Текст книги "Сцены из минской жизни (сборник)"

Краснеет он и при виде замусоленных фотокарточек с голыми женщинами. На эти карточки трудно глядеть спокойно, особенно если женщины в туфлях или чулках. На одной из карточек женский затылок, шея, плечи так похожи на уже знакомые, или воображаешь это… Спринджук постукивает пальцем по фотокарточке, где за спиной женщины в резиновых ботиках трудится толстый усач:

– Противно видеть, хоть бы снял свои носки вонючие.

Спринджук выше среднего роста, широкоплечий, с темными волосами. У него прямой нос, четкий подбородок и густой румянец на щеках.

Мы не знаем, кто у него родители, какие они, но понимаем, что Володя Спринджук, Спринджа, такой, в котором чувствуешь то же, что и в доме Вовки Карпикова.

На демонстрацию против Сапеги в коридоре возле учительской Спринджук не идет, и мы не спрашиваем, почему; как-то само собой понятно, что для него это что-то чересчур резкое, вызывающее, в общем, дурной тон, что-то явно не в его стиле.

А демонстрация происходит так. Мы ходим на большой, десятиминутной переменке взад-вперед возле учительской и, стараясь не раскрывать ртов, не то мычим, не то бормочем и гнусавим:

– До-лой Са-пе-гу! Са-пе-гу до-лой!

Из кабинета физики шествует Ираида Болеславовна Рубинштейн, она тоже математичка, как и наш Голод. Она несет на гордо поднятой голове, как корону, пышную рыжеволосую прическу. Она победно и блаженно улыбается. И она в ярко-красном платье, как раз таком по цвету, которое после Сашиного платья в Оперном театре уже не можешь спокойно видеть.

Сзади, за Ираидой из кабинета идет физик Лев Самуйлович, маленький, черный и всегда веселый, всем нам симпатичный.

Кто-то из нас тоном очевидца, сообщает:

– Лева ее в кабинете у себя только что… Вы поняли? Перед приборами, между столами, по принципу сообщающихся сосудов…

По-бычьи нагнув вперед и вниз голову, выгнув мощную шею, выходит из учительской физрук Николай Иванович Ачкин с классным журналом. Мы разлетаемся в стороны, давая ему дорогу, иначе сметет и не остановится, бросив лозунг, обязательный на стройке с башенным краном:

– Не стой под стрелой!

Но в приоткрытую дверь учительской успеваем заметить Сапегу. Мрачный, взъерошенный, забившись в угол, он жадно курит папиросу под огромным фикусом в кадке.

– Как дикобраз какой-нибудь под пальмой, – говорит Утробин. – Вот тебе и сталинская конституция.

Через несколько дней мы участвуем в Первомайской демонстрации, все десятые классы. Перед самой трибуной с высоким начальством республики Николай Иванович Ачкин вдруг посылает в глубокий нокаут неизвестного пьяного дядьку в соломенной желтой шляпе, который прибился к нашей колонне и цепляется к Ачкину, не подозревая, что это довоенный минский чемпион-полутяж, то есть, боксер полутяжелого веса, который еще помнит бокс на беду всех приставал.

Долговязый выпивоха падает, как подсеченный, мы слышим звук, похожий на шлепок, точно котлету шмякнули об асфальт.

– Не встанет, – спокойно говорит Коля Лазарев.

Соломенная шляпа колесом катится к тротуару, к сапогам солдат, выстроенных перед трибуной с красными флажками на штыках.

В наших рядах спорят, каким ударом Ачкин бахнул этого соломенного недотепу, апперкотом или хуком справа.

– Свингом, – авторитетно заявляет Синегубко, сын генерала, в хромовых сапогах, с большим, совсем не школьным, немолодым уже лицом, с литым, плоским затылком. На высоченных красных палках он, Синегубко, с Утробиным и Коваленкой несут каких-то нарисованных членов Политбюро.

– Вы перед всем Цека это устроили зачем? – бросается к Ачкину директор школы Крюк. – Чтобы все видели, какие в моей школе кулачные бойцы? Готовьтесь к вызову в райком. Я вам обещаю это!

– Да здравствуют советские учителя! Да здравствует школьный комсомол, верный помощник партии! – кричит громкоговоритель возле правительственной трибуны.

– Аминь! – говорит Вовка Карпиков и отпускает на волю вверх голубой шар на нитке.

