Текст книги "Сцены из минской жизни (сборник)"

Правильно пелось у Лещенко: «Все, что было, все, что ныло, все давным-давно уплыло, все, что пело, все, что млело, все давно уже истлело». Но у Володи Карпикова сейчас, утром, в пустом сквере с фонтаном мальчика и лебедя, мимо которых мы когда-то ходили в 4-ю школу и назад, домой, у Володи такой же бобрик, ершик волос на голове, как и в десятом классе, после которого он уехал в ленинградскую мореходку.

– Сколько еще буду служить? Пока ноги ходят! Если, конечно, не угробят флот такие, как Громыко, дед наших иностранных дел, дуб белорусского происхождения.

Володя капитан второго ранга, но теперь он не в мундире, в джинсах, в ковбойке, с фотоаппаратом. И, не сговариваясь, двигаем к школе, это всего квартал. Становимся у входа, и Света, Володина жена, фотографирует нас. Ее муж знает два иностранных языка и работает в контрразведке, недаром в Москве справочная не дает его домашний телефонный номер. Но на фотоснимке за его спиной наша школа, полукруглый балкон с колоннами, и если долго смотреть, дождешься, что с балкона опять по-кошачьи спрыгнет Яша Эпштейн, застигнутый ночью в учительской хромым сторожем Квазимодо с палкой.

XXXII

– Я узнала, он сегодня будет на «Динамо», на танцверанде той блатной. Кого-то там выслеживают или что… Сделаем так. Я заговариваю с ним, и если он в порядке, не психует, то даю знак, и ты подходишь. Открыто и спокойно говорим про все. Попробуем уговорить. А то засадит Колю в тюрьму.

– Ты все узнала про него. А как?

– В постели у него! Ты ведь это хочешь услышать? Я знаю, что ты думаешь. Ну, как я докажу, что ничего никогда не было? Брось, наконец. Колю же надо выручать.

Идем по Володарского, слева витрины магазина сувениров под окнами пятиэтажной гостиницы Беларусь. А вот уже ступени ее фасадного крыльца и закругленный поворот на Кирова, где гастроном и ресторан. Напротив кассы стадиона. В одной амбразуре электрический свет, тут продают билеты на танцверанду. Отсюда же передают музыку, сменяя пластинки на радиоле.

 
Я писать тебе не стану,
Говорить с тобой не буду,
Погрущу и перестану,
А потом совсем забуду…
 

Ружена Сикора, не спутаешь ни с кем.

Влево от желтого длинного прямоугольника касс и первый, не главный еще вход на стадион, въезд для машин, здесь турникетов нет. И через эти ворота по вечерам идут на танцверанду перед начальственной Западной трибуной. Веранда обнесена густой проволочной сеткой, по ней расползся плющ, он накрывает и навесы над скамейками у сетки. На этих-то скамейках и идет вся жизнь известной на весь Минск веранды. Хрипят вверху динамики, покачиваются в танго или быстро семенят в блатных фокстротах пары, а жизнь эта бубнит, покуривает, пьяно любезничает со своими дамами. Молчит и держит паузу пластинка, а жизнь эта все равно идет, хохочет на скамейках под навесами плюща, с форсом рассказывает матерные анекдоты, уговаривает на всю ночь подруг. Все здесь кипит, гудит, болбочет, все здесь кучкуется, роится между желтых четырехгранных колонн, перед высоким помостом с досчатой раковиной для оркестра, которого здесь не было и нет, и никогда не будет.

 
Все поймешь и пожалеешь,
Все поймешь и пожалеешь
О последнем разговоре…
 

– Вот он стоит, за сеткой, там, – говорит Саша. – Пусть бы меня заметил, вышел бы наружу.

И, как магнитом, Саша его разворачивает в свою сторону, лицом к себе. Рукой ему показывает: выйдите сюда! Тот узнал ее, кивает. Он в коричневом костюме, вместо рубашки серый свитер с вырезом вокруг шеи.

