Текст книги "Городские сны (сборник)"

Все это будет. А сейчас Гиммлер снова с головой ушел в работу, сидя в кабинете на берлинской Принц-Альбрехтштрассе, где в помещениях гестапо размещалось высшее руководство Главного управления Имперской безопасности.

Стоял последний день августа.

Пройдет два года с небольшим, и перед Гиммлером встанут вопросы, которые не предсказал бы никакой ясновидец. Как выйти на сепаратные переговоры с западными союзниками Советов? И как не попасть в лапы уже полубезумному от безысходности Гитлеру?

Тот, заживо забетонированный в своем бункере, 22 апреля 1945-го с тупой угрюмостью, без крика и истерики сказал приближенным: «Война проиграна… Я убью себя…» Но прежде он жаждал рассчитаться с предателями. И 28-го, диктуя секретарше свою последнюю волю, специально отметил, что его рейхсфюрер Гиммлер, как и Геринг, нанес неизмеримый вред нации, вступив в тайные переговоры с врагом и пытаясь захватить власть в государстве. Гиммлер лишался членства в партии и всех своих чинов, постов.

Через два дня Гитлер выстрелит себе в рот из пистолета. Гиммлер, не зная этого, будет кружить по западной Германии с десятком эсэсовских офицеров и решит сперва укрыться в Баварии.

21 мая возле Чертова Болота, на дороге к Бремену, группа беженцев остановится перед английским КПП. Человек с черной повязкой на левом глазу, в солдатской гимнастерке и гражданских брюках неуверенно предъявит подозрительно новенькие документы на имя Генриха Хитцингера. Его отведут в камеру временного лагеря. Он попросит встречи с комендантом. Снимет перед ним повязку с лица:

– Я Генрих Гиммлер. И скажет, что должен срочно сообщить что-то маршалу Монтгомери.

Его отправят в особый отдел 2-й армии. Охрана, переводчик, врач – и предварительный допрос. При обыске находят в кармане ампулу с ядом. Успокаиваются. Но от Монтгомери прибывает полковник Мерфи. Вопрос к врачу: «Ну, а во рту смотрели у него?» Врач возвращается к Гиммлеру. Тот сводит челюсти, во рту что-то хрустит, и пленник замертво падает на пол.

Так кончит жизнь зловещий демон смерти, могущественный вождь СС, хозяин концлагерей по всей Европе. Паркетный пол в штабе английской армии. Германия, Люнебург.

Май сорок пятого.

А в Минске ученик начальной школы № 30 на улице Революционной, беловолосый и худой, как щепка, Сергей Забелла все удивлялся. Казалось, каждый новый день повторяется 9-е мая. Такое же солнце, так же светло, как и тогда, когда маленькая, сгорбленная Мария Соломоновна с прямыми седыми волосами до плеч, директор школы, выстроила все классы во дворе и радостно закричала:

– Дети, война кончилась! Поздравляю вас с великой победой! Идите домой!

И рядом с ней стояли первая учительница Забеллы Татьяна Моисеевна, большая, темнолицая, со всегдашней доброй улыбкой, и завхоз, «кузнечик» Левин, разносивший на переменке подносы с ломтями хлеба, посыпанными сахаром.

 
Гром гремит,
Земля трясется,
Левин с завтраком несется.
Забегает в третий класс:
– Есть хотите? Вас ис дас?
 

И рядом были Витя Моин, Белла Тышлер, дети актеров минского Еврейского театра, и Виля Мазур, Марик Гемпелев, Сергей Рахманчик, Белла Болбат, Саша Фридлянд, Валя Левин, Рема Свинкина, Рая Фатуймас, Леня Сорока и Олег Царапкин.

Никто из них еще не слышал тогда имени такого – Гиммлер. Никто из них не читал еще про газовые камеры и крематории, про машины-душегубки и про гетто, про желтые звезды на детских пальтишках и про показательный расстрел для Гиммлера ста человек – женщин и детей, томившихся в тюрьме за несколько кварталов от этого вот школьного двора.