XVII

Допустим, что опять включен школьный проектор, Волшебный Фонарь Будущего. И что мы видим?

Гера Меладзе станет настоящим футболистом. Он будет выступать на больших стадионах больших городов Советского Союза в спортивных цветах минского «Динамо». Правда, только в дублирующем составе, а в основном его несколько раз выпустят лишь на замену. В Минске на стадион он однажды придет с золотоволосой миниатюрной женщиной без малейшего намека на что-либо грузинское в лице и на двусмысленные ухмылки знакомых ответит, что это его мама. Шура Смолевич, бывший одноклассник, увидит его как-то в Кишиневе, в перерыве между таймами, на лестнице снаружи стадионной чаши, и Меладзе, как будто они расстались вчера, весело скажет:

– А тут у них отличное вино, только спустись. Дешевое!

Валера Беляцкий, тоже учившийся в 4-й школе, но годом раньше Яши кончивший ее, погибнет на четвертом курсе Минского мединститута. Легенда говорит, что он пытался сам себе сделать операцию аппендицита.

Яша Эпштейн будет лечить тромбофлебит партийных секретарей, будет пропадать на охоте, будет жить с женой напротив парка Челюскинцев, ездить на «жигулях». Потом вдруг окажется в Нью-Йорке, английский язык и новые технологии лечения будут для него непосильны, он станет гонять желтое такси, заболеет и не выздоровеет. Последнее, что он скажет еще в Минске бывшему своему однокласснику Смолевичу, вернувшись с утреннего обхода в белом халате и закуривая в кабинете, последнее его напутствие будет таким:

– Что, Клейн поймал тэбэцуху, туберкулез? Ерунда. Петровскому отняли ногу? Ерунда. Главное, никогда не кури.

Володя же Спринджук станет великим белорусским математиком, именно так, великим, он будет значиться во всех энциклопедиях, объездит весь мир, а в своем ученом мире станет открывателем нового в теории чисел. Он расколет, как орех, бывшую неразрешимой проблему Малера. Но он проживет только до 1987 года, только пятьдесят полных лет.

За год до этого ему позвонит человек из невероятно далекой, давней жизни, из пятидесятых годов, из десятого класса Д минской школы номер четыре на улице Красноармейской.

– Да-да, я помню, я узнал тебя, Шура, – скажет академик Спринджук.

И невероятно расширится, как математическое, поле времени, расширится и тут же сузится до волоска, время исчезнет. И подумается, что голос – это самое удивительное в человеке, он сохраняется прежним дольше всего, дольше возраста, внешности, даже характера, привычек, принципов. Потому что человеческий голос – это какая-то абсолютная не величина, нет, а просто мера непохожести одного человека на другого, на всех остальных, и это вечное, так было еще там, тогда, в древние времена, когда несметные толпы людей, как муравьи, если глядеть из будущего, сверху, сооружали, чтоб достать до неба, пирамиды на песках Египта. Об этом говорили в невероятно давней школьной жизни, но ведь она опять сегодняшняя, раз мы говорим о ней сейчас.

– Так ты, Володя, помнишь и ту нашу Историю древнего мира…

– Ну, кое-что. А ты? Наверное, больше писателей, поэтов…

– Вот, как теперь по телевизору, угадай: «Глупо просить у судьбы, сосчитав все песчинки в горсти…

– …Чтобы эти все годы на юность пришлись». Овидий. Первый век нашей эры.

А что же остальные наши персонажи?

Ким Левин, который играет Зиму, узнав, что Лявы, его брата Левы, больше нет в живых, в двухтысячных, уже в XXI веке, уедет в Германию, к дочке.

Тедя Березкин улетит-таки к своим теткам в Филадельфию.

Алик Кузнецов, живущий сразу и на Энгельса, и на Карла Маркса, в угловом доме, утонет в Комсомольском озере, здесь, в Минске.

Люс Энгельгардт, наш Геман, ютящийся в трущобе, в катухе, в страшненьком шанхае между улицами Энгельса и Ленина, внизу их, улетит в Америку со своей Бэллой из Нелкиного красного дома. Сын Гемана станет дипломатом и будет представлять американские дела где-то в юго-восточной Азии. А Люс появится однажды в Минске, по дороге к сыну; Володя Малухо из Белэнерго, его давний сосед, выпьет с ним уже только по пятьдесят граммов, и старый седой Геман, как сто лет назад, заговорит о своей язве.