Саша стоит и ждет у выхода с веранды. Из-под деревьев, в метрах двадцати это отлично видно. Проходит минута, потом еще. Видно, что Саша начинает недоумевать, поглядывает на веранду. Там у выхода какое-то непонятное скопление людей. А Вадим Козин, этот колымский, магаданский тенор, поет с пластинки над верандой:

 
Везде и всегда за тобою,
Как призрак, я всюду брожу…
 

Проходит еще минута. Сашиного обожателя все нет и нет. Она, не отрываясь, смотрит на сутолоку возле выхода с веранды, там что-то происходит. Вдруг крики, вспарывает воздух трель милицейского свистка. Какой-то парень пулей летит мимо контролеров, потом в аллею, в темноту. За ним бежит Вадим Петрович, старший лейтенант милиции, Сашин преследователь, наблюдатель, в своем штатском коричневом костюме, с бледным, как полотно, лицом.

Обоих утягивает в себя темень за деревьями. Слышится хриплый голос:

– Стой, сука! Буду стрелять!

И тут же выстрел.

Когда подходим, мало что видно в темноте. Быстренько, как из засады, въезжает милицейский газик. И в желтом свете фар кто-то лежит ничком. Вадим Петрович его переворачивает на спину и задирает кверху майку. Всем виден белый живот и дырка в нем, почти без крови.

– Навылет, – голос Саши.

Вадим Петрович садится на асфальт, тут же ложится, скорчившись, начинает судорожно дергаться, хрипеть.

– Приступ падучей, – шепчет Саша, пальцы ее обеих рук впиваются в мое предплечье. – Он эпилептик, вот что. А человека-то убил…

XXXIII

Первым делом запрещают ходить и ездить по главному проспекту от ГУМа и до цирка, закрывают проспект и площадь со Сталиным от улицы Ленина до Янки Купалы. Можно проехать здесь только в троллейбусах, маршрутных автобусах.

Потом запрещают любопытным смотреть на уже огороженного внизу забором каменного Сталина из сквера напротив.

Потом в ноябрьской вечерней темени, второго или первого числа, после одиннадцати, на площади урчат и фыркают тягачи, ноют моторы, шатаются длинные снопы прожекторов.

Утром те, кто едет на работу мимо площади, видит из троллейбуса, что Сталина больше нет, и высокий, этажа в три, постамент пуст. А поздно вечером здесь раздается сильный взрыв. Ночью он повторяется. И все.

Но в первую половину дня в квартиры пятиэтажных кварталов, где окна выходят на площадь, являются то люди из домоуправления, райисполкома, то милиционеры и какие-то военные в шинелях или армейских ватниках. Они строго говорят, чтобы до одиннадцати вечера жильцы наклеили бумажные полосы на стекла, потому что ночью опять будут что-то взрывать.

Окна домов справа от проспекта, уже Ленинского, и слева, если смотреть от Дворца профсоюзов, как будто во время войны и бомбежек, покрываются газетными лентами, наклеенными крест-накрест. Дома эти теперь напоминают школьную игру в морской бой с перечеркнутыми клетками от попаданий.

В левом квартале это смотрится как-то особенно странно над фотоателье и кино «Новости Дня».

Оказывается, гранитный высокий постамент, торчащий теперь без Сталина, тол пока не берет. Бездонный фундамент и тонны железобетона требуют зарядов гораздо большей силы. Но дело не в одной взрывчатке. Надо же не повредить при взрывах парадных стен этих центральных кварталов.

Теперь понятно даже дураку, что дело затяжное и даже самим взрывателям и их начальству неизвестно, когда все кончится и как.

И стало очень интересно. Мы все, кто живет в этих местах, решаем, как подобраться поближе к площади и своими глазами увидеть, что там делается.

Решение одно. По крышам. Все эти дома, пышные кварталы от главпочтамта до Дома офицеров, все они без лифтов, с высокими чердаками и выходами на покатую крышу из оцинкованной жести. Дверь на чердак, если закрыта, легко поддеть какой-нибудь железякой и сорвать с замочного запора.

На чердаке пахнет так, как будто ты внутри египетской пирамиды. Сухое, не земное уже, но и не небесное пыльное тепло идет от дымоходов, ведь в кухнях еще недавно стояли плиты из кирпича, а в ванных колонки, где воду грели, сжигая брикеты торфа.

Через окошко, осторожно вытолкнув наружу закопченные половинки, вылезаем наружу, на уходящую из-под ног серую жесть. Она внизу кончается карнизом в метр высотой, если склон в сторону проспекта, и просто железной решеткой, если склон в сторону дворов.

– Короткими перебежками! – весело командует кто-то из наших воздушных асов. – Держись за жестяной рубчик, бойцы! А то заметят эти мусора, мильтоны.