Не все из них узнали и спустя десятки лет, что 1 июля 1943 года Борман, заместитель Гитлера по партии, подписал решение: отныне судьбами евреев всей Европы распоряжается только гестапо.

Они не знали этого в том мае 45-го – ученики, учителя, директорша, завхоз. Черные крылья смертельного орла их не коснулись, они остались живы. А тот, кто собирался их сжечь, испепелить – остался на полу в тихом немецком городке.

Его сфотографировали в этом виде и погребли.

Где – тайна до сих пор.

Злой дух не должен оставлять после себя отметин на земле, покоиться в могиле, как все люди.

Глава одиннадцатая
Комендантский час

– Садись в седло, – говорил он и приседал на корточки.

И Сережа мигом оказывался на плечах отца. Запястья рук надежно охватывались теплыми, крепкими отцовскими ладонями и пальцами.

– Теперь поехали, – поднявшись, отец носил его на себе. Размеренно ходил точными, аккуратными шагами по старым, неровным уже доскам пола, из одной крохотной комнатушки в другую, каждая шагов по шесть, по пять.

Плавный и осторожный поворот в самом конце пути. Спокойный и немногословный разговор, который во время этого хождения, разворотов отец вел с женщинами – со своей старой матерью, сестрой, племянницей-подростком…

Ярко горела керосиновая лампа на полке, приколоченной к стене. От хорошо протопленной к вечеру печки, от ее белой гладкой кафельной стены шло сухое тепло.

Вокруг этого теплого, с уютным желтым светом не коптившей лампы, тихого мирка шла неизвестная война, упоминаемая в разговорах взрослых. И где-то очень далеко, в благополучной, недоступной для чего-нибудь плохого удаленности отсюда и от войны, все время где-то в иной жизни оставалась мать.

Не то чтобы он это понимал, скорее, как-то безотчетно чувствовал, смутно догадывался, слушая разговоры в доме.

Плечи отца.

И случай, когда отец носил его на себе как-то особенно старательно и бережно, так долго, как никогда еще до этого, казалось, несколько часов подряд.

Был светлый весенний день, вторая его половина. Женщины в доме затаенно молчали, сидя по углам, суеверно страшась слишком рано поверить в добрый исход произошедшего и тем спугнуть этот исход.

Отец расхаживал с ним на плечах, негромко и нечасто повторяя какие-то простые и привычные ему слова, будто вносил его раз за разом во что-то неопасное, спокойное. Может быть, он, отец, лучше других успел увидеть и понять, что страшновато заплывший красно-синей опухолью глаз у сына все же остался цел, не поврежден, что камень соседских огольцов угодил ниже.

А может, отец думал тогда и о том, почему именно в его сына бросили камень те мальчишки, не допуская его к своим играм, отгоняя от себя подальше.

В том, что отец тогда об этом думал, Сережа убедился несколько дней спустя, когда подбитый глаз открылся. Они вдвоем куда-то шли по своей улице, на пустыре ребята жгли костер. Отец негромко, но твердо, властно сказал:

– Смотри внимательно. Тот, кто в тебя бросал, он здесь?

Ребята у костра оцепенели. Сережа видел их испуг, ему было неловко, что он – с отцом, а они – сами по себе. Тут было что-то от того, когда кричат: «Двое на одного, да?!» Отцовское заступничество навсегда бы сделало их злейшими врагами. Они бы не забыли этого, мстили бы во дворах, везде, всегда.

Их было трое или четверо. Сережа видел и того, который запустил в него камнем – но молчал. Смотрел на сапоги отца. Ярко начищенные, они сверкали черным глянцем среди весенней грязи. Отец стоял, глядя на перепуганных мальчишек, затем, будто решив что-то, молча пошел, взяв его за руку – словно бы для того, чтобы все видели, что он, Сережа, всегда под защитой.