Исчезнут в реке времени, канут куда-то Сондер, Лёня, Алик Иванов, Олег, и Коля Лазарев и его Нелла.

Сондера, с его длиннющим ногтем-саблей на мизинце, перестанут вдруг видеть во дворе, в сценах вечных драм с маткой, перестанут встречать и в танцзале Дома офицеров, тогда и станет понятно, что его дело плохо.

Олег Красовский и Лёня Баруха исчезнут непонятно как и неизвестно когда; их сереньких кепочек, московочек с коротенькими резиновыми козырьками, мы больше не увидим.

Алик Иванов не будет больше ругаться с каждым из нас, задыхаясь от табачного дыма и запутываясь в хитроумной вязи своих ругательств; он переедет в какой-то дальний район Минска.

А Коля Лазарев после службы в армии штопором начнет уходить в бутылочное горлышко, все глубже, глубже… Его Нелла будет уже женой волейбольного тренера, южного красавца.

Нелину подругу, маленькую Лару, время от времени можно будет видеть на центральных Минских улицах, возле ГУМа.

А Миша Порох станет постоянным дачным жителем, будет проживать-поживать вдали от бывшей нашей Африки на Энгельса и от своего родного радиозавода, куда пришел сразу после школы. К Мише, в его дачную резиденцию, будут приезжать сын из Торонто, Канада, и внучка из Вашингтона, США.

«Все, все пройдет и вьюгой заметет», как пел когда-то нам с Сашей в Оперном театре Александр Вертинский. Потому что все всегда проходит.

Да, все пройдет, развеется как дым.

XVIII

Так наскучаешься, так натоскуешься без Александры, без колымчанки, магаданки и мадамки, поддразнивает Коля, так навоображаешься всего, что смотришь, смотришь это, будто кино, знакомое, но всякий раз и новое. Тогда какая разница, все это было или еще будет, а может быть, и нет.

В Ждановичах, на берегу тихой и узкой Свислочи, на траве мы расстилаем взятую ею из дома какую-то холстину или скатерть, или капу с кровати, или что-то еще, только она и знает, что; это наш стол и лежбище после купания, наша постель, наш ковер-самолет.

Мы выставляем все, что тащили из дачного поезда: хозяйственные сумки с вермутом и лимонадом, с конфетами, конечно, «Морским камнем». Пировать, так пировать!

Но вот что странно. Солнце как будто есть, и в тоже время его нет. Может быть, даже пасмурно. Люди как будто тоже есть сейчас в этих Ждановичах, а в то же время как бы никого и нет. Все как-то странно, не всегда приятно, но не поймешь, в чем дело. И так не хочется, чтобы она заметила, спросила, так неохота признаваться в этом самому себе, а никуда, видно, не денешься. Какая-то тревога, что ли, что-то такое в воздухе, в сером дневном свете, в зеленых зарослях и в легком ветре, что-то такое, что не веселит, не радует, мешает.

И раз за разом видишь, не забыть никак, как Саша и Алина впрыгивают вечером в троллейбус номер пять, и уезжают по Свердлова улице, через трамвайные рельсы, куда-то в темень. Но куда, к кому? К тому, кто ждет, иначе б не спешили. Вот тот троллейбус все дальше и дальше в слабом оранжевом свете уличных фонарей, он удаляется в вечернюю полутьму, показывает свой желтоватый выпуклый зад, как кукиш, «Москва – Воронеж, хрен догонишь»…

А вот сейчас она выходит из воды, холодная, пахнет рекой, дрожит, опять нет солнца, ей нехорошо, скорее снять с нее мокрый купальник и завернуть ее, высокую, с красивой кожей, розоватой на животе, и с золотым руном внизу, всю ее завернуть в тонкое старое одеяло, которое видел как-то дома у нее, под вешалкой.

– Неважно тебе?

– Да.

– Выпила много.

– Да.

– Лежи, согрейся.

– Да.

– Дрожишь вся.

– Да. Не отпускай.

– Держу.

– Крепче. Можешь крепче?

Затихла, вся расслабилась, потяжелела, больше не напрягается. Хоть бы задремала. Солнца все нет и нет. Ветер утих, скрылся за соснами, убрался в близкую лощину за холмом. Пахнет нагретой речной зеленью, аиром, камышом, белыми лилиями на воде. Все дышит, как живое.

– Дождик пойдет. Я полежу еще так у тебя.

Нос у нее холодный, губы теплые.