Сейчас мы примерно над гастрономом, только на другом скате крыши, в сторону двора. Если доберемся до поворота крыши влево, будем уже на улице Энгельса, над Союзом художников.

Добираемся. Теперь вверх; вот и конек крыши, перевал, но мы не переваливаем, высовываем головы и держимся руками за самый сгиб.

Площадь внизу и впереди как на ладони. В квадратной загородке из досок копошатся люди в армейских бушлатах, торчит из земли покалеченный гранитный постамент исчезнувшего Сталина. Постамент уже без левой части, как огромный зуб без отколовшегося куска. Торчат и черные прутья стальной арматуры.

– Не поддается. Не сдается!

– Будут рвать опять!

– Как бы сюда к нам не шарахнуло…

На краю площади, ближе к проспекту, стоят подъемные краны на машинах и экскаватор. В разрытом основании монумента, где-то внизу глухо и дробно стучат отбойные молотки.

– Будут закладывать новый заряд!

– Скоро ка-ак ухнет!

Рабочие и солдаты, видно, подрывники, саперы снуют, как муравьи, у постамента и на площади. И два милиционера то бродят, то стоят там. Что они здесь делают, непонятно.

Вдруг один из них поворачивается прямо в нашу сторону, и глазам своим не веришь. Да это же Вадим Петрович, собственной персоной, Сашин личный страж и следопыт, охотничек за ней, страдалец. Недавно завалил при свидетелях на танцверанде человека, пулю ему всадил, навылет, вторая дырка в животе, и все, и без суда, граждане судьи, а теперь маячит в полной своей милицейской форме.

– Ты видишь его, да? – как Коля нас нашел здесь, новая загадка, но сейчас не до нее. – Шурка, а он здесь зачем? – Коля от удивления переходит почти на шепот. – Что, у него патроны кончились? Взрывчатку уже добывает? Шучу. Но его уберут, поспорим, из милиции. По-тихому. Если, конечно, он мильтон…

– А кто ж?

– А не тихарь из ЭмГэБэ.

Смотришь на эту площадь, и не верится. Как будто не прошли эти десять или сколько там лет, как будто он еще стоит тут. Без фуражки и в шинели маршальской, похожей на серый габардиновый плащ ниже колен, с широкими погонами на плечах. Правую руку держит на груди, на отворотах своей шинели, левая опущена.

Так и видишь начало того марта пятьдесят третьего года: не весна и не зима, зябкие черные деревца на белом пустыре между этим великанским монументом и улицей Октябрьской с жилыми домами в два этажа, наверное, еще с прошлого века, и желто-розовой, облупленной глыбой контрразведки.

Так и видишь этот темно-красный, бурдовый, как говорят дети, гранитный постамент для ботинок Сталина, выше головы ни у кого не задираются, если близко подойти.

Постамент в том марте еще целый, не расколот взрывами, на его левом верхнем углу гирляндой висит венок из еловых лап, искусственных цветов и с длинными черными лентами. Как его там прицепили, непонятно, ведь это на высоте метров шести или семи. Пожилым, сгорбленным людям, если они по четырем ступеням поднялись к подножию постамента возложить цветы или венки, поставить плетеную цветочную корзину, этим людям не видно даже ботинок, штанов вождя народов, все это слишком высоко для них, под самым небом. Но они чвякают по грязной снежной жиже галошами, сапогами, женскими ботиками. Они несут и несут венки с черными лентами и заботливо прислоняют их к полированным стенкам постамента со всех четырех сторон и даже не смотрят вверх, на того, кому эти приношения предназначены.

Кто шапку снял и сунул ее в карман, а кто не снял; кто в кепке, а кто в шляпе; женские синие шерстяные шапочки, белые, серые платки, каракулевые воротники, шапки-ушанки, офицерские, солдатские и котиковые, то есть, из черного лоснящегося плюша.

А старики, просто жалко, и они нелепые такие, что даже раздражают. Чья-то профессорская каракулевая шапка пирожком… Старость согнула, сгорбила, а рядом осторожно семенит вечная, древняя жена.

Несколько женщин собрались в кружок, смотрят на густой лес венков у постамента, на целую оранжерею цветов, искусственных и живых. Плачут. Одна не убирает белый платочек из-под носа, другие смахивают слезы варежкой или концом платка.

