Текст книги "Сцены из минской жизни (сборник)"

– Да-а?..

– И ничего не думай там такого. Я же догадываюсь, что ты думаешь. Клянусь тебе, я не пошла на это. Хотя все к этому и шло. Он почти на колени становился, если честно. Даже жалко стало.

– И что?

– Придумал, что приметил меня еще лет 14-ти в Магадане, сам верит, что добивался перевода сюда, ждал, когда подрасту. Темнит, не разберешь. Смотрит и как ощупывает всю. Может, больной какой? И я тогда..

– Что ты тогда? Ну, договаривай. Все-таки пожалела его?

– Боюсь его еще сильнее. На все готов. Злой на весь свет. Особенно за Сталина, что вот его так опускают…

Она рассматривает фотокадры заграничных фильмов на доске анонсов в кино «Победа».

– Давай посмотрим «Марти». Это американский?

– Да.

На контроле тетка в облезлой кацавейке обрывает края наших билетов.

Мы в полутемном вестибюле. Пахнет уборной, табачным дымом. Налево, в темном тупике две двери, М и Ж, они полуоткрыты. Направо просторное фойе, люстры сеют желтый свет, сияют высокие окна на Комсомольскую улицу, диваны под ними, кресла давно заняты. А прямо, как только минуешь контролершу, напротив, у стены, стоит высокий и суровый Сталин, покрашенный под бронзу, смотрит на всех входящих.

Саша говорит:

– Там, в Магадане, тоже такой Сталин стоял в кино «Горняк».

Усевшись, она тесно прислоняется. Берет конфету из кулька. Находит мою руку, держит обеими своими вместе с кульком.

Знакомый запах ее духов, скорее всего, «Ландыш». Знакомый запах шоколадных «мишек» и вина. В буфете было и шампанское, но взяли бутылку ее любимого кагора. Она довольна всем на свете, поглядывает на белый экран.

Свет плавно уменьшается. Сначала хроника, «Новости дня». Куда-то паровоз летит, звезда на его круглом передке все больше, больше. Льют сталь или чугун. Плотина Днепрогэса. Чукчи на собаках в тундре. И лавровый венок, огромный, с маленькой головкой Ботвинника, мирового чемпиона шахмат.

– А Марти это кто? Такой мужчина? – она нетерпеливо ждет свое американское кино.

– Мужчина, да. Марти зовут.

– Есть Марта, слышал? Женское.

– Это от вашего Восьмого марта.

– Ах, как остроумно.

Марти оказывается симпатичным малым, продавцом в мясной лавке. Ему, наверное, уже под сорок. Тюхтяй, тяжеловат, хотя и без живота, выше среднего роста, темноволосый, волосы зачесаны назад, густые, с пробором и набриолинены.

Он возвышается за своим прилавком в белом переднике, в белой рубашке с галстуком. Он улыбается покупателям, с каждым перекидывается парой-другой слов. Он всех и давно знает в этом нью-йоркском квартале, а они знают его.

Марти спокоен, уравновешен, добр, внимателен. Он ловко орудует ножом, топориком. Он подрубает, отрезает, взвешивает, заворачивает в белоснежную бумагу, записывает на счет своих клиентов. Он здесь работает и нужен всем, кто ни зайдет. А вот они нужны ему, он тут не только на работе, он тут живет.

Все хорошо.

– Марти хороший, правда? – шепчет Саша.

– Да, ничего.

– Нет, прелесть.

За спиной Марти висят окорока, индейки и колбасы. Его лицо, наверное, не назовешь красивым, но оно приятное, оно, как говорят в подобных случаях, открытое.

Все хорошо. Только одно плохо, уверена мама Марти: он никак не женится.

– И правильно, – шепчет Саша, почти лежа на моем плече. – Правильно делает. А на ком жениться? Ты видел их? Господи, боже мой…

Марти живет в просторной, очень просто обставленной квартире. Обеденный стол, диваны с подушками, радиоприемник, буфет, шкафы, безделушки на полках, немного книг, портьеры…

– Все как у нас. Это Америка сейчас или когда-то раньше? – Саша рассматривает все как женщина, хозяйка.

– Недавно. А где-то и сейчас.

– Но телефон, два аппарата даже… Холодильник… А справа это телевизор, да?

