Текст книги "Городские сны (сборник)"

«И дальше, дальше, – так бывает, что я буквально вижу это все, даже и в мелочах, слышу в обрывках разговоров, точно завис над разными местами и людьми, известными и неизвестными – и вижу это сверху, слышу то время, когда меня еще нет в этом мире, но когда все уже идет к моему появлению на свет у людей, от которых это зависит…

И все, такое разное, далекое, как-то сближается, чем-то соединяется… Да, странные сближения бывают…

Вот Леокадия Забелла поет в концертах в Витебске.

– Сделаем здесь свободней – и не увидят, что вы в положении, – говорит участливо портниха.

– Да, постарайтесь, положение пиковое, правда?

Лето 1939-го теплое, ровное, мало дождей. В начале августа она со своим отцом была за городом. Уехали из Минска дачным поездом в Ждановичи. Вместе с едой он взял карандаши, школьный набор акварельных красок. Сделал набросок: она стоит как-то по-крестьянски, босая, возле еще несжатой полоски ржи, в сарафане. Шлейки на спине крест-накрест, талии нет, заметна утяжеленная округлость живота. Во всей фигуре, повороте головы что-то смиренное и грустноватое, едва заметная растерянность.

Сарафан и рожь отец той Лели успел чуть тронуть красками, синей и желтой.

Вот процедура подписания тем же летом в Кремле советско-германского договора о ненападении. Гитлеровский министр иностранных дел Йоахим Риббентроп, высокий, весь какой-то узкий, в очках со стеклами без оправы, стоит за сидящим с ручкой над бумагами Вячеславом Молотовым. Молотов низко склонил над столом голову с редкими, тщательно зачесанными волосами над большим лбом. Он в светло-сером костюме, с темным галстуком. Справа от него, опершись обеими руками о стол, внимательно следит за всем служитель протокола из немецкой делегации, молодой блондин. За ними, у стены, отделанной деревом, на фоне высоких дверей с портьерами стоят почетные присутствующие – у Сталина довольное, спокойное лицо, внимательный взгляд в сторону людей у стола; он в белом летнем кителе, и это резко контрастирует с темной одеждой остальных.

У договора есть приложение: секретные статьи пакта Молотова-Риббентропа о фактическом разделе Польши. Отсюда, в этот день начинается история Катынского дела с запиской Берии к Сталину и с решением Политбюро о расстреле 25700 польских граждан, в том числе 11000 – из тюрем западных областей Украины и Белоруссии. А в Белоруссии кому было решать, как не Лаврентию Цанаве, главному комиссарскому шлему внутренних дел, – кто из накрытых новой властью западников ей не товарищ?

На машинописном тексте Берии, который предложит уничтожить эти тысячи людей, появятся синие карандашные слова: «За. И. Сталин», и ниже – подписи Ворошилова, Молотова, Микояна.

А в постановлении Политбюро будет сказано, что исполнение всего этого решено возложить на тройку – без кавычек: Меркулов, Кобулов и Баштаков (начальник 1-го Спецотдела НКВД СССР). Все документы запечатают в пакете № 1, поставят надпись: «О поляках, постановление Политбюро II 13/ 144 от 5.III.1940 г.».

А вот на другом конце света, в Америке, августовским утром того же 1939 года в кабинет молодого писателя Толливера входит его любимая женщина с фамилией Пойндекстер – знакомой всем с детского чтения «Всадника без головы» Майн Рида. Она высокая, рыжеволосая, и она умница. Она показывает ему местную газету «Nashvill banner» – «Нашвилский флаг», где черные большие заголовки сообщают о пакте между Берлином и Москвой. Он говорит, что все политики – одно жулье. Но у меня чувство утраты, говорит она, – как будто что-то потеряла, хотя и знала, что это давно потеряно. Жулье, твердит он. И она: а мне хотелось бы, чтобы все было по-другому. Потом, когда ее голова лежит у него на груди, говорит: подумать только, те парни, которых перестреляли в Испании, – выходит, они сражались там с фашизмом, погибали ради всего этого жулья в Европе!..