С утра до вечера по главному проспекту тянется шествие молчаливых толп, и никаких оркестров.

В потоках этих траурных торжественных прощаний люди идут и день, и два, и три. Уже обвыклись, в колонне, в медленной ходьбе и в частых остановках болтают, шутят, курят. Организовано начальством это прощание, поклонение монументу, ну так и пошли на площадь в самом центре города, надо отбывать, чтобы не было упреков на работе. К тому же можно целый день палец о палец не ударить, сделать свои дела, перехватить самое нужное в продуктовом магазине.

Колонна за колонной, и венки, цветы. Весь Минск. Вот даже хоккеисты Спартака: серые кепки, черные пальто; у них какой-то свой, нескучный разговор, все улыбаются, Кудинов Николай, Моисеев Толя по прозвищу Блоха и Беня Рабинович, невозмутимый защитник; прикуривают, держат шалашиком ладони над зажженной спичкой.

А мы что делаем тогда? Мы десятиклассники, выпускники. Конечно, траурный венок от класса. Идем за ним в парк Горького с учительницей логики. Она с детским лицом, высокая, смешливая. И всю дорогу хохочем, как сумасшедшие.

В парке оранжерея, цветочный магазин. Он в старом темно-красном доме за комнатой смеха. Слева пустырь. Мама однажды говорит здесь папе:

– Тима, на этом пустыре ты мог бы делать свои мотогонки по вертикальной стене, подрабатывать. И цирк наш, шапито, тут пока, в парке, давай поговорим с Кабищером Борис Ефимычем?

XXXIV

И вот еще один день со Сталиным всплывает, только смутно, размыто, в тумане прошлых лет.

Уже не школа, уже студент.

На первом этаже, где кинозал, какое-то собрание. Даже не думаешь идти и там сидеть. Все бродят в вестибюле или во дворе. Пасмурно, хмуро, все смешалось, расписание лекций поломали, не знаешь, куда идти, что делать. И так не хочется слушать политику, так это далеко, ненужно, скучно. Но поддаешься общим настроениям, торчишь тут, околачиваешься.

Проходит Внуков с модно поднятым воротником пальто, он из Москвы, и непонятно, почему именно в Минск приехал на филфак. А вот у нас, на отделении журналистов, людей издалека, небелорусов, много. Целая география, весь СССР. Тамара Карцева из Одессы, Толя Спиридонов из Великих Лук, Дина Переверзева из Днепропетровска, есть люди из Киева, Кишинева, Риги, Даугавпилса и Смоленска, несколько из Москвы.

Один так даже залетел сюда из Крыма, из Симферополя. Это Игорь Афанасьев, он старше всех нас на вид, хромает, всегда в темном тяжелом костюме, ему лет тридцать; большое круглое лицо, залысины, выпуклый лоб, а ростик маленький. Мы с ним играем в карты, выпиваем и зовем его Наш Ленин, он всегда доволен.

Всегдашним быстрым своим шагом от общежития и в главный корпус, с толстой тетрадью проходит высокий Стэн из Канады. Всегда, даже зимой, без шапки, в легком пальто с нагрудным карманчиком, в белой рубашке, с галстуком и без кашне, в очках, розоволицый.

Внуков, не вынимая сигареты изо рта, небрежно просвещает: собрание это слушал? Нет? И правильно. Никита Сталина разоблачил. Культ личности, расстрелы, лагеря и все такое. А в общем, ну их, все хороши. Только вот как это некоторые переживут? Будут стрелять? Так лучше б застрелились. Закуришь? «Дукат», московские.

Вдруг зовут в 58-ю аудиторию, тоже на первом этаже, на лекцию Гуторкина. Он как борец в старинном цирке, особенно со спины. Затылок бычий, со складками. Подстрижен ежиком, в глухом и дорогом костюме, сшитом на заказ. А лицо круглое, живое и с румянцем, но лобик низенький и тоже с толстыми складками, как затылок. Гуторкин, так считается, читает нам марксистско-ленинскую эстетику. Но сорок пять минут и в перерыве, и снова сорок пять минут он балагурит, забавляет публику, как коверный клоун на манеже, заполняя паузы между номерами. С ужимками, гримасами он без конца напоминает, что он доктор наук, профессор и что в Москве, в Литературном институте был парторгом и собирал партийные взносы. Его, Ивана Васильевича, мы называем Ванькой. И первыми, кто его раскусил, были ребята деревенские, наш Миша Стрелков или Семен Бастун, а может, Витя Душак. Именно в их комнатке общежития, здесь, в университетском городке с чахлым сквериком и разбитым довоенным фонтаном, в этой комнатушке с четырьмя кроватями, одним окном, где за стеклом в авоськах висит сало и деревенская колбаса, как раз здесь, за выпивкой, приговор бывшему московскому эстетику и вынесен: Ванька Ванькой.