Осенью на футбол вместе пошли. Уже летали белые мухи. Все было нипочем, все хорошо. Было тепло и даже жарко после того буфета в «Республике», в гостинице «Беларусь» напротив касс «Динамо».

– Ты здесь все знаешь. Мог бы с закрытыми глазами.

– Мог бы.

Мало кто знает, это для проживающих в гостинице, когда войдешь, справа газеты продают, а потом три ступеньки, но не к лифту, а снова вправо. Тут полутемный коридор и прямо в ресторан. А слева дверь, толкнешь – и как в волшебном царстве, тишь и благодать. Шампанское, коньяк, ликеры, водка, черная и красная икра. А вина! Токай венгерский, массандровские, крымские мадера, херес, портвейн и кокур, алиготе и «Черный камень» из Алушты, «Абрау-Дюрсо», грузинская хванчкара, болгарские «Варна», «Златы пяски». Нет, всего не перечислить.

Два столика и стулья. Сверкает самовар. Сосиски варятся.

– Ой, какое место!

– Такое, Саша. Взять тебе коньяк?

– Возьми себе. Я, может, пригублю.

– Не любишь?

Она мнется.

– А что любишь?

– С тобой везде бывать.

– А почему?

– Не знаю. Может, ты фокусник.

– Я – нет. Это родители к таким делам близкие.

– Не поняла.

– В цирке работают.

Немая сцена. Рот приоткрыт, серые пушистые глаза распахнуты.

– Серьезно?

– Серьезно только клоун всех смешит.

– Ну, правда.

– «Людамонты На Семи Ветрах». Видела эту афишу?

– Да! Живая пирамида акробатов, на мотоцикле с флагами летят.

– Отец их возит. Он еще и «Мотогонки По Вертикальной Стене».

– А мама?

– Главный администратор, замдиректора.

– Кабищера?

– А ты фамилию откуда знаешь?

– У него сын, к Алине приходил, Вовка Кабищер. Ну, так о маме продолжай.

– Перед войной с трапеции сорвалась. Оба заслуженные артисты БССР.

Она молчит минуту. Потом как бы себе самой:

– Так я и чувствовала. Что-то такое.

– Что?

– Давай за твоих маму с папой… У тебя только коньяк?

– Да.

Она смущенно улыбается:

– Возьми тогда мне кагора, он сладкий. А ты будешь его со мной? Тогда бутылку.

Стаканы тонкие, без всяких ободков, вина в них больше, чем в граненых, так всегда кажется, вот в чем фокус.

Ее длинные пальцы с короткими ногтями обхватывают гладкий стакан, налитый до краев.

– Какое красное, – она чуть улыбается, как бы о чем-то думая. – Как кровь. Люблю такие вот стаканы.

– Почему такие?

– Как будто держишь само вино в руке… Без всякого стекла.

Пауза.

Она пьет долгими, неспешными глотками. В стакане остается меньше половины.

– А папа твой что пьет?

– Он только водку.

– А мама?

– Только сладкое вино.

– Кагор? Как я сейчас?

– Как ты.

– А почему кагор церковное вино? Так его называют, слышала.

– Тут долго объяснять. Христос и его кровь, церковное причастие…

Пауза.

– Ты на кого похож? На папу?

– Нет. Он сильный. Руки во какие!

– Он цирковой силач?

– Гимнастом был. Силовым. Раньше он с мамой выступал вверху, под куполом.

– Ну, а потом?

– Когда упала, без нее уже не поднимался. Тоже вниз ушел.

– Как она только жива осталась?

– Собрали. Года полтора в больницах.

– Господи!..

– Он, когда выпьет, все себя винит.

– За что?

– Что разрешил без лонжи.

– Без чего?

– Без лонжи. Тросик такой стальной, страховочный. Из публики почти не видный.

– Да-а?..

– Еще винит себя, что, мол, не так подал команду, не так послал ей ту проклятую трапецию. Ну, в общем, наворачивает на себя.

– Я не смогла бы даже глянуть вверх после такого.

Пауза.

Она опять берет стакан и улыбается:

– Тебе хорошо со мной сейчас?

– Да.

– И мне.

В реве, в давильне на трибунах мы чудом втискиваемся на одно из наших двух мест. Пахнет дождем и сыростью от ее мокрого зонта. Снизу от поля долетает холодноватый резкий запах травы. Пахнет папиросным дымом, он фиолетовыми тенями слоится в сыром воздухе. От Саши пахнет духами «Ландыш» и вином.