Приятели у Марти – это сплошная скука. Ни рассказать что-нибудь, ни придумать, куда пойти, чем заняться в воскресенье. У них только одно на уме: завалиться куда-нибудь к девчонкам, женщинам. И прекрасно известно куда. Есть целые улицы таких мест. И вечно все норовят затащить туда и Марти, а он ни в какую, упирается. Марти даже убегает заранее из дома, зная, что вечером они за ним приедут и потащат в те места, скажем, на 42-ю улицу.

Он убегает, гуляет себе в центре, но вдруг длинная черная машина останавливается рядом, там все приятели, куча мала, они кричат, зовут:

– Ну, Марти, будь человеком, поехали на 42-ю улицу!

– Ну и компания, – вздыхает Саша.

Как-то эта компания и Марти с нею решают закусить в дешевом ресторанчике. Рассаживаются. И один из них, изучая комиксы с рисунками и пузырями у ртов с двумя-тремя словами, объявляет:

– Нет, что ни говорите, а этот парень, Микки Спилейн, умеет писать!

Саша аж заходится от смеха, сползает вниз.

– Этот Спилейн два слова еле-еле связывает. Это для малограмотных, одни рисунки. И он умеет писать!.. Ой, не могу! Лучше сказал бы писять!

Выходим.

Она говорит:

– От нас там, возле Магадана, было ближе до Америки, чем отсюда. Но не в этом дело.

– А в чем?

– Такая даль, целые страны, океан, как на другой планете. А люди одинаковые, комнаты, как наши, жизнь как у нас… Вот этот Марти, кажется, где-то видела его… Все самое далекое, другой край света…

– И что?

– И близко все… А что у них там на этой 42-й улице?

– Бордели.

– Публичные дома? В этом мы паиньки еще.

– Зато в Варшаве, говорят, уже открыли.

– Придумывать ты мастер.

– В редакции газеты «Физкультурник Белоруссии» даже и адрес знают.

– И ты, конечно, тоже.

– Это на Маршалковской, шесть.

– Осталось только туда съездить. Раз плюнуть, что тебе…

XXII

Она с Алиной взялась приготовить новогодний стол у Лени Демина, в трехкомнатной квартире его родителей, которые уйдут к друзьям в соседнем доме на всю ночь. Будут еще и Галя с Геной из Физкультурного. Значит, три пары. В своем, так сказать, тесном кругу.

Это в конце Якуба Коласа, недалеко от автобусного кольца маршрута номер пять, где начинаются Логойский тракт, Сашин Сельхозпоселок.

Дому, в котором живут Демины, всего несколько лет, таких тут три или четыре, все трехэтажные, с фигурными карнизами, парадным своим видом обращены к улице.

Напротив, за кирпичным забором, военный городок, где и служат обитатели красивых трехэтажек с рельефами, лепниной, высокими окнами.

В этом военном городке царят, как главные, две высоченные казармы, поставленные тут на века, еще до войны. Заметно, что и клуб, и два-три здания поменьше, штабные и для столовой, кухни, выстроены здесь совсем недавно. И всем полковникам и подполковникам, майорам только перейти улицу, и они уже на работе. И еще телефон в каждой квартире, а есть даже пятикомнатные, для генералов.

В шестом часу уже совсем темно, как ночью.

Второй этаж. Направо. Черная кнопка звонка, и Леня открывает.

В прихожей пахнет жареным. Налево, в самой большой комнате, очень светло. Стол длинный и сверкает. Чего тут только нет! Как в ресторане на каком-то важном юбилее.

Сажают почему-то во главе стола. Поэтому елки не видно, она в углу, правее окна. В вазе, высокой и, наверное, хрустальной, над всем роскошеством стола возвышается оранжевая пирамида мандаринов.

А дамы!.. Прически, платья, декольте, цепочки, медальоны на груди. И руки сами тянутся потрогать все это, погладить.

Конечно, танцы после первой серии рюмок и бокалов.

Льнем друг к другу, млеем в танго с голосом Тамары Кравцовой…

 
В этот час, волшебный час любви
Ты меня своей любимой назови,
Подари ты мне все звезды и луну,
Люби меня одну…
 

Елка высокая, густая. Уже включена гирлянда разноцветных елочных лампочек. Уже выключен большой верхний свет. Уже целуемся и обнимается. Меняемся дамами. Уже и шутки и словечки откровеннее, смелее.