И в том же августе тридцать девятого в другом американском провинциальном городке молодой человек, историк по образованию, провожает на вокзале мать. Сперва я собиралась в Европу, говорит она, но потом… Правильно, отвечает он, держись от Европы подальше: там скоро будет ад кромешный, очень скоро…

Вот товарная станция, известная старым минчанам с давних времен как Брестский вокзал. В конце сентября 39 года сюда прибывают эшелоны с пленными польскими солдатами и офицерами. Минчане с Московской и Чкалова, Рабкоровской и Красивой, Проводной, из домов у Бетонного моста, Суражского базара и с Железнодорожной улицы подбегают к товарным вагонам, бросают полякам огурцы, яблоки, кусочки сала, вареную картошку, ломти хлеба. Мальчишки, смеясь, повторяют польское «дзенькую, панове». Молодые пленные тоже смеются, а кто постарше – нет, в глазах тоска. Никто не знает, куда их везут.

Их везут в Осташков, в Старобельский лагерь и в Козельский. Их везут в Катынь, чтобы расстрелять.

А вот июнь 1940 года. Франция капитулирует перед Гитлером. До Англии, Америки ему не дотянуться: «Черчилль и Рузвельт могут и дальше сидеть в своем плутократическом мирке, которым заправляют евреи!..»

До этого он выступает в Нюрнберге, своем любимом городе, не зная, что через пять лет это название войдет в историю словами «Нюрнбергский процесс». Во время речи там впадает в истерику. Хватается руками за лицо. Толпа покорена. Короткое замыкание между одним и всеми, остальными. Светловолосые матери с младенцами – и у них слезы выступают, в душе восторг».

Тот же июнь 40-го. Декада белорусского искусства в Москве.

На фоне Белорусского вокзала фотографируется группа минских артистов, музыкантов.

Певица Леокадия Забелла во втором ряду, повыше других ростом. Улыбка сдержанная. Суеверно старается не выставить напоказ, не растранжирить душевного подъема. Крошечный сын в деревянном доме у свекрови в Минске. Там же теперь и бывший муж, они расстались. Она любит другого.

Тот в Минске работает на радио. Ее подруга что-то сообщает ему запиской о Забелле. Записка – на отрывном листке календаря за 18 июня. Там напечатано, чем этот день вошел в историю:

«Шестой день шестидневки.

1936. Злодейски умерщвлен правотроцкистской бандой великий русский писатель и борец за победу коммунизма Алексей Максимович Горький (род. 28 марта 1868 г.)».

Охота на врагов народа расчислена по календарным дням. Не терять бдительности, быть начеку. Банды двурушников только и ждут, чтобы шпионить, умерщвлять…

А в августе того же года:

Иван Бунин, первый в русской литературе Нобелевский лауреат, сидит за своим писательским столом на вилле «Жаннет» в городке Грасс над средиземноморским побережьем. Внизу, вдали – море, позади – предгорья Альп, там когда-то бродил обезумевший Мопассан, которого Бунин читает только по-французски.

Как старый орел, угнездившись на горной скале, чутко следит Бунин отсюда за происходящим в мире.

Газеты, радио. Современная история, пропущенная через сито умолчаний и ошибок, неполной правды, задубелой лжи. Но он видит все насквозь.

Троцкий убит в собственном доме в Мексике. НКВД нашло и там, добралось: череп проломлен альпенштоком так, что виден мозг. Сталин организует в Гельсингфорсе демонстрации за коммунизм, хочет забрать Финляндию.

Какие они все-таки дьявольски неустанные, двужильные – Ленины, Троцкие, Сталины, фюреры, дуче!

Бунин не может забыть фашистам обыск на границе с раздеванием. Услышав по радио Германии Гитлера, взрывается:

Сколько блядского в этом пении, в языке!.. Разрушение жизни всего земного шара началось по воле одного человека, кто воплотил в себе волю своего народа, которому не должно быть прощения до 77 колена.

Минск, улица Московская… Первую конку пустили когда-то здесь: от былого Брестского вокзала до Виленского, теперь главного железнодорожного, и дальше по Захарьевской, центральной. Что она видела на своем веку, Московская, что слышала – не рассказать: сама история, живая, в лицах. Деревянные и каменные дома, с балконными решетками. Длинный и узкий гастроном с задушенным внутри пространством, зато с лепным советским изобилием на потолке. Молочный завод. И буквой «П» – открытый всем трамваям 1-го маршрута жилой дом № 24. Четыре этажа, восемь подъездов. Поэт Аркадий Кулешов написал стихотворение, где были строчки:

 
Я живу на улице Московской…
Там стоит четырехэтажный дом.
 