Отец в тот день искал кого-то на улице Красивой: весна, все тонет в лужах, в жидкой грязи, а хромовые сапоги отца блестят и, как всегда, без единого пятнышка. Именно это вот соединение: улица Красивая, сплошная грязь, лиловая под солнцем, и блеск отцовских сапог.

Пройдут десятилетия, пройдет полжизни, отца больше не будет никогда, нигде, останутся лишь кости в тундре возле Воркуты. Но тогдашнее стояние перед застывшими в страхе мальчишками будет все так же ясно видеться и пониматься.

Он и тогда уже, в своей неправдоподобно-давней, детской жизни, в тот ее краткий миг о чем-то догадался, только не мог еще перевести это в слова, связное думанье.

Зато отец, прекрасно поняв, что обидчик сына – там, у костра, скорей всего, понял и другое: теперь, в войну, в домах у этой ребятни отцов, конечно, нет, о них уже не первый год ни слуху и ни духу, не узнать, они вообще еще живые или нет.

Да-да, вот это, это… Война и оккупация, кругом лишь женщины, старики и дети, а он на улице с отцом, да еще за руку. С отцом, которого немцы не трогают, не забирают почему-то никуда. Выходит, его терпят и даже как-то признают, он для чего-то нужен – сам он или его работа?..

Такой защиты – ни у кого вокруг.

И вот, наверное, поэтому однажды, ранней весной, когда, выпущенный первый раз во двор после болезни, он топтался возле холодной пустой клумбы, что-то фантазируя в своем привычном, никогда не скучном уединении, – тогда будто из-под земли возник тот человек, что жил на их же улице, где-то у перекрестка.

Дыша тяжелым перегаром, сыпля ругательствами, он стал угрожающе упрекать в чем-то, со злой улыбкой кивая на их окно, где рядом была вбита железная скоба, и явно имея в виду отца, которого не было дома в то позднее утро.

– Он на работе, так? – хрипло язвил над головой пропахший табаком и самогоном старый голос, хотя тот человек был молодой. – А на работе у кого? У нем-цев. Понял?..

Плечи отца…

На них он был сохранен, унесен от смерти буквально за несколько секунд до того, как она пролетела через крохотную комнатушку.

Та его маленькая жизнь могла окончиться зимним вечером 1942 года. Все женщины в тот момент сидели. Отец расхаживал с ним на плечах, как и всегда, из этой комнатки – в другую, темную. И там, при повороте перед возвращением в уютный желтый свет, Сережа услыхал очередь из автомата с улицы.

И тишина. Отец скороговоркой бросил:

– Свет, потушите лампу!..

И уже в темноте:

– Патруль следит за светомаскировкой, комендантский час. После провала под Москвой срывают злость на всех, ищут любой случай.

Утром нашли следы пролетевшей вчера смерти – четыре аккуратные дырки. Три выше окна, в стене; одна – в траурно-черном круге репродуктора, который всегда молча висел на своем вечном, довоенном месте.

Четыре маленькие дырки – пули прошли над головами сидевших на табуретах женщин, но не прошли бы мимо него, сидевшего на плечах отца.

Отец унес его за пять шагов от того места, где жизнь уже была готова перейти в ничто. Судьба, казалось, и не думала вмешаться.

Но она вмешалась.

Она вмешалась, часто потом думал он, тот сын, который был уже давно намного старше своего отца, носившего его на плечах в тот зимний вечер на втором году войны.

Отец и был тогда судьбой. Она в тот миг имела его облик.

И о другом.

Вернее – как бы о другом, а на самом деле – все о том же, что часто кажется невыразимым и необъяснимым.

А что, необходимо объяснять? Зачем, кому это может понадобиться кроме тебя? И так ли уж невыразимо то, что когда-то запечатлелось в отснятых детским зрением кадрах?

Они хранятся среди миллионов прожитых мгновений, готовые беспричинно длиться на твоих глазах, пусть в мизерных пределах времени, но с теми же, опять живыми голосами, движениями, выражениями лиц, – значит, вне времени, только в границах своей сути, смысла.