Саша старается изо всех сил казаться равнодушной:

– Если тебе так нравится с Галей танцевать, можешь вести ее прямо в ту комнату, им с Геной приготовлена… Теряешь время.

– Она сама нацеливается на меня.

– Она дура набитая. А ты и рад. Мальчишка, школьник.

Снова садимся. Снова яркий свет. Снова стреляет в потолок бутылка шампанского, как пушка.

Сейчас для нас нет ничего на свете лучше самих нас. Времени тоже нет, давно остановилось. Есть только то, что видят наши глаза и слышат наши уши, что длится, длится только вот теперь.

Что было раньше и что будет завтра, наплевать. Каждый из нас сейчас всем нравится, и каждому сейчас нравятся все.

Ночь. Покидаем свой зал праздничных приемов. Гена и Галя плотно закрывают дверь отведенной им комнаты с окном во двор. Мы с Лёней и Алина с Сашей заходим в спальню Лёниных родителей. Тут две кровати у противоположных стен.

Сидим в креслах и курим. Дамы у нас на коленях. Перед глазами все плывет, а в голове туман. Свет слабый от настольной лампы, звук будто выключен, а голоса если и слышны, то как ватные. И все вокруг как будто под водой.

Как будто под водой и Сашин голос:

– Ты можешь… меня сейчас.

Просьба простая, очень доверительная. Соленое словечко откровенное и русское, народное. Так просят подсобить, помочь.

Кладет руки мне на плечи, утыкается лицом в шею. Шепчет:

– Пойдем, ну…

И получается, что наша кровать справа. Потом, перед провалом в сон, как в обморок, видишь Алину с Леней, кровать их у другой стены.

От засыпающей на спине Саши слышно:

– Вот так, наверное, когда наркоз дают…

Утро и следующий день как будто бы без нас. Все настоящее и все как снится.

Чай, завтрак и вино. Музыка, мление возле елки. Опять провал, отлет куда-то в спальне. Опять плавное всплытие из глубины, наверх.

Днем, после четырех, посылают в магазин, чтобы горючего хватило и на второй вечер.

На улице ни души. Мгла и не белый, серый снег. Если же белый, то разноцветные круги в глазах. Это же маленькие радуги. Остались с лета. С прошлого года. От июльского дождя. Как хорошо, как просто и понятно.

Вот овощной. Никому и ничего уже не надо в этом магазине. Сонная продавщица. Ее зеленый халат. Это какой-то маскарад новогодний, овощной. Зеленые капустные кочаны вместо елок. Серебряные горла шампанских бутылок и водочные батареи. Вот два снаряда из одной такой. Ты сам и продавщица, больше никого. Халат зеленый, форменный, как и вся форма тех солдатиков, что где-то тут, напротив, маршируют в военном городке…

И это все проходит, как во сне, перед глазами. И наяву.

Теперь назад, в теплый уют и в запахи духов, вина и новогодних мандаринов, папиросного дыма.

Дверь не закрыта на замок. Можно войти как тень, пройти переднюю, не снимая пальто, и стать в дверном проеме спальни. Нашей уже спальни.

Там, глубоко в густой сонной полутьме, спиной к окну, на улицу Леня сидит в свободном тренировочном костюме, а Алина и Саша сидят у него на коленях, слева и справа. Одну руку он держит на спине у Алины, другую на спине у Саши.

Они не сразу услышали шаги. Может, вообще не слышат. Но Леня видит, он ведь лицом к двери. И Алина с Сашей оборачиваются, теперь тоже видят, быстро встают… И мы стараемся глазами не встречаться, не встречаться…

XXIII

– Это аксиома!

Любимое выражение в разборах теорем по геометрии у Зелика, у нашего школьного учителя, у ненасытного на двойки Голода, джазмена, аккордеониста, героя фельетонов в минских газетах, Франта с бабочкой, как его там называли.

Где он теперь?

Где Кухарев Илья Ильич, наш деликатный классный комиссар, руководитель?

А где Ляпёшкин, белорусский наш язык и литература? Поэт, знаток «Новай Зямлi” Якуба Коласа… «За печкай шворацца каты…» Ну почему нам так это понравилось? А потому, что все кончается на У, как мы когда-то говорили на выпускных экзаменах, в 10-м классе Д мужской 4-й минской школы на улице Красноармейской.