Здесь получили квартиры и композитор Алексей Туренков, художник Валентин Волков. Не сумев эвакуироваться, они иногда прогуливались вместе по своей улице, переименованной немцами в Варшавскую. А потом Волков напишет свою историческую картину об освобождении города: «Минск, 3 июля 1944 года». Улица на полотне будет не Московская, а Ленина – сплошные руины.

Осенью 1940-го Бунин приближается к своему 70-летию. Запоем пишет. Чует удачу, бегает в волнении на площадке возле дома. Молится в дневниках.

Он бежал с женой от большевиков из Москвы в мае 1918-го. Орша, оккупированная немцами. Бунин, едва веря спасению:

– Никогда не переезжал с таким чувством границы! Весь дрожу! Неужели, наконец, я избавился от власти этого скотского народа!

Как-то болезненно рад, когда немец бьет в лицо служащего, норовящего что-то сделать еще по-большевистски. Время в Орше уже нормальное, не передвинутое, как у советов, на два с половиной часа вперед.

Наутро – Минск. Серо и скучно. Поезд идет на Барановичи и Брест. А Буниным надо на Гомель, чтобы через Киев попасть в Одессу. Тащатся с чемоданами с Брестского вокзала на Виленский. Два больных немецких солдата помогают. По Суражской, по Московской до Западного моста, по Бобруйской (если только не было прохода к поездам со стороны Мало-Георгиевской, позже – Толстого).

Захарьевская улица, где немцы дают разрешение на выезд. Пруссаки-охранники у входа… От Гомеля Бунины плывут по Сожу пароходом. На палубе пьют пиво, едят сало. Он с увлечением говорит. Берега у Наровли тонут в густой зелени. Когда-то он бросал за борт в Индийский океан прочитанные книги, что-то суеверно загадывая. Сейчас ничего не загадывается.

И вот уже Франция, 1940-й. Россия звучит из радиоприемника за полгода до ужасающей войны: счастье и трудолюбие Советского Союза, танцульки без конца. И уже месяц до войны. А радио поет: «Слово Сталина в народе золотой течет струей…». Бунин взбешен:

– Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну?

Наступает 1 июля 1941 года:

– Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится.

Он ошибается. Или так хочется? Минск уже сдан четыре дня назад. В «Жизни Арсеньева» он писал о Витебске, о Полоцке. Теперь:

– Взят Витебск. Больно. Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем!

О чем, собственно, все это мое думанье, говорил он себе уже не раз, – и что все-таки я стараюсь снова увидеть, получше рассмотреть, опять и опять проводя перед глазами, будто в замедленных кадрах, то, что осталось где-то позади, давно прошло и снегом замело, и что было когда-то здесь, вот в этом городе, или в других местах, даже далеких, но приближающих себя и свое время к тому, о чем подумалось сейчас?

Но если это все, это оно идет сейчас сюда, ко мне, навстречу, значит, ему такое нужно тоже? Значит, тут тоже есть какой-смысл, важный уже ему, тому, о чем мы думаем, что возвращаем, вспоминая? Мы так уверены, что только мы, одни мы действуем, когда что-либо оживляем в памяти, что никогда себя не спросим, даже в шутку: а если то, о чем мы думаем, все это прошлое – и без того живое и как-то реагирует на наши вызывания его к себе, то есть, в свою очередь тоже что-то делает с нами?..

Он говорил себе: – ну разве я смог бы все это выразить, если бы взялся писать об этом даже только для себя одного, если бы взялся закреплять это, останавливать время в определенном месте, останавливать миг, который вдруг привиделся, выступив из полутьмы былого, давнего… Разве бы мне удалось это проследить и воссоздать? Ведь одно цепляется за другое, и с чего ни начни, идет словно по кругу, замыкается, или по спирали, витки которой ширятся и ширятся – и нет конца. И будто уже связано между собой абсолютно все на свете, далекое даже физически, в пространстве, не то что во времени.

Да, говорить – это одно, а чувствовать – совсем иное. И до тех пор, пока мы по привычке будем считать, что сказанное – это только то, что прозвучало или написано, а не то, что выражено, – мы мало что поймем в истории. Ведь мы ее не слышим. Мы видим, мы читаем слова и цифры, даты, смотрим застывшие картинки. Но мы не слышим голосов, живых, мы не внимаем им, не чувствуем именно движения прошлой жизни. Историю можно ощутить – только затем понять – в воображении, во впечатлениях, в переживании, в воспоминании, вживаясь в чью-то жизнь, судьбу, а не в настенных и настольных картах, схемах перемещения границ, народов и фронтов.