Но смысл этот не формулируется, не выводится логикой, он остается там, внутри происходившего, невероятно давнего мгновения. И только так ты видишь тот миг.

То, например, как отец лежит одетый, на спине, с мокрыми от слез глазами в странном, неверном свете от окна – и, кажется, не хочет и не будет подыматься и выходить во двор, где ночью, в неживом каком-то освещении уже стоят, глядя в небо, все соседи. Там, в вышине, раздвинув темень, висят два ослепительно-ярких шара, заливающих все внизу мертвенно-желтым светом… Да, это «фонари» бомбардировщиков, которые снова хотят попасть в железнодорожные пути возле вокзала или Товарной станции… Да, снова никто во дворе не боится, что наша бомба может упасть рядом или прямо сюда… Да, снова в небе шатаются, как ходули великанов, гигантские лучи немецких прожекторов.

Снова кто-то кричит: «Поймали!» – когда в дымчато-голубом перекрестии лучей вдруг виден крошечный серебристый силуэт самолета, и рядом с ним появляются белые круглые дымки, а беспрерывное резкое тахканье зениток с крыш университетского городка слышится особенно близким и пугающим.

Почему же отец теперь лежит там, на кровати, с мокрыми открытыми глазами и не выходит сюда, в пахнущий холодной росной зеленью ночной двор, и не прислушивается к взрывам, как всегда, не говорит:

– Вот это бомба. А это вот, два раза подряд – сбросили ящики мин или снарядов, взрывы сильнее и раскатистее, будто разваливаются…

О чем он думает там, в комнате, о чем жалеет, обиду на кого, на что переживает? На то, что он – меж двух огней и не воюет? Что пропадает, полный сил, приговоренный судьбой спасать семью – или наоборот, спасает ее наперекор судьбе, даже пропадая?

А может, просто обостренная в нетрезвую минуту жалость к себе, ревнивое воображение: вот он, поставивший на себе крест ради спасения сына, – а где она, больше не захотевшая быть женой, счастливо удаленная сейчас и от войны, и от любых упреков: он сам и упросил ее оставить ему сына перед одесскими гастролями в июне 41-го.

…Или вот то, как он, отец, идет в зимнем пальто с рыжеватым меховым воротником, прямой (высокий, как казалось в детстве).

Он входит в улицу Толстого с Московской, пройдя там тротуаром под Западным мостом. В том месте однажды кто-то попросил у него прикурить, отец охотно, чуть ли не заботливо подставил свою зажженную папиросу, потом с улыбкой объяснил ему, Сереже: «Это называется – подстрелил у меня».

Отец видится отсюда, из окна каким-то строгим, неприступным, очень независимым. Его на совершенно пустой улице и сына за окном с гардиной словно бы разделяет по прямой причудливое ледяное изваяние – одутловатая, оплывшая, как свеча воском, водонапорная колонка с усами и бородой из голубых сосулек…

Пройдут десятилетия, сын этого отца, идущего сейчас домой после работы на бирже труда, в отделе занятости населения на городских объектах, – сын этого отца подумает, рассматривая в памяти тот кадр 42-го года: «Все это независимое и прямое, неуслужливое, неугодливое, что я замечал в отце, запомнил, – разве оно бы оставалось в нем с довоенных еще, офицерских его лет, если бы он потом висел на крючке у своего нового начальства в Минске, оккупационного, если бы ползал там в ногах, угодничал и лебезил, выслуживался, унижался? Уже не раз я спрашиваю у себя об этом. Ответ все тот же: нет. Отец их не боялся, немцев».

Но независимость его, сквозившая даже во внешности, не объяснялась и каким-нибудь «высоким» положением на службе: немцы не сделали его даже и самым маленьким начальником. Учитывали, видно, его аккуратность, грамотность, четкость недавнего военного – и только. Какая-то зарплата марками, конечно, продуктовые карточки на пять человек семьи, вот и все.

Может быть, он считался у них лояльным или даже чуть больше того: все-таки перед войной был и разжалован и судим, но главное – что беспартийный.