Где теперь эта школа, где?

Невероятно, нивириятно, как говорит один знакомый, но эта наша школа стоит себе на том же самом месте, на той же Красноармейской. Место все то же, а вот время, время…

В тот май, такой уже далекий, будто выдуманный, 20-го числа светило солнце и стаял снег, выпавший накануне. Зеленые ветви деревьев в сквере у театра лежали на аллеях, у фонтана Мальчик с Лебедем. Ветви эти, сучья, выпустив новую листву, не выдержали снежного навала, обломились, как будто в городе пронесся ураган.

Быть может, мы сдавали в этот день письменную алгебру сатрапу и джазисту Зелику Голоду. И, слава богу, пронесло.

А может быть, был устный, русская литература и язык Князя Болконского, Русака по-нашему. Если так, то в билете был «Герой нашего времени» и образ Грушницкого, этого психопата.

Как бы там ни было, а со школой было покончено.

Тогда пошли мы в Оперный театр, там, наконец, нам вручали аттестаты.

И надо было подниматься из бархатного красного зрительного зала на сцену, получать, благодарить, спускаться с трубочкой своих нищенских оценок в руке. А разве так нелепо, жалко, здесь, на этой сцене, выглядел Александр Вертинский перед нами с Сашей той зимой? А разве сами мы тогда друг перед другом были жалкими, нелепыми?

Все в жизни надо делать вовремя. А мы, выпускники, поднимались на эту просторную сцену в огромном театре уже с большим опозданием. Потому что и в 9-м, и в 10-м классе мы, школьники, были уже взрослые и делали уже кое-что, как дядьки.

Мы уже знали все, когда сворачивали трубочкой свои елетроечные аттестаты зрелости. Нам было по 17–18 лет, а некоторым и 19. А почему? А потому, что в Минске мы поздно пошли в школу. Мы те, кто выжил в оккупации, мы ждали, когда освободят Минск, мы ждали, когда будут школы, когда нас поведут туда родители.

И мы дождались. Все остальное, школьные отметки, наше поведение, уже не имело для нас значения. Единственное, что никогда не ждало, не задерживалось, это наш возраст и взросление, наша жизнь внутренняя и вокруг, перед глазами.

Мы были огольцами, выигравшими свою жизнь в слепую лотерею под бомбежками. И мы жадно хотели куда больше, чем могли, чем разрешалось. Нас, как магнитом, прежде всего притягивали соблазн, порок, запрет. И мы бросались в эту заводь с головой, с разбегу, мы давали нырца в тихую воду, где черти водятся.

Барахтались там, кто как мог. Кто выплывал в конце концов, на четвереньках лез, карабкался на берег. А кто шел прямиком ко дну.

…И происходит много-много всего, самого разного, непонятно для чего бросившегося в глаза, неизвестно для чего пойманного на слух, отмеченного краем глаза и, будто с трамплина прыгнул, смело выдуманного.

И где же, где черта, которая проведена между явным, взаправдашним и привидевшимся, нафантазированным? Черту эту никто не проводил. А почему? А потому, что и не нужно.

Не нужно знать, не нужно понимать, это уже не алгебра, не сталинская конституция и не история СССР, уже не школа. Не нужно помнить, когда ты это видел и видел ли на самом деле… Ну что поделаешь, если таким уже ты уродился и никогда, сколько помнишь себя, не мог ясно отличить действительное от воображаемого, оправдываясь безответным вопросом: а зачем? Потому что все, что видишь, слышишь, даже с закрытыми глазами, с заткнутыми ушами, все это живет, все это живое, оно движется, говорит, шумит и пахнет. Все, буквально все.

И это весеннее солнечное воскресенье, после двенадцати часов, в апреле, после глухой и бесконечной зимы, день, видный и слышный особенно отчетливо на главном, самом что ни на есть центральном перекрестке проспекта Сталина, или уже Ленина, с Комсомольской.

Воздух такой, что слегка кружится голова, будто уже успел хватить в магазине «Вина» на проспекте полный до краев тонкий стакан золотистого шампанского с колючими искорками, успел уже и закурить, взяв из заботливо протянутой кем-то коробочки «Шипки» маленькую белую шпалу без фильтра под тонкой папиросной бумагой.