Динамовцы приперли «Нефтяник» из Баку к воротам, белому мячу уже некуда деваться, как только в сетку. Но тут судья в черной рубашке и трусах останавливает игру. От свиста закладывает уши. И, повернувшись к Саше, видишь: соединив колечком пальцы, указательный с большим, она пронзительно, долго свистит, не помнит и не видит ничего, кроме обиженно стоящего на поле в гуле яростных трибун маленького черного человечка.

 
…Я люблю вас, как безумный,
Вы открыли к счастью путь,
Светлым днем и ночью лунной
Бьется сердце, ноет грудь.
Ну зачем все так случилось,
Вас зачем увидел я,
Сердце бедное разбилось,
Погубили вы меня…
 

XIX

…Завернутая мной в тонкое одеяло, как статуэтка в полотенце, она выныривает, выплывает из короткой дремы, но не открывает глаз.

– Что, я спала?

– Наверное.

– А ты меня так и держал?

– А что мне было делать?

– Как маленькую все равно.

– Не все равно.

– Ну да, я вон какая. И на шесть дней старше тебя. Лучше бы ты был старше. Даже и намного, навырост для меня. Ты много знаешь. И много путешествуешь, а главное, так точно, вот, например, меня…

– Как тебе сейчас?

– Я возрождаюсь.

– А чего ты хочешь?

– Всего.

Нос уже не холодный, уши тоже, шея почти горячая. Грудь небольшая, с коричневыми кружками вокруг сосков, как маленькие луны…

– Не надо здесь.

– Так никого ж вокруг.

– Ты уверен?

– А ты нет?

Пауза.

Садится, открыв глаза, смотрит теперь сверху, сжимает веки, морщит короткий, округленный на конце нос, улыбается:

– Здесь, у воды, открытый пятачок такой…

– И что?

– Все видно, даже издали.

– Твой вечный наблюдатель малохольный?

– Каждый по-своему с ума сходит.

– Жалеешь его уже?

– Побаиваюсь. В нашей стороне живет.

– Саша, а кто он, в конце концов? Ты же давно знаешь.

– Вадим Петрович. Старший лейтенант милиции. Лет тридцать пять. Жена и дети. Что еще?

– Мне лично ничего.

– Не обижайся. Я с ним осторожничаю. Не в себе он. И как только не замечают на работе?.. А мы здесь, в Минске, одни женщины. Если скандал, дойдет до папы. Он тогда не вернется к нам.

Видели мы с Колей, как она с этим страдателем осторожничает, ну и словечко подобрала.

Вот это номер был. Парад-алле, хоть и не в цирке, а в самом центре Минска, средь бела дня. Напротив Красного костела, правее Дома правительства, как раз там, где в послевоенные годы выстраивались воинские колонны и начинались первомайские и октябрьские парады.

Мы с Колей крадемся вдоль стоящих с левой стороны старинных, бурых уже от времени корпусов мединститута, по тротуарчику в коротком переулке к площади перед Костелом; впереди, левее, серые глыбы Дома правительства. Площадь, как плешка, голая и неуютная, может, когда-нибудь здесь что-нибудь и будет, теперь же ничего, кроме подстриженных кустов. Они тут и как низкие, в метр, полтора, заборы, и как зеленые барьеры за скамьями, за их спинками, такой наивный и убогий городской уют.

И видим, замерев на расстоянии, видим их на скамейке, со спины. Один темноволосый, волосы взбиты или курчавые; другой пониже, белобрысый, а рядом Саша собственной персоной и, конечно же, Алина.

– Так я и знал, – шепчет, потягивая сигарету, Коля. – Это она устроила здесь сходку, это Алина.

– А почему именно здесь? Так далеко от их Сельхозпоселка?

Коля не отвечает.

Четыре головы, четыре затылка видны из-за вагончика строителей.

– Всех бы поубивал сейчас. Вот подошел бы сзади и, был бы пистолет, так и всадил бы в каждый затылок по одной…

– Не дергайся, Шура. Видишь, сговариваются: где, когда… Им, бабам, самый интерес: а как все будет? Им всякий новый вариант как первый в жизни раз. Все крутит эта старшая, Алина. Видишь, говорит и говорит.

– Она уже всего повидала.

– На ней шкура горит.

– Жалко, что только сзади его вижу.