Мог ли он просто нравиться кому-то из начальства? Мог ли к нему там кто-нибудь благоволить – скажем, сам шеф отдела, подаривший ему для сына пластмассовый мухомор с красной шляпкой на новогоднюю елку? Годами длилось ведь общение более-менее молодых еще мужчин, может, застолья в дни рождения, разговоры с папиросой в коридорах… Были переводчики и другие сослуживцы из минчан. Был рижский немец Розенберг, спасший отца, когда его взяло СД по подозрению в устройстве на городские работы людей от партизан или подпольщиков для диверсий. (Отец однажды дома скажет: «Электростанции капут: небольшой ломик в турбину – и все»).

Рыжий Розенберг получил пять золотых рублевых монет, марки, самогон и сало – и подозрение в конце концов не подтвердилось, хотя СД ошибалось редко. Отец же получил свободу от тюрьмы, а может, и от самого худшего: через полгода немцы оставляли Минск, но не оставили бы арестованных в живых.

Именно это освобождение из тюрьмы у немцев и возвращение на работу в оккупационное учреждение ускорило и упростило приговор в 44-м, хоть были и свидетельства в пользу отца людей из минского подполья. Он получил десятилетнюю путевку в Воркуту.

Загадкой осталось то восстановление отца после немецкого суда на прежней службе. То ли действительно поверили в его невиновность, то ли СД применило свой прием: выслеживать, ловить будущих новых диверсантов «на живца», который плавает опять на своем месте, уверенный, что все в порядке.

Сергей Забелла сам такое слышал от Сапеги, старого доцента кафедры, автора книжки «Песни белорусских партизан». Как-то в семидесятых, встретившись на зимней улице, Сапега вдруг спросил:

– Ну, а отец ваш? Жив еще?

Услышав, что тот умер в Воркуте, сказал:

– А, ну понятно… Он же был в СД…

В 44-м, в ожидании уже советского суда отец сидел на улице Урицкого, во внутренней тюрьме НКВД, «американке». Сережа ее видел, вернее, только одно ее открытое окно – наверное, на лестничной площадке.

Несколько человек там перегнулись через подоконник, глядя в открывшиеся вдруг глухие железные ворота, отделяющие двор тюрьмы от улицы. Двоюродная сестра громко сказала: «Вон папа, смотри!»

И он увидел в том окне отца. Увидел потому, что тот стоял там прямо, в полный рост и не старался, перегнувшись, быть хоть как-то ближе к открывшимся воротам. И по лицу отца он понял, что они с сестрой и бабушка сейчас ему тоже видны.

Мгновенно пустая улица, утренний солнечный летний свет и каменный карниз асфальтового тротуара, на котором они сидели напротив железных ворот, закрывавших арку тяжелого дома через улицу, – мгновенно все это стало другим, простым и ясным, не тяготило больше, не томило, не пугало. Отец был в том окне, в том каменном чужом дворе за открывшимися воротами – и он таким был, как всегда, он их видел, хоть и слабо, но улыбаясь. Все снова стало на свои места.

Сергей Александрович подумал о том, что часто отец видится в том давнем времени именно через окно или возле него.

Таков и этот миг: может быть, бабушка, может быть, Надежда Ивановна, сестра отца и он, Сережа, смотрят в окно, осенним днем. И за двором, за черным пустым огородом с пожелтевшими плетями картофлянища видны оборванные, снующие с лопатами возле товарного вагона фигурки наших военнопленных.

Голос отца:

– Скелеты, мрут от голода, картошку выгружают, только б не стали ее хватать сейчас… Короткая автоматная очередь. Снова отцовский голос:

– Он прыгнул под вагон, чтоб подобрать, нарочно туда скинул. И все. За три картофелины.

