере и танцы-шманцы в женских школах, во 2-ой, близкой от нас, на Энгельса, напротив дворца пионеров, и в 9-ой, неподалеку от вокзала… Да разве перескажешь все!

И главное, пожалуй: где и с кем встречать Октябрьские, Майские, Восьмое марта, Новый год. Именно так и говорится, думается: встречать.

Встречать, значит, сговариваться, где, у кого, кто с кем, по сколько рублей с носа; каждый, который Он, вносит, ежу понятно, и за Нее. И чтобы хата с вечера до середины хотя бы следующего дня была без стариков, без предков.

– Так, где и с кем встречаем, Шура, а?..

Даже не верится. Ну, Николя! Ну, Лазарев! Как будто все подслушал, точненько попал.

– Я говорю: так где и с кем Октябрьские встречаем, Шура? Очнись. Уже неделя остается. Нелка моя лежит пластом, над нею матка квохчет, а брат, этот бухарик, опять в запое. Так что свободный я. Может, кого подцепим? Думай.

А что тут думать? Только заранее загадывать не стоит, а то еще сорвется все. Если б ее удалось заловить! Которую в кондитерском увидел. Да, Морской Камень, так и назовем пока, до пятницы.

IV

Она вчера была вся новенькая и довольная, веселая.

В кондитерский этот только влетела – сразу к кассам, встала в хвосте очереди. Постреливает глазками по сторонам, натянута, как струнка.

Теперь уже не веришь сам себе, а в ту минуту тенью мелькнуло в голове что-то такое странное, чего никак не ожидал, что-то как будто бы похожее на жалость, что ли, если перевести в слова. Заметилась, прочиталась в ней опаска, что напрасно разлетелась, разбежалась, нацелилась на что-то.

Но все это исчезло, как и не было, стоило только обнаружиться перед ней. Теперь она стала отыгрывать назад и неуверенность, и свои сомнения. Теперь она то замыкалась на все замки, задвижки и цепочки, то сияла, как блин с маслом.

Мгновенно пошла в ход вся ее боевая индейская раскраска, черные стрелы ресниц, подрисованные брови, алый накат помады на губах… Уже уверенность в себе. Уже игра, будто бы одолжение сделала, случайно вспомнила свои слова о пятнице, любимые конфеты «Морской камень» и заодно о типчике, который в среду ее догнал здесь, на проспекте.

Зато все быстро зацепилось, закрутилось и понеслось.

Уже вдруг за спиной остался ГУМ с вечной толпой ранним осенним вечером у входа. И не заметили, когда протопали Центральный сквер с сухим фонтаном, с голым мальчиком и лебедем. Напротив этого фонтана стоит цветочный магазинчик, ума хватило не кавалерить, не купить ей ничего.

Остался за спиной и танк на постаменте перед Домом офицеров, потом и вход в бассейн. И вот уже дощатый павильон Вясёлка, шалман перед мостом над Свислочью…

Да, это вот отсюда минувшей весной выходят Голод, наш математик Зелик в габардиновом макинтоше и его женщина с пышной гривой волос, в красном пальто нараспашку, и сверху, от танка, видно, как они ступают на деревянный мост, что ведет в парк имени Горького. Ведет-то ведет, но покачивается под тобой, пружинит, и неизвестно, говорят или нет Зелик и его рыжая женщина что-нибудь про это, но теперь у правого плеча слышно:

– Ой, он шатается, чувствуете, да?!

Волосы у нее даже и не шатенистые, как показалось позавчера, а рыжеватые.

Под ногами шуршат опавшие листья, она поднимает один кленовый, оранжевый, и тут же опять быстрый нырок за коричневым каштаном.

– Полную сумочку можете набрать.

– А завтра, дома, они уже не гладкие, ссыхаются.

– Тогда опять сюда?

Вертит в руках сумочку, плоскую и узкую; открывает, закрывает.