– Высокого? Он для Саши. Он тогда утром, на Октябрьские, сторожил во дворе. Ты еще дрыхнул, а сестрички-птички улетали, и я их вывел на крыльцо.

Рассмотреть бы этого типа. Хотя б один момент. Уже бы не забылось.

– Мы вот что сделаем, – Коля что-то придумал. – Мы подождем, сперва, когда улетят птички.

Будто услышав, Алина с Сашей поднимаются, уходят, а те двое идут в другую сторону, влево.

– Уже договорились. Сегодня вечером, скорей всего. Где-то у этих вот мильтонов в штатском. Давай обгоним и, потом навстречу, увидишь его морду.

Мы уже за пединститутом, несемся дальше. Вот Западный мост. За ним мы останавливаемся и закуриваем. Идем, гуляючи, назад.

Они навстречу. Высокий еще выше, чем казалось. Лицо совсем другое, чем воображалось, ничего жлобского или ненормального.

– Если бы ты не был бзиковатый, – начинает Коля и умолкает.

– То что?

– То я сказал бы, что он даже симпатичный.

Вот это уже хуже. И все запутывается, догадки, слова Коли и Саши, и Алины, и чьи-то еще, отдельные кадры из виденного своими глазами, из придуманного, навороченного в фантазиях, накрученного и натянутого…

– Мильтоны эти где-то тут работают, – говорит Коля уже за Западным мостом, на пустой конечной остановке автобуса номер пять.

– Почему?

– Ну, смотри сам. День будний, надолго не отлучиться, а договориться надо. Попросили дамочек подойти с их конечной на площадь, в обеденный перерыв. Значит, отделение милиции где-то на Московской или рядом.

Может, и так, холера ясная, может, и так…

 
Но не верю, чтоб жестоко
Вы смогли так поступить,
Дать надежд мне много-много
И все счастие разбить.
Что ж, с другим счастливой будьте,
С ним живите, не любя,
И когда-нибудь, порою, вспоминайте про меня…
 

XX

Володька Карпиков, вернее, его родители живут уже не на Берсона, возле Фабрики-кухни и Красного костела, а на новом месте, в новой квартире.

Это улица Захарова; там, выше польского посольства и посольства ГДР, выше БЕЛОКСа, Белорусского общества культурных связей с заграницей, есть тихая такая, малозаметная слободка важных начальственных поселений. Гостиница для всяких шишек и двухэтажные дома с квартирами чиновников Совмина и ЦеКа.

Родители нашего Карпа живут на первом этаже. Вовка приехал в первый отпуск из своей Ленинградской мореходки и дает банкет. С ним и другие мореходы из нашего Д класса 4-й школы, Дима Федорик, например, Слава Мишунин и маленький Олежек Доброселов: с ним не шути, как говорят, он потом станет командиром подводной лодки в Севастополе. Самый наш дальний мореход на банкете у Карпа – это Женя Милославский.

– Что нового у вас на ТОФе? – говорит Карп, и все мы должны понимать, что ТОФ – это Тихоокеанский флот, который базируется во Владивостоке, который имеет и свою мореходку, которую выбрал Евгений Милославский, поглядывая в окно из 10-го класса Д школы на Красноармейской улице, на которой еще в 30-х годах построили Дом Красной Армии… И так далее.

Иван Исаевич, Наталья Дмитриевна, родители Вовика-морехода, будущего военного инженера, специалиста по котлам и всей ходовой части эсминцев, сторожевиков и миноносцев, родители нашего будущего офицера с золотым кортиком у бедра, а пока курсанта, показывают свое радушие.

Стол круглый и большой. И он буквально ломится. Горы бутылок. Горы всякой всячины. Люстра над нами как хрустальный салют наций.

Дамы наши из последних сил играют леди Гамильтон, поглядывают на морских львов, решают про себя, кто здесь сегодня адмиралы Нельсон или Нахимов, манерно трогают губами шампанское в бокалах, изображают уже неизвестно что.

А Саша просто счастлива. И чтобы это как-то сохранить, сберечь на память, прячет салфетку за вырез платья на груди, за свое декольте, такое низкое, глубокое, что Витя Авелян – велосипедный, он же конькобежный школьный чемпион – вдруг застывает с вилкой и ножом в руках, не может отвести своих, как черные маслины, глаз не от исчезнувшей салфетки, нет, исчезла так и исчезла, а от всего того у Саши, что ее платье, черное, оставило и не закрыло, от плеч и рук, красивых, розоватых в ярком свете люстры.