И на том месте, где стоял этот вагон на запасных путях, Сережа видел первый в своей жизни футбол. Немцы в одних трусах, с золотыми цепочками и медальонами на груди, в толстых серых гетрах и диковинных, толстых на вид ботинках гоняли большой кожаный мяч. И кто-то из ребят соседских: «Ну и здоровые же эти немцы, как кони все равно!» Не один футбол Сережа тогда видел в первый раз, но и голых до пояса людей. Они были широкие в плечах, упитанные, розоватые или чуть загорелые, с синей татуировкой на груди и на руках, выше локтей.

Та очередь из автомата по обезумевшему от голода пленному – она была в том самом месте позже этого футбола или раньше?.. Сто лет прошло, а до сих пор иногда слышится тот автомат и голос отца: «За три картофелины» – когда смотришь футбольный матч с участием немецких футболистов. Все понимаешь – и не можешь ничего переменить, сладить с собой.

Двор, видный из окна, и три больших старых березы – одна, крайняя справа, была когда-то сломана посередине, но удержалась, стала похожа на шлагбаум перед огородами.

Времена года медленно, отчетливо сменяются в окне. Там, за окном, на твоих глазах сменяются картинки:

…немецкие грузовики перед погрузочной платформой и товарными вагонами; невиданные раньше, из железа кузова, что подымаются, ссыпая уголь и торф;

…грузовики с обыкновенными бортами, деревянными, но с колонками газогенераторов, внизу которых, как живая, подрагивает и приоткрывается заслонка, показывая огненный жар внутри;

…громадные машины немцев с брезентовыми фургонами, на бамперах, будто антенны, стоят металлические вешки с красными кружками, чтобы шоферу сразу видеть, пройдет кузов в ворота или нет;

…рыжие ранцы за плечами у немецких солдат, рыжие или черные, из лошадиных шкур; и то ли убитая, то ли околевшая рыжая лошадь на огородах, возле которой на корточках и прямо на земле сидят немецкие солдаты, едят из котлов, и кто-то из ребят говорит, что немцы эту лошадь тоже будут есть: «Конина, мясо же»;

…рыжеватый старый немец на постое у соседей – он улыбался и кряхтел, надевая ремень большущего аккордеона, будто впрягался в него, и повторял: «Я-а, я-а, лемеш, лемеш», – имея в виду пение Лемешева;

…и брошенные немцами у дома пустые тюбики из-под плавленого сыра, – ребята находили их и разрывали, выворачивали, слизывали желтые солоноватые остатки;

…и яркий, пугающе-завораживающий пожар, жаркое горение хорошо видного за двором, огородом и железнодорожными путями недостроенного перед войной пятиэтажного дома, который привыкли называть «постройкой» – и голос отца:

– Постройка горит.

И то, как тогда за перепуганным Сережей в квартиру ввалился необъятных размеров жандарм в шинели, глубокой каске, с металлической полукруглой пластиной, свисающей на цепочках с шеи, и главное – с громадной черно-рыжей, громко хакающей овчаркой; отец и двое его знакомых в дальней комнате раскладывали папиросы и табак – и отец быстро вышел и дал, наверное, жандарму папирос, тот молча повернулся и ушел; отец был очень недоволен сыном, который, получилось, просто-таки привел жандарма в дом. Сережа видел недовольство отца собой впервые, в смятении молчал, подавленный виной…

Этот последний миг тоже запомнился как кадр, в котором где-то справа было окно. Почти всегда – окно, возле окна, через окно, в окне…

Спустя десятилетия, уже немолодым, он удивится и обрадуется точности, с которой мать в пустом концертном зале Дома офицеров, где она раньше пела, скажет, что все, пока еще слепые здесь, прожекторы нацелены, наведены «на окно сцены».

И странно – это окно сцены откроет какой-то новый смысл в том, что он сам давно уже рассматривает мир в видоискатель, нацеливаясь и примериваясь, выбирая самое нужное и для него и для остальных, для зрителей.

Ребенок часто видит мир через окно. Через окно видит его в последний раз старик. Экран всегда – окошко и всегда – прямоугольник. Картина в раме. И, конечно, – окно сцены…

А вся та жизнь, которую ты видел через окно своей судьбы и не забыл, – разве не сцена, не мистерии жизни и смерти, открывшиеся, пусть на мгновение, тебе, чтоб ты их как-то продлил и передал другим, в живых движениях и лицах?