А потом уже сидишь у кого-то из знакомых над центральным книжным. Окно приоткрыто. Солнце стоит над гастрономом с башенкой-часами, над синим циферблатом, желтыми стрелками. И вот он, бой этих часов. И вот он, заливистый свисток милиционера-регулировщика на перекрестке, в сером брезентовом плаще до пят и с капюшоном, откинутым за плечи, с бело-черным жезлом в вытянутой руке. И получается, что это приглашение на перекресток для длинного черного такси, для ЗиМа с белыми шашечками по бокам. А рядом с водителем – мы видим, узнаем – сидит Сергей Забелла, с длинной папиросой в зубах, он уже под сильной мухой или, как говорят поляки, под газом…

«…Я пад газэм, ты пад газэм, можа кедысь инным разам…»

А воздух пахнет сразу всеми на свете веснами, всем, что когда-нибудь с тобою будет, и всем, что уже было.

 
…Все, что было, все, что ныло,
Все давным-давно уплыло,
Утолились лаской губы и натешилась душа,
Все, что пело, все, что млело,
Все давным-давно истлело…
 

– А вот и нет! – кричит Алик Глебов, сын известного скульптора, прямо в раскрытый ящик новой радиолы «Минск». – Нет, уважаемый товарищ Петр Константинович Лещенко, еще не истлело и не утолились! Не натешились!..

XXIV

…Уже не в школе и еще не в университете. В общем, нигде. Но лето! Но ведь уже кончается июнь! Скоро эти экзамены: поступишь или нет?

Пока же придуманный и тайно практикуется велосипедный цирк. Не дай бог, увидит отец, а про маму и подумать страшно.

Как же это делается? Очень просто.

Съезжаешь по проспекту вниз, стоишь на тротуаре, перекинув ногу через раму своего послушного коня, сделанного на минском мотовелозаводе. В метрах десяти троллейбусная остановка. Напротив цирк. Отец на репетиции или во дворе там, колдует над свои харлеем, американским мотоциклом, ветераном войны. Мама вся в телефонных междугородних переговорах: скоро на гастроли.

Главное, не попасться им на глаза.

Троллейбус захлопнул свою заднюю дверь. Трогаешь с места своего железного коня. Вперед, чуть сзади и правее. Вот-вот пересечем асфальт улицы Янки Купалы. Троллейбус включил скорость, теперь длинный подъем на площадь, тягун, как по-колымски говорит лыжница Саша.

Включаешься и ты. Равняешься с задней дверцей синего троллейбуса. Она как бы утоплена тут внутрь, есть выступ. Вот за него и хватаешься левой рукой, а правая – мертвой хваткой на правом рожке руля.

Все остальное делает троллейбус. Он ноет электромотором и несется вверх, а твоя левая рука уже как часть его, троллейбуса, пальцы железные, держатся за дверной выступ, велосипед под тобой бежит наверх, педали забыты.

Вот миновали, справа и позади оставили серое здание штаба авиации. Вот уже, высоко над головой, балюстрады профсоюзного дворца. А вот и площадь.

Тут отцепляешься, прощаешься с удивленными лицами в троллейбусных окнах, и тогда плавный вираж вправо, едешь победителем по брусчатке площади и кружишь круг почета вокруг огороженной досками глубокой, огромной ямы, просто бездны, для фундамента памятника Сталину; он, правда, еще жив, но уже памятник. А яма такая громадная, бездонная… «Здесь будет город заложен», учили в школе пушкинского «Медного Всадника».

Зимой катаемся здесь на коньках. Бабушка идет и говорит:

– Ты ж только не ввалися в эту яму!

– Так не для нас она.

– А для кого ж? Для Сталина? Ну, все равно.

Памятник появляется, а когда, никто не помнит. Сперва ставят красноватый постамент, метров шесть высотой. Головы задирают, чтобы увидеть на нем окантовку белорусским орнаментом.

Когда привозят туловище и саму голову, когда все это водружают и как, опять никто не видит. Ночью? Могли увидеть из окон домов, что выходят на площадь. Но, видно, спят сладким сном.