Все мореходы разом начинают о катастрофе линкора «Новороссийск» прямо на рейде. Этого нет в газетах, а радио, как всегда, немое в таких случаях. Но моряки знают об этом взрыве на всех флотах, на всех морях. Можно еще надеяться на вражьи голоса из-за границы, на Голос Америки, в первую очередь.

– Он аккуратно лег вверх дном, – Карп начинает, но ввязываются все.

– Это продуманный, со знанием всей конструкции, подрыв!

– Несколько сотен трупов. Люди спали в кубриках… Часа четыре утра было…

– Ты не увиливай, ты вот скажи, а разве же этот линкор построили у нас?

– Взорвали там, где погреба пороховые и снарядные! Надо же это знать! И понимать!

– Этот «Новороссийск» – он итальянский бывший. Наши у них по репарации его забрали после войны.

– Ну, так и что?

– Ну и отомстили эти макаронники. Не нам, мол, и не вам.

– По-твоему, это итальяшки потопили?

– А кто еще? Надо же было знать, где класть заряды. Да так, чтоб он сразу вверх дном.

– Как банка от консервов, днище стало потолком…

– Вот почему оттуда, изнутри, долго стучали. Звали на помощь водолазов.

– Пока дышать могли. Все оказались в таком колпаке, задраенном намертво.

– Адмирала Кузнецова недаром сняли с командования флотом.

Бом! Бом! Мы узнаем этот неспешный, глубокий, круглый бой часов, плывущий из другой комнаты.

– Офицеры приглашают дам!

Пластинки, радиола, а потом приемник, а потом за пианино девушка Димы Федорика, сестра Володи Карпа, через два года жена Димкина. Женя Мищенин исполняет:

 
Это школа Соломона Скляра,
Школа бальных танцев, вам говорят,
Два шаги налево, два шаги направо,
Два впирот и два назад…
 

Мы все подпеваем:

 
Тетя Соня, не вертите задом,
Это ж не пропеллер, вам говорят,
Два шаги налево, два шаги направо,
Два впирот и снова взад.
 

Саша на верху блаженства:

– Какой ты молодец, что взял меня сюда!

– А где ты взяла такое платье? Спина до пояса открытая.

– В польских журналах были выкройки. В «Кобете» или в «Пшекруе». А сшила Гита Ибрагимовна, у нас в поселке. Она всегда мне шьет.

– Ты в этом платье вся как голая.

– Так только для тебя… Ну что ты опять делаешь?.. Уже вот смотрят… ненормальный.

– А красное? Что было на тебе, когда ходили на Вертинского?

Гасит улыбку:

– И когда ты все испортил. Так это платье тебе нравится? Только не сходи с ума опять.

Авелян хочет с ней потанцевать.

– Да, я давно заметила.

– А он ниже тебя. Стесняется.

– Я постараюсь быть пониже. Пусть бы пригласил.

– Пойдешь вприсядку? Чтобы только не обидеть, не дай бог. Русская добрая душа.

– Не заводись. Он, правда, симпатичный.

– Только на тебя и смотрит.

– Робеет бедненький.

– Как кролик…

– А я удав, да?

– Нет.

– Удав, с которым ты где хочешь, там и делаешь что тебе нужно. Даже в театре.

Карп вдруг командует:

– Слушать меня! На берег! Строем!

Кто-то его поддерживает:

– На воздух!

– На волю! В пампасы!

Мы вываливаемся в теплый темный вечер. Отец Карпа стоит в дверях:

– Вовка, вы много выпили! Я вызову машину.

– Папа, никаких машин! Мы будем близко, в парке Горького.

Переходим улицу Фрунзе.

– Полный вперед!

– Право на борт!

Мы в парке. Пусто, редкие желтые фонари.

Саша тихо спрашивает:

– Этот ваш Авелянчик маленький, он тоже где-то в морском училище?

– В летном. Будет гражданским летчиком. Воздушным извозчиком.

– Правда?

– Будет тебя возить по небесам. И на Луну.

– А мне и здесь неплохо. Только вот мама заставляет школу окончить, а там смертельная тоска.

– Сколько ты кончила?

– Девять классов. Больше не хочу.

Справа впереди планетарий. Дальше и вниз.

– Комната смеха. Помнишь ее? Я тебе объяснял тогда.