И в той же 58-й мы первый раз слышим Лапидуса, минчанина, не доктора наук и не профессора, но знатока античных Греции и Рима, Европы давнишних веков. Эсхил, Софокл и Еврипид, Сафо, Вергилий и Овидий, Плутарх, а потом Данте, Шекспир и Шиллер, Мильтон, Шелли, Байрон и Сервантес, Бернс…

– Господи, – говорит Саша, зарываясь лицом в подушку и, оттолкнувшись теплыми ногами, отворачивается под одеялом к стенке. – Господи, ты все это слышишь каждую неделю! Ты будешь все умней, умней, а я же, дура, не захотела больше учиться. Мы все переезжали, сегодня тут, а завтра там, и вот…

Похожий на древнего грека Лапидус напоминает нам сатира, фавна. А какие трагедии! «Прометей» и «Персы», «Эдип» и «Электра», «Орестея» и «Антигона»! А «Божественная комедия» и «Гамлет», «Король Лир» и «Макбет», а «Вильгельм Телль» и «Мария Стюарт»! Потом поэмы и «Чайльд-Гарольд», «Дон Жуан», потом и «Дон Кихот», вроде бы уже известный, но, оказывается, что нет.

И Саша, крутнувшись веретеном, вывернувшись из своей розовой комбинации, оборачивается, привстает, падает сверху, шепчет в ухо, просит продолжать рассказ про все это. Но уже трудно. Нет, она не тяжелая, наоборот. Но рассказывать ей и дальше не получается.

Но продолжение следует. Теперь про Касперовича, про его лекции. Гюго, Стендаль, великие французы, Бальзаки и Флоберы, Золя и Мопассан, нет, Ги де Мопассан.

– Какие имена, – сонно протягивает Саша, – какие люди!..

И Касперович среди них как рыба в воде. Он запросто вызывает откуда-то издалека «Отверженных» с Жаном Вальжаном во главе, потом кривого Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери», а кажется, что из нашей 4-й школы на Красноармейской улице. Он разворачивает перед нами в аудитории с окнами на минский вокзал всемирную «Человеческую комедию» с «Отцом Горио», «Гобсеком», «Шагреневой кожей», «Блеском и нищетой куртизанок». Он показывает, как изображены и Деньги, и Творчество, и Чрево Парижа. Какой на самом деле тот человек, которого зовут в романе милый друг и какая на самом деле Жизнь в романе, который так и назван.

Касперович передовой, он болеет за всех угнетенных и во время лекции он громко сморкается, трубит, как слон хоботом, и потом рассматривает содержимое носового платка. И вдруг, о ужас, забываются имена африканских писателей, и Касперович сразу лепит тройку на экзамене, лишает стипендии: а-а, вы, значит, думаете, что там одна только черная кость?!

– Мы бы эту твою стипендию отметили, – Саша просыпается. – Сходили бы в кафе «Весна». А там, через проспект и кондитерский, там мой любимый «Морской камушек»…

Но мы идем туда и без стипендии, назло врагам. В кафе «Весна» на углу проспекта еще Сталина или уже Ленина, в глубине, ниже первого полузальчика, стоят круглые столики и большой буфет.

– Возьмем венгерское, «Токай», – говорит Саша.

– А «Плиску» твою болгарскую? Ты же хотела?

– Это коньяк, мы запьянимся.

– А там в бутылочке всего триста восемьдесят граммов.

И вот уже опускается вечер. Из «Весны» идем через проспект в «Лакомку». И здесь картина: Касперович, знаток зарубежных писателей, угощает компанию каких-то теток конфетами и бурдой под названием кофе с молоком. Саша говорит:

– Они пируют на твою стипендию. Под Сталиным и Шишкинскими мишками на стене. Вот это да!