– Зачем сюда? У нас там тоже есть каштаны, возле дома.

– Где это у вас?

– На Сельхозпоселке. Знаете?

– Нет. Ничего не знаю. Даже и как зовут.

– Кого? Меня? Саша зовут. А вы?

– Я Шура. Если полный, то Александр.

– Так Александра это я! Мы с вами тезки что ли?

– Ну, выходит…

– Вот и познакомились. А то…

– А то второй раз по улицам, а с кем? Какой-то проходимец, скажут…

– Не видели вы проходимцев, проезжамцев всяких.

– А вы, конечно, видели.

– Да уж побольше вашего.

– И где, если не тайна? Далеко?

– Порядочно. На Колыме. Там город Магадан, слыхали? Поселок Ларюковое. Оттуда вот.

Пауза.

А с нею, видно по всему, надо соображать. Птица залетная, издалека и непростая.

– Не думайте, мы не из тех, не ссыльные и все такое.

– Кто это мы?

– Ну, папа, мама. Геодезисты. Землеустроительная партия. Я средняя из трех сестер. А родилась я в Грозном, это Северный Кавказ. Потом родителей перевели в Колымский край. Потом сюда.

И будто что-то отпустило, все сделалось простым. Стало не нужно думать, что ответить, что спросить. Само все покатилось, как с горы.

Вышли на главную аллею. Если взять теперь направо, будут скамьи со спинками, потом широкая площадка и насыпь древнего велотрека; а прямо перед нами, на возвышении, среди старых больших деревьев голубой фанерный то ли дом, то ли барак.

– Что у вас тут? Буфет?

– Не знаю… Кажется…

– Вы же минчанин.

– Сейчас узнаем. А, комната смеха называется.

– А что смешного там?

– Кривые зеркала. И все в них сплюснуты или вытянуты вверх и вниз, как доски. И морды, то есть лица – тоже. Зайдем?

– Ну нет. Воображаю, какой там буду, не хочу.

Пошли главной аллеей влево. И сразу Сталин в клумбе пожухлых, высохших стеблей и листьев, на постаменте из серого цемента. Как будто нас и ждал.

– Вот он так в вашу комнату смеха не ходит почему-то, да?

– А в Магадане у вас он есть?

– В Магадане все есть. И Сталинский проспект, как здесь. Там слышали и как поют Русланова и Вадим Козин. Там золотишко есть. Красная рыба, икра красная. Расконвоированных полно, поселенцев. Ну, школа, Дом культуры. В общем, райская планета Колыма, там песенка была такая… Блатная жизнь.

– По блату, значит.

– По блату там вы не окажетесь.

– Так почему блатная?

– Да знаете вы, знаете и сам. Блатные, зэки, заключенные; бродяги, шатуны, бичи. И знаменитости.

– И деньги?

– Еще какие! Кто может, кого знают, артисты, например… Самое интересное, когда с материка приходит новый пароход. Кого только не присылают. И виноватые, и ни за что которые, все в кучу свалены в трюмах тех пароходов. По сходням и сразу в коридор охранников с собаками. Собаки злющие, натасканные на людей, ноги грызут несчастным, ругань и лай. Один уже в чем мать родила, проигран в карты, другого, доходягу, почти несут, урку и политического не разберешь, кто там обыкновенные шестерки, а кто у них пахан. Ну, в общем, десять бочек арестантов. Их в трюме парохода, как сельдей в бочке…

– Что, ваш поселок рядом с Магаданом?

– Далековато. А ездили. Как в столицу края. И видела выгрузку в порту Нагаево новой партии. Там думаешь, что вся страна блатная, с охраной, паханами и шестерками, с собаками…

А ведь казалось, что она из Ленинграда или Москвы, может, из Риги или Вильнюса. Из института театрального, что-то такое.