Зато все видят шикарный финиш минского этапа многодневной велогонки Москва – Брест – Москва. Один гонщик тащит свою машину на плече, сам в нее впрягся, она сломалась еще на Круглой площади. От цирка вверх бедняга уже не бежит, идет. Жалко смотреть. Ему не помог бы и троллейбус, если б он знал этот фокус. Он финиширует с поломанным велосипедом на плече, под высоченным, поднебесным Сталиным.

Над головами у толпы, где-то на уровне третьего этажа высятся ботинки учителя народов. Но вверх никто не смотрит. У победителей подгибаются ноги от усталости. Под Сталиным им вручают большущие желтые ящики, радиоприемники «Беларусь». Стоит и стол для президиума. Он застлан красным сукном. Масса букетов. А над всем этим в маршальской шинели и без фуражки стоит невозмутимый Сталин.

– Лучший друг советских физкультурников, – говорит Саша, слизывая сверху свой пломбир.

…Как, почему вдруг опять в Ждановичах, на той поляне у реки, где были с Сашей, этого не разгадать. Будто бы шел себе, насвистывал и вдруг они, Саша с Алиной, лежат и загорают, точно поджидают.

Ах, удивление! Ах, радостная неожиданность! Шурик, откуда? Как ты нас нашел? Мы с Сашкой, твоей тезкой, говорили о тебе сейчас, тебе икалось? А ты совсем не жаркий, не горячий. Прятался от солнца? Купался и замерз, долго в воде сидел? Руки холодные, холодный нос.

– Не ждали? У Репина картина такая есть.

– Верим, верим. Ты все знаешь, мальчик умненький. Снимай доспехи, ложись к нам в серединку, мы как печки.

– Так нагрелись?

– А лучше, Сашка, я вас вместе сверну в рулон, в эту холстину…

Через минуту тот же Алинин голос:

– Ну, мучаетесь, бедненькие? Мне вас жалко. Саша, веди его в лесок, ей богу… И мне спокойнее, вздремну.

Лесок с холмом посередине. Саша вдруг останавливается, больно ногам, колются сучки. Быстро идет назад и возвращается, уже в босоножках на каблуках; купальный костюм темно-синий, легкий загар, высокая и тонкая.

Молодые сосны стоят близко друг к другу.

Она совсем послушная, и, улыбаясь, кладет руки на сосновый ствол, обхватывает его, кора чуть шуршит под ее ладонями, тонкими пальцами.

Она поворачивает назад голову и через плечо с улыбкой говорит:

– Но так нас все легко увидят.

Опускается под сосну на сухую редкую траву с зеленым мхом, отбрасывает в сторону несколько маленьких шишек:

– Колючие, вопьются в спину.

Легкими волнами накатывает ветерок, и снизу от реки слышны детские крики. Плывет издалека музыка, может, от дома отдыха, а может, там пионерский лагерь. Слышен и поющий мужской голос, низкий и медленный.

– Ты слышишь, Саша?

– Да…

– И голос?

– Да…

– Поль Робсон.

– Да?..

– Блюз «Сан-Луи».

Поднявшись, она торопит:

– Быстрей к Алинке! И поесть.

– Вы взяли что-нибудь?

– Хлеб с помидорами. И с солем.

– С солью.

– Соль это он, мужского рода. А ты тоже есть хочешь?

– Тоже.

– Мы с тобой тонкие, звонкие и прожорливые, да?

XXV

Многое просто непонятно. Например, почему она так раздражена, так недовольна всем в тот жаркий день у себя дома, на топчане у окна, на веранде между дверью с крыльца и кухней.

Коля Лазарев с нами, играем в карты, пробуем дремать, опять болтаем. Лень, истома, солнце в окно жарит, слепит. В такие вот моменты чувствуешь всего так много, что не сказать даже себе, не то что рассказать другому. Время как медленный поток чего-то густого, вязкого. Это беспокоит, ноет внутри тебя тревогой, предчувствием чего-то неприятного. Все замечаешь, голова трезвая, работает, а двигаться не хочется, даже не можется; вялость, млявость какая-то. Ждешь, когда это пройдет, но в то же время как бы и длишь это, не сопротивляешься, что-то приятное в этой вязкости, она засасывает, втягивает, одурманивает; спишь наяву.

Саша в одном легком халатике, коротком, застегнутом только на две пуговицы, но ей сейчас все плохо, все не так, не нравится. И явно хочет ссориться. А если бы Коля ушел? Не в этом дело.