Берем мороженое, и Саша просит рассказывать еще о том, как обучают на журналистов. И здесь вот, в сладкой «Лакомке», прямо из воздуха являются наши герои, персонажи. Декан Кулацкий, спец по истории ленинской газеты «Искра», доцент Потоцкий, этот стиль газетных жанров, по кличке Циркуль, доцент Зверницкий, он же теория и практика партийной советской печати.

В пушкинской сказке есть такое: там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит. А у нас:

 
Там чудеса,
Кулацкий бродит,
Потоцкий циркулем стоит,
Зверницкий ручками разводит,
Каменский каменно молчит.
А дядьки с кафедры военной,
ведь это просто палачи,
прицел 140 незабвенный
уже и снится нам в ночи…
 

В эти рифмы влазит не все, конечно. Например, нет того, как Кулацкий диктует свою нудоту про газету «Искру» и вдруг вставляет детективный случай: Ленин ЕЛЕ не погиб, говорит он и долго смотрит в окно, будто там видит это сейчас, и мы смотрим в окно вслед за ним.

А на военной кафедре полковники и подполковники, майоры. Их возглавляет генерал Пиксанов. Он говорит нам: ну кто такой Пиксанов до войны? Дурак. А после? Генерал!

Полковник Устинович сует под нос бинокль в блиндаже наблюдательного пункта в летнем учебном лагере в Уручье: «Смотри на макет вражеского танка! Колышется бинокль? А это яйцы у тебя колышатся и больше ничего!» – «Так точно, товарищ полковник!»

Ночные стрельбы. Дождь. Снаряды и заряды к ним в тяжелых скользких гильзах осторожно подносим к гаубицам на руках, как младенцев. Гаубица образца 1938 года, но ухает что надо. И тут полковник Ипатов: «Что вы рукава гимнастерки закатали до локтей? Так фашисты шли в атаку, глотнув шнапса. Два наряда вне очереди! Я вас научу свободу любить!»

Полковник Вознецов на плацу военного городка под Брестом в панике: «А где Губинский ваш? Улетел обедать в Минск? А если в сторону противоположную?»

А полковник Духаев, подкупая своим аристократизмом и золотой звездой Героя Советского Союза, рассказывает: «Поставил на вышку часовым нацмена, казаха или таджика, так никто из наших солдат не пролезет под проволокой ограждения, даже если привыкли здесь лазать. Стой, стрелять буду!» – «Кончай шутить, вчера тут пролезали!» – А он из автомата очередь и все, убил…»

Зверницкий дает задание: «Допустим, вы были в колхозе, придумайте, напишите, что там хорошо, а что плохо». Через день разбор полетов:

– Удивил меня Александр Смолевич. Стиль его безупречен.

Саша сияет:

– Молодец! Сейчас бы еще выпила, за твой стиль. Ну, а студенты? Кто выделяется?

А выделяется, конечно, Феофан Сачава, высокий и красивый, гроза и сладкая мечта всех продавщиц из ГУМа, особенно Людмилы за прилавком тканей. В Феофане текут крови абхазских князей. Ему далеко за тридцать, он служил на флоте после войны.

– В Марселе идем ночью, лупим из ракетниц по брусчатке набережной! Ракеты разноцветными шарами прыгают, как галька по водной глади. Вот это рикошет так рикошет!

XXXV

– Замерзла? Сегодня уже начался ноябрь…

– Только пальцы. Сейчас бы вязаные варежки.

– А нос?

– Ничуть. Он маленький…

– Ну, мы прорвали это оцепление. Или его, наконец, сняли?

– Взорвали все, что нужно, и людей пустили. Подойдем?

– Саша, скажи, вот ты красивая?

– Ну, в общем…

– А я красивый?

– Ты просто хороший. И одет как царевич.

– А любишь меня?

– Просто доверилась тебе. Вся…

– Так думаешь, что ты красивая?

– Вообще-то, да.

– А вот и нет. Ты самая наикрасивейшая. По-польски – найпенькнюткая.

– Уверен?

– Самая красивая в БССР.

– О-о!

– Одна из красивейших девушек европейской части Советского Союза.

– Из женщин, ты хотел сказать.

– Нет, не хотел. Именно девушек…

– Но только европейской части?

– Тебе мало?

– А приехала-то я сюда откуда?

– Ну, с Колымы.

– А Колыма это и дальше и восточнее.

– Там холодно.

– ХолоднО, холоднО, на ком платьице однО.