Дальше идем. Налево мутная река, Свислочь зовется, нарывается на Сволочь. Справа огромная деревяга кинотеатра Летний с малюсеньким щитом, названием фильма. Деревянные ступени и колонны, стены. Скоро эти дрова, отлично видные с моста, с проспекта, сгорят после последнего сеанса, когда там пили и курили амнистированные со своими шмарами; сгорят дотла, и головешки не останется. Но вот пока стоят.

– Ну, угадайте, что идет там?

Она в распев:

– Бродяга я…

– А-а-а!

– Мой путь далек при свете дня…

– Бродяга я…

Конечно, вечно этот индийский Бродяга, Радж Капур. А вот о том, где на Октябрьские собраться, можно подумать. Нет, меня еще не приглашал никто. А что? У вас есть телефон? Ого! Я позвоню сама, у нас там, в гараже геодезистов есть аппарат.

И позвонила.

Завертелось, закрутилось, уроки полетели к черту, только переписка с Колей Лазаревым, только Октябрьские волнуют, занимают, только Беляцкий, его хата, деньги, складчина и что купить, кто приготовит все к столу, его Людмила?..

Коля заматеревший, стойкий второгодник, двоечник, сидит на первой парте, в среднем ряду, парта впритык к столу учителя. Он слушает, глядя в глаза, не изменяя позы. У него нет тетрадей и учебников. Учителя давно махнули на него рукой. Правда, раз в четверть его называют, вежливо предлагают рассказать домашнее задание. Он привстает, честнейшими и умными глазами смотрит в глаза уже смущенному учителю и тихо-тихо, доверительно так сообщает:

– Я не выучил.

Теперь Лазарев просит у своего соседа Коваленки лист из тетради, склоняется над расчетами складчины. Боящийся нас Людвиг, географ Людвиг Станиславович, стараясь не смотреть на Лазарева, говорит, почти заискивая:

– Заканчиваете первую четверть года. Для вас, десятиклассников, эта первая уже последний в жизни раз…

Тут он встречает взгляд Лазарева и осекается. Звенит звонок.

V

Чудесно все выходит. Беляцкий открывает нам дверь. Запахи кухни, вареного, жареного. А на самом Валере, как на женщине, передник. И яркий свет, слышна радиола. И видно, что Беляцкий не один.

Мы с Колей пропускаем вперед наших, Сашу и ее старшую сестру. Тут только оба узнаем, как ее зовут.

– Алина.

Она протягивает лодочкой ладонь Беляцкому и повторяет эту церемонию для вышедшей в прихожую из кухни девушки в очках, с красными пятнами на щеках, с полотенцем в руках.

– Наш гусь железный оказался… Здравствуйте!.. Людмила.

– Алина. А это Саша, моя младшая сестра.

– Я знаю, почему ваш гусь оказался железным, – Коля решает сразу же разрушить свою немоту, хочет острить, шутить. – Это ж не гусь, а танк Т-34, Валера его с постамента снял у Дома офицеров. Так, Беляцкий?

– Так, так! – смеемся все, но больше, чтобы Колю ободрить, все чувствуют, что эта шутка для него дело нелегкое.

Главная комната Беляцких как дворец. Сияет люстра над столом. А стол огромный, круглый. Белая скатерть, будто снег. И батареи выпивки. Советское шампанское, коньяк армянский со снежной шапкой Арарата, синим небом, белые сургучные нашлепки на горлах московской водки, нарзан, боржом; баночки крабов, сайры и икры. А главное для наших дам, так это блеск посуды, вилок и ножей.

Алина со значением поглядывает на сестру и шепчет:

– Сашка, приборы же серебряные! И, наверное, хрусталь, фужеры, рюмки…

Валера и Людмила из медицинского, оба на первом курсе. Квартир таких никто из нас еще не видел. Беляцкий это понял, старается все как-то упростить. Когда расселись и устроились удобнее за столом, он объявляет:

– А я вот первую сейчас за своих предков предложу, никто не против?

– Нет, ну конечно!