– У меня сегодня гости… Сам сообрази.

В голову вдруг лезет: а что в ней особенного, в конце концов? Надо подумать. Лучше дома. Взять тот карандашный ее портрет, что дед набросал весной, когда она забежала к нам после своего кондитерского магазина, взять тот набросок и всмотреться. Она там в светлом свитере с рогатыми зелеными оленями на груди.

И непонятно еще, куда мы шли с ней весной, в апреле, вечером, когда мелькнуло: это вот запомнится, наверное. Запомнится не то, зачем, куда идем, а темная синева вечерней весны, когда воздух кажется и на вкус такой же свежий, тонкий и чистый, каким его вдыхаешь. И этот хруст тонкого, хрупкого льда, затянувшего лужи на ночь… О чем мы говорим?.. И высоко над нами в темно-синем небе золотой рожок месяца. Где-то в той стороне города, где Оперный театр, только вот это и запомнилось, а больше ничего. Нет, больше ничего.

И походы в кино. Быстрое скольжение вниз по Комсомольской, от проспекта, под нашими окнами третьего этажа после книжного магазина, мимо 42-школы с забором из устрашающих железных пик, на которых однажды повис пронзенный пятиклассник, и вот уже кино «Победа». Знакомые ступени и колонны, Сталин в шинели за контролем, фойе с буфетом и главный зал с удобными сиденьями и подлокотниками. Лолита Торрес, черно-белый аргентинский «Возраст любви», мелодия через неделю звучит в Минске так часто, что просто удивительно, почему это не ее, а гимн Советского Союза играют и поют по радио в двенадцать часов ночи.

Да, «Победа», и на широком, вот новинка, широком экране идут какие-то старинные сражения: кони, люди, и залпы тысячи орудий слились, будто в «Бородино» у Лермонтова, в один протяжный вой. Кто там и с кем сражается? У нас с Сашей конфеты, мороженое тает в руках, а руки ищут, держат, гладят друг друга, в голове плывет, кино наше кружится, шатается и как немое; нам, во всяком случае, не слышно и не надо этого.

Откроют во дворе «Победы» еще и Летний зал, огромный крытый павильон. Здесь последний сеанс кончается в первом часу ночи, и здесь самые лучшие места в последних рядах, свободно и темно, все заняты только друг другом, можно и прилечь.

Здесь идет самая лучшая в мире картина «Это Пеле»! И целых два или два с четвертью часа бразильский футболист Пеле забивает голы из любых положений. Те, у кого с собой вино, выходят иногда оттуда уже под утро.

Или мы с Сашей идем смотреть кино в Дом офицеров, его правое крыло. Здесь только люди городского центра, любители и знатоки. Фильмы хорошие, они прошли уже в «Победе», в «Первом», и вот теперь здесь. Сеансы только вечером. Если дождливый вечер, если мороз или метель, то в Минске нет лучше места. К тому же и буфет неплох. В узком фойе всего пара диванчиков без спинок, зато какие-то картины в рамах, а в зале места для зрителей с высокими закрытыми спинками, как отдельные полукабинки.

Всегда тут можно встретить артистку в шубе под леопарда с высоким парнем в черном ратиновом пальто с поясом, в белом шелковом кашне по моде, в пушистой зимней шапке, пыжиковой, как говорят теперь. Если они, вот эта пара, идут в кино, смело можно идти за ними. На ерунду они не ходят, уже проверено.

И в том же кинозале Дома офицеров, огромном, довоенном еще, с ампиром вверху, на карнизах и потолке, с большой, как клумба, и увесистой люстрой, с балконом, будто бы это второй этаж над залом, в этом кино-стадионе еще одна картина, тоже черно-белая. Мы называем ее «Чайки», а на самом деле это «Чайки умирают в гавани», бельгийский фильм. И чувствуешь, что это что-то новое, что так у нас не делают, не принято, нельзя. В газетах, в школе, даже нам, выпускникам, сказали бы: это ж не наше все, это ж у них там, за границей, пусть выкаблучиваются, черт с ними… То глаз во весь экран, глаз спящего, закрытый. То разговор, как будто ни о чем, мужчины на носу морского буксира с усталой женщиной у рубки, она измучена работой и тоской.