– А на тебе что? Под пальто?

– Свитер и юбка.

– А под ними?

– Думаешь, не знаю, куда ты клонишь?

– Думаю, знаешь.

– Смотри, как окружили, обложили этого фотографа! Скандал какой-то!

– Где?

– Вон там, правее взорванного постамента…

– Это же Лев Попкович из редакции «Советской Белоруссии». У нас практические вел по фотоделу. Он на войне потерял ногу, сейчас на протезе.

– А все равно, как лев какой. Грива волос до плеч, большой весь. У него отбирают фотоаппарат. А вон и Вадим Петрович.

– В милицейской форме?

– Да. Разряжает аппарат… Зачем?

– Чтобы засветить пленку.

– А, чтобы все это не снимали… А этот мой надсмотрщик, старший лейтенант, он же удушится за Сталина. Теперь все ясно.

– Ты все читаешь, как по нотам. Здорово.

– Здорово, здорово у ворот Егорова, а у наших у ворот все как раз наоборот.

– А вон, смотри, какая пара древняя, чуть ковыляют с палочкой, без этого памятника совсем осиротели, глаза уже на мокром месте.

– Господи, и мы когда-нибудь будем такие? И я?..

– Ну, а куда денешься?

– Нет, я не доживу. Ну, и потом, ты знаешь… Когда он смотрит на меня, то мне его иногда жалко. Взгляд раненой собаки, что ли. Но кажется, что может и убить.

XXXVI

– А ты какие-нибудь фокусы можешь показать? Как будто заменяешь Кио в цирке.

– Дай карты. Ты дама какая?

– Бубновая, а что?

– Какой ее по счету из кармана, из всей колоды достать? Не глядя.

– Третьей!

– Раз – туз, два – восьмерка пик. И три… Дама бубновая. Пожалуйста.

– Ух, ты! А без карт?

– Какие у тебя есть монеты? Беру самую большую, пятак.

– И что?

– Клади мне его в левую ладонь. Теперь, смотри, втираю, вжимаю правой. Изо всех сил, долго.

– И что?

– И разжимаю руки.

– Нету…

– Где твой пятак?

– Исчез…

– Вернуть?

– Попробуй.

– Делаю все, как раньше. Открывается ладонь…

– Мой пятак!

– Он самый. Медный. СССР, серп и молот.

– Ты просто меня как-то дуришь…

– Ну как? Здесь пусто и светло.

– Помнишь, Вертинский, наш тезка, пел тогда в Оперном: «потому так пусто и светло»… Мне нравится.

– А что еще?

– Чьи-то слова: лучше, чем было, не будет. И нам уже, наверное, тоже…

– Наверное, да.

– Ну, что ты дакаешь, мой умник, тезочка. Побудь со мной сейчас… подольше. Останься, не уходи.

– А дверь закрыта на замок? Проверь.

– Вот есть кагор, почти бутылка. Хочешь?

– Хочешь…

– Смотри, какой он красный и густой. А почему, когда мы говорим «вино», то видим в стакане только красное, как кровь? Ведь есть и белое, и золотистое, есть и шампанское. Я видела во сне: зима, мы с тобой в Оперном, ты помнишь? И мы в буфете. Ты наливаешь мне полный стакан. Я пью и чувствую, как хмелею. Во сне пьянею, представляешь? Так стало хорошо… Еще налить? Ты хочешь?

– Хочешь, хочешь…

– Только не уходи.

И вдруг у нее слезы в глазах…

 
Не уходи, тебя я умоляю,
Слова любви стократ я повторю,
Пусть осень у дверей,
Я это твердо знаю,
И все ж не уходи,
Тебе я говорю…
 

XXXVII

…Да-да, вот именно тот Тайный Глаз из трофейного кинофильма «Багдадский вор», второй цветной картины после «Джунглей» в послевоенном нашем Минске.

Этот Тайный Глаз, большой овал, как какой-то великанский глаз, живой, объемный и нелегкий, его держать надо на обеих ладонях, чтобы он показал, что тебе нужно. И он голубоватый, с перламутровым таким налетом и наплывом.

Идешь от Комсомольской, от своих кондитерского, книжного, и по проспекту, по правой стороне, к Дому правительства. И тут, по правой руке, как говорят пожилые люди, сперва колонный дворец госбезопасности, потом ювелирный магазин и «Чаравички», кино «Центральный», капитальный ресторан гостиницы «Минск». Дальше красивое старинное здание, чудом уцелевшее в войну, Красный костел и довоенный еще Дом правительства.