– Это они нам приготовили тут все. И приказали, чтобы нам сегодня было хорошо. Все дело в том, что мы… Люда, сказать?

Людмила смотрит в бокал с шампанским, улыбается, молчит.

– Мы, кажется, скоро запишемся. К Новому году.

– Горько!

– Нет-нет, заранее нельзя!

– Боитесь, сглазим? Ну, тьфу-тьфу!

– И трижды плюнем через левое плечо, как пели летчики в Небесном тихоходе!

– Вот это родичи у вас, Валерий!

– Те летуны в кино, конечно, правы. Не сглазить бы!

– Алинка, умоляю, помолчи, дай я скажу…

– А кто тут старшая?

– Держи шампанское дулом в потолок, когда открываешь!

– Ура! Ну, чтоб без сглазу!

– Люстра? Из Швейцарии родители привезли, из Женевы…

– Саша, вы крабы будете? Или у вас там, в Магадане…

– Они врачи, работали в Швейцарии в госпиталях по линии ООН, с сорок пятого…

– Теперь давайте по второй!

– Тут же потомственная медицина, если что!..

– Вот, Сашка, где теперь живем, бээсэсэр, отдельный член ООН!..

– Алиночка, милая, закуси что-нибудь, умоляю…

– А пианино для чего? Сыграй, Валера! А то я сам начну.

– Давайте потанцуем, а?

– А может, перекурим это дело?

– Танго «Зима» сыграй!

– Так Кима Левина давай, это его коронное.

– Нет, лучше «Чубчик» Пети Лещенко! Или его «Студенточку»…

– А Ким сейчас лабает в «Радуге».

– Будь проклята ты, Колыма,

Что названа райской планетой,

Сойдешь поневоле с ума,

Отсюда возврата уж нету…

– Алинка, умоляю…

– Давайте перекурим это дело на балконе…

– Стойте, а гусь? Наш гусь?!

– Не улетит уже. Антракт!

– Когда свернешь на Володарского с Карла Маркса вправо, на балконе, второй низкий этаж, всегда в авоське мерзнет утка или гусь, можно легко достать. Так ваш гусь не оттуда? – спрашивает Коля.

– Оттуда, да! – кричит Беляцкий.

Выходим на балкон, капитальное сооружение, как и сам этот дом на Карла Маркса. Фигурные колонки, балюстрады, широченные перила, все каменное, на века. Последний, третий этаж, но этажи высокие, дом смотрится с улицы большим, солидным.

Такой и весь квартал, с балкона видно хорошо. Вправо сперва идет партшкола, вернее, общежитие ее, можно подумать, что это Совмин или само Цека. Потом отличный рыбный магазин, в нем каменная лестница наверх под светло-черный мрамор; потом два зала, небольших, но аппетитных, с морскими разрисованными стенами, там водоросли, осетры, коралловые звезды, пузыри. В дальнем углу направо маленький бассейн вместо витрины, водоем; отсюда садком достают живую щуку, зеркального карпа, сазана, окуня, плотву с красными плавниками… А запахи! Сыро и густо тянет рыбной водой, копченой селедкой, кислой капустой, малосольными огурчиками… Но стоп! Мимо об этом, мимо, как говорил кто-то или писал…

А дальше, за этим рыбным магазином, на углу с улицей Ленина, аэрофлотовские кассы. Когда-нибудь куда-нибудь купим билет и полетим.

Слева, впритирку, стоит дом как будто не построенный, а вылепленный из теста, как фигуристый пряник. Дом этот жилой, с грядками цветов на балконах летом, с двухэтажным кирпичным бастионом сараев, с гаражами во дворе.

А на другой стороне Карла Маркса, как главное, самое важное тут здание, неколебимо, как монумент, стоит партшкола. И рядом, слева, тысячу раз побеленный, покрашенный фасад телефонной станции; в доисторические времена тут, говорят, была какая-то Министерская гимназия…