Ну хорошо, допустим, – будто сказал какой-то голос в голове (так уже было, и не раз, когда о чем-нибудь задумаешься, и ничто не прерывает). Но ведь и тогда, в далеком детстве, в годы оккупации, были еще другие мгновения окна, и они тоже связаны с отцом.

Обрывочно и смутно, будто в полусне, и нет полной уверенности в том, что это было – тогда откуда, отчего вот эти промельки и миги как бы на грани яви и фантазии? И почему они послушно повторяются, когда бы ни включил их для повтора?

Вот то, например, как он, Сережа, сидит один, оставленный на время – кем же еще, как не отцом? – в чьей-то легковой машине, и смотрит с заднего сидения на улицу в руинах, в правое окно… день, лето, солнце – и вдруг мальчишка (он заметно старше), приблизив лицо к стеклу, смачно плюет – конечно, не в это стекло, хотя слюна стекает по закрытому окну, а именно в него, Сережу…

Потом, тоже в машине, той же самой – гладкая, ровная езда, и в окне слева, на пустыре – флаги какие-то, бегают люди в разноцветных майках, мечется между ними мяч… Много позже, в совершенно другой жизни удастся понять, что в тот далекий миг машина, в которой их с отцом кто-то возил по оккупированному городу, ехала мимо стадиона «Динамо», по улице Кирова…

А те несветлые, узкие окна, что освещали стол с крахмальными салфетками, карточками на стульях с именами гостей, среди которых должен был быть какой-то немецкий офицер? Кто были там хозяева и почему отец взял с собой его, Сережу? В той комнате был мрачный серый свет – зато как интересно было во дворе, куда его скоро выпустили, как хорошо было раскатываться на качелях, вверх-вниз, и каждый раз небо над крышами вздымалось выше, выше…

Десятилетия спустя он, некогда послушный, робкий мальчик, а потом немолодой уже человек, мысленно добавлял к этой блеклой от давности картинке еще несколько кадров – то, чего не видел тогда сам, когда уже раскачивался на качелях. Тогда, оказывается, была свадьба Зины, сестры Сони, подруги отца. Она выходила за кого-то из местных, минчанина. А ее немецкий шеф по работе, офицер Кёрнер, выше среднего роста, сухощавый, возрастом где-то к сорока, был самой важной персоной среди гостей, и он пил за здоровье невесты из ее туфли. Вот это и всплыло (будто увиденное собственными глазами, а не рассказанное кем-то) даже отчетливее, чем все другое из того дня.

Офицер вермахта, пьющий из туфельки дамы тост в ее честь, – романтическое благородство победителя в стане побежденных? Слащавая германская сентиментальность? Расчувствованный всплеск европейской культуры, воспитания, тонкости за чистеньким столом в какой-то халупе среди внешне цивилизованных, но все же варваров? Или просто жажда жизни, праздника в буднях войны, жажда забвенья и освобождения от тайного страха перед восточным фронтом, желание поразить жестом, чтобы понравиться, запомниться?

Все вместе, скорей всего, – а все-таки запомнился кое-кому тот Кёрнер. И вот как все тогда сошлось, связалось, перешло, будто заранее рассчитанное, из случайного в нужное позарез, в единственно возможное. Когда отца взяло СД по подозрению – и совершенно верному – в устройстве на работу людей от партизан, так именно Зина Плаксенок, сестра отцовской любовницы и ее шеф Кёрнер, благородный рыцарь того свадебного застолья, и помогли подмазать Розенберга, замявшего дело в суде.

Еще одна коротенькая история, ниточка, из миллиардов которых люди и обстоятельства, закономерности и случайности ткут вечную историю мира, древний он или новый. И все это соединяется, сливается потом во что-то вроде бы логичное, понятное, убедительное – и вызывающее томительное недоумение; в какую-то извечную, необъяснимую загадку земных времен и мест.