– Я помню, помню. Смотри, свет и милиция.

– Это по вечерам их пункт. Дежурят.

Кто-то из наших дам громко декламирует Маяковского:

– Моя милиция меня бережет!

Идем вперед по главной аллее. Упираемся в Сталина над клумбой с цветами. И все наши мореходы вдруг бросаются к клумбе, выдирают цветы с комьями земли и подкидывают их вверх, к голове, к груди Сталина. А тот как смотрел вперед, поверх всех нас, так и смотрит, усатый, без фуражки, в кителе и в сапогах, в каком-то распахнутом длинном плаще, накинутом на плечи, а может, фронтовой плащ-палатке. Он стоит неколебимо на кубе каменном, а этот куб стоит на квадратном цветнике.

Летят на Сталина цветы, комья земли. Саша смеется.

– Хороните второй раз? Тихо стоит себе несколько лет…

Крик все веселее и все громче.

– Да здравствует учитель всех народов!

– А на кого же ты нас покинул, отец?!

– Ура всемирному вождю!

Саша жалеет цветы:

– Не рвите так! Тут же анютины глазки и настурции! И львиный зев…

Вдруг сверху милицейские свистки.

Все мигом убегают, исчезают. От комнаты смеха топочут сапоги, фонарики светят в глаза, и милиционеры уже рядом с нами.

Саша вздыхает горестно:

– Ну, вот и все.

Сержант с язвительной улыбкой:

– А вы не убежали. Почему?

– Чего бежать? Мы с ней ничего такого не делали.

Саша бросается на поддержку:

– Да, в чем мы виноваты? Вы видели? Можете доказать, да?

Сержант смотрит на своего напарника, а тот на лейтенанта. Он, видно, главный тут:

– Кричали, безобразничали ночью… разрушали парковое сооружение. Оскорбляли память… памятник.

Саша с улыбкой:

– Ах, оскорбляли? Цветами, да?

– Кто были те, что убежали? Назовите!

Мы молчим.

– Ну, назовите!

– Она не знает. Это мои знакомые.

– Так называйте их. И домой идите.

Молчим.

– Тогда пройдемте. Ну, давайте!

Проходим в комнату смеха, но со служебного входа. Тесная каморка. Столик, застланный красным сукном, черный телефон, диванчик, пара стульев. Яркая лампочка на голом шнуре.

И начинается.

Вопросы и вопросы. Слава богу, на Сашу не смотрят.

Фамилия, имя и отчество. Дата рождения. Адрес. Место работы или учебы. Родители. Где они работают?

Один выспрашивает и записывает. Другой звонит по телефону, сверяет адрес и фамилию. Саша чуть слышно:

– В адресный стол звонит.

Входит сержант.

– Ну что? Машину вызываем? Повезем?

– Не дозовешься. Нет у них машины. А какие у вас есть документы?

Саша шепчет:

– Отдай им, если есть. Отдай.

На удивление, паспорт в кармане пиджака.

Лейтенант внимательно листает.

– Вы, девушка, кто ему приходитесь? Жена? – ухмылка наглая, развязанная. – В паспорте он еще холостой… Ладно, идите пока. Вызовут. Паспорт останется у нас.

Саша так просто не уйдет:

– А все-таки, товарищ лейтенант, что же он сделал? Сделал бы, так убежал бы.

– Он у вас почти трезвый. Если не сделал ничего, пусть назовет нам тех.

– А что ему грозит? По-честному…

– Если от нас передадут в суд…

– Господи, в суд?

– Так ведь нарушение общественного порядка. Пять суток.

– Пять суток где?

– На Володарского. В тюрьме.

Автобусы уже не ходят. На Круглой площади зеленый глаз такси.

Она обхватывает, прижимается, целует.

– Я рада! Вырвались! Не бойся, паспорт возвратят. Я освобожу тебя от этой мути. Что-нибудь придумаю. Позвоню.

И уезжает. Ее такси делает круг почета вокруг монумента в середине площади.

Проспект пустой. Нет ни машин, ни людей… В какой-то фантастике было, как на Марсе человек сидит в кресле-качалке посреди шоссе и читает книгу… Настроение хуже некуда. Она сказала, что-нибудь придумаю. Сама? Или со своим милицейским обожателем, этим больным страдателем по ней?

Опять, опять…

Если б удалось всю эту муру сейчас послать куда-нибудь подальше…

XXI

– Шура, я тебе паспорт принесла.