Здесь тихо, малолюдно. И начинаешь посматривать на свой Тайный Глаз. Видишь расплывчатый Сельхозпоселок, а в нем поселочек геодезистов и дом с побеленной штукатуркой стен, с крыльцом, с красноватой дверью и коричневой крышей; на ней кирпичная печная труба, а из нее дымок…

Так это аж сюда с проспекта и от сладкой «Лакомки» добрался темным вечером дед, когда мы загуляли, загудели на Новый год у Лени Демина в роскошной хате его бати, фронтового полковника из военного городка напротив, Дмитрия Николаевича. Уже кончались третьи сутки наших гуляний, и мама упросила деда, дала ему адрес Саши, и он поехал искать ей сына, своего внука.

«Третий январь уже кончается», – говорит с улыбкой дед, сидя в пальто на стуле посередине первой комнаты Сашиной квартиры, и на его языке это значит, что сейчас глубокий вечер третьего января. Блестит, как полированная, его голая голова под лампочкой. На кровати сидит и курит, приехавший Сашин отец. Он в белой мятой рубашке, лицо розовое, доброе и узковатое, моложавое, как говорят.

Рядом сидит Сашина мама и молчит, только лукаво улыбается. «А вот и наш герой», – говорит весело Сашин отец. Он продолжает что-то еще, но ясно, что дед понравился, внук его найден и приведен, все хорошо. Деда успокаивают и горячо заверяют во всем, в чем можно. Мать Саши, Александра Алексеевна, провожает деда, сажает его в автобус:

– А Шура ваш еще у нас побудет полчаса. Придет в себя, попьет чайку, и наша Саша отправит его домой, будьте спокойны. Георгий мой проследит…

И будто кто-то в голове говорит голосом деда: «Атт, все бывает в этой жизни, недаром люди говорят, не зарекайся ни от сумы, ни от тюрьмы, ни от жены».

…Вот и начальный круг маршрута номер пять. Сзади извечным, непоколебимым монолитом стоит или лежит Западный мост. На нем трудяга-паровоз толкает две платформы с кирпичами. Почти пустой львовский автобус ЛАЗ с крутой высокой задницей вот-вот захлопнет дверцы. Любимое местечко на заднем сиденье, в левом углу, у последнего окошка. Никто не толкает, и так до конца, до Сельхозпоселка. Здесь как в укрытии, и снова вглядываешься в Тайный Глаз.

Видны кирпичные ворота поселочка геодезистов. И виден дом, где живет Саша, где сам бывал тысячу раз. У дома стоит желтовато-синий милицейский газик или газон, на нашем языке, и он пустой. И если присмотреться, видно, что на крыльце напамять выученная дверь осталась приоткрытой…

В голову лезет что-то несусветное. Будто заело иголку на пластинке:

 
Нет любви, довольно,
Не пугай, не больно,
Коль не любишь, брось,
Ну что же тут такого…
 

XXXVIII

Минуешь эти кое-как, для виду, сляпанные из кирпичей ворота, и сразу видно: дверь на крыльцо и вправду не закрыта, там осталась темная щель. Холера его знает почему, но хочется туда проникнуть как-то незаметно, всунуться тихо, как протискивается кот со двора.

Вот и веранда, полутемная, с окошком с правой стороны, вот тут когда-то все и было, она стояла лицом к окну и, выгнув спину, смотрела через окно во двор, руками упираясь в низкий подоконник…

Обитая клеенкой дверь в кухню отворяется неслышно.

Теперь белая дверь в первую комнату, она прикрыта, но не плотно, голоса из комнаты хорошо слышны, будто ты сам внутри.

– …Ну что ты бегаешь? Что ты мне динамо крутишь, сводишь с ума? Я из-за тебя человека убил, выгонят, уже сели на хвост, будут судить. Ну, вот ошибся я, ошибся!.. Думал, что это он тебя… имел тогда, в Ждановичах. А он не при делах, он ни при чем. Твой сраный журналистик, он что, женится на тебе? Он папенькин и маменькин сынок, циркач сопливый… Иди сюда…

– Я закричу, Вадим Петрович! Соседи прибегут. Вы этого хотите?