Гавань и крики чаек, надоедливые, резкие, часто с притворным ужасом. Время как будто бы после войны. Американцы, выбившие немцев, еще остаются. И новые заботы для людей, чья жизнь проходит в море, в гавани, на берегу. Нет радости, улыбки и любви. Огромные, опять на весь экран, глаза глядят в глаза другие, зрачки в зрачки, и нечего сказать. Люди и вместе, рядом, и чужие в то же время. Непонимание, нелюбовь и одиночество. И сизая вода, тоскливое вскрикивание чаек, и никакой надежды, ничто не светит ни сейчас, ни впереди.

Невольно, нечаянно становимся мы с Сашей и знатоками итальянского кино.

Все начинается в тесненьком бедненьком зальчике «Новости дня». Это на Революционной, справа, в начале спуска от площади Свободы к Комсомольской улице. Тут повторяют «Рим открытый город», картину про войну, про то, как было в Риме при фашистах, немецких и своих же, итальянских. Часто не по себе от жути, еще чаще удивляешься: вот, только мелькнуло в голове, что этот человек сделает то-то, а он, будто услышал, и готово, сделал.

Саша сжимает мою руку своими обеими, шепчет:

– Господи, как будто мы с тобой вот там, внутри… только они не замечают…

И в «Первом», и в «Центральном» на экранах тоже жизнь итальянская, она теснит и обступает, мы уже в ней, внутри нее, а ведь даже не поднимаемся со своих мест, шага не делаем к экрану. Вот это фокус!

Уже как будто в школе выучил наизусть: «Дорога», тоже черно-белый фильм, как и все другие итальянские, про цирковых бродяг-артистов, про их жизнь.

– Ну, узнаешь что-то свое, семейное? – Саша с улыбкой в голосе нашептывает и целует в ухо.

Так мы становимся специалистами по итальянскому кино. Мы смотрим «Крышу», «Машиниста» и «Нет мира под оливами», «Похитители велосипедов», «Рим в 11 часов», «Полицейские и воры». Мы переживаем со всеми, кого видим в картинах «Утраченные иллюзии», «Повесть о бедных влюбленных» и «Хлеб, любовь и фантазия». Мы задерживаем дыхание, смеемся и печалимся, когда видим «Ночи Кабирии», «Сладкую жизнь», «Неаполь – город миллионеров» и «Отчаянье». И будто уже твои давние знакомцы все эти красавицы итальянки, красавцы итальянцы: Джульетта Мазина и Лючия Бозе, Клаудиа Кардинале и Стефания Сандрелли, Софи Лорен. Комик Тото похож на грустную птицу, печальную ворону. И уже хочется соблазнительную Лоллобриджиду называть просто Джиной, а вместо Мастроянни говорить Марчелло.

Но тут оказывается, что не спит в шапку, снимает отличное кино и Испания. Чего стоит одна только «Главная улица», на которой Саша шепчет, положив голову на мое плечо:

– Ну, точно как у нас когда-то. Да и сейчас здесь, в Минске, на бродвее вечером.

XXVI

И как какое-то кино видишь свой двор, свой дом.

В первом подъезде живет пожилой кинорежиссер Корж-Саблев, он иногда являет себя соседям, выходя к приехавшей за ним машине в берете, с трубкой.

В нашем подъезде живут актеры Русского театра, на их входной двери красная табличка под стеклом: Заслуженный артист БССР Е.Д. Волосин. Его не видно и не слышно. Но иногда на лестнице слышен голос артистки Десниной, его жены:

– Женя! Ти-ше!!!

И все. Надолго тишина.

Еще живут в нашем доме профессор медицины Корзон, директор издательства Байхрович, киносценарист Каткович. Именно у него, Катковича, гостит знаменитая пара советского кино, неизвестно зачем приехавшая в Минск.

У них такие громкие имена, что даже застываешь на миг, увидев, как они выходят из подъезда в углу дома, рядом со служебным входом в книжный магазин и пробираются между пирамид из пачек новых книг, привезенных сюда накануне.

Это знаменитая на весь Советский Союз Алла Ларионова, и это знаменитый на весь СССР Иван Переверзев. Она царственно неспешно, приподняв подбородок и подставив лицо славе, шествует, взяв Переверзева под руку. А он, в светлом плаще, в кепке из светло-серого букле, в футбольной такой московочке, смотрится спокойным, всем довольным и уверенным в себе.