А что касается Места и Времени – об этом уже так много сказано, написано в разные времена и в разных странах разными известными или великими людьми… Например, что, в сущности, нет никакого было, потому что прошлое – есть, как однажды с обычной своей угрюмой убежденностью заявил один писатель, любивший изображать из себя южно-американского фермера, озабоченного лишь видами на урожай… И что люди страдали бы куда меньше, не оживляй они постоянно прошедшего в своем воображении, как писал другу еще в мае 1771 года Юный герой великого европейца в своих знаменитых Страданиях.

А другой великий человек старой европейской истории, религиозный физик, всю свою короткую жизнь страдавший неизлечимыми болезнями, мучительно недоумевал, почему он в том, а не в ином месте, ведь нету же никаких оснований быть ему тут, а не там, вот в эту минуту, а не раньше или позже – и вообще, кто это поместил его сюда, по чьей воле ему назначено быть, жить именно вот в этом месте и в это время?..

Да-да, все верно, эти великие не ошибались. Но как же быть, если видишь, что многое, очень многое и в прошлом и в сегодняшнем соединяется, перетекает одно в другое, поминутно меняется местами, сливается в одно – и это одно, где выступает то минувшее, то теперешнее, все длится, длится, дышит, пульсирует, обозначает себя в предметах, линиях, мелькает лицами, шумит, гудит и голосит.

Все это втягивает тебя куда-то, – не разглядеть, пока не втянешься, и внятно не сказать. Но как втянуться, как войти? Ведь нужно и решительно, и осторожно открыть дверь, а там, в пустой и полутемной зале на полу стоит свеча, пламя то ровное, а то дрожит и пляшет, грозит погаснуть, а за свечой окно распахнуто в ночную темень – и вот надо войти туда, не дав свече погаснуть на сквозняке…

Глава шестая
Унтер-офицер Рупп

Унтер-офицер Роберт Рупп вечером накануне вторжения немецких войск на советскую территорию начал делать дневниковые записи.

По профессии он был школьным учителем, преподавал историю и сейчас невольно поддался смутному, но не исчезающему ощущению, что вовлечен во что-то грандиозное и грозное, может быть, гибельное, в конце концов, но неудержимо несущееся куда-то.

Он отдавал себе отчет, что далеко не все полностью осознает и может объяснить. То, что надвигалось, было стихией, которая, он чувствовал, сметает его прежнюю жизнь и бросает его, как щепку, во что-то головокружительное, чему нельзя и, главное, не хочется противиться. И он начал записывать стоявшее перед глазами, инстинктивно пытаясь нащупать во всем этом какой-то логический порядок и смысл, чтобы усвоить это как новый жизненный опыт.

«21 июня, вечер. Затишье перед бурей», – написал он на листке почтовой бумаги. И дальше отметил, что их полувзвод оборудует сейчас из машинного чехла палатку. Выступил с речью командир. А еще был зачитан приказ фюрера и его обращение к солдатам восточного фронта.

Фюрера Рупп видел пять лет назад, в феврале 1936-го. В Гармиш-Партенкирхене тогда проводились зимние Олимпийские игры.

Рупп вырос в этом курортном городке Германии и сюда же вернулся работать учителем после Берлинского университета. Городок, полный баварского духа и традиций, славился своей живописностью и зимой был настоящей столицей лыжного спорта и туризма для немцев. Здесь уже начинались, уходя к югу, отроги Альп.

Рупп тогда не успел посмотреть торжественную церемонию открытия Олимпиады. Но зато ему удалось близко видеть фюрера, когда тот уезжал с ледового стадиона после состязания фигуристов.

Большой, блестевший черным лаком открытый «мерседес», ехал медленно, и Гитлер, стоя, приветствовал рукой выстроившихся вдоль пути его следования людей. Он был в коричневом кожаном пальто с поднятым воротом, без головного убора. Темные (гладкие) волосы, аккуратно разделенные сбоку пробором, крылом опускались на левую половину лба. И Руппу бросилось в глаза, что в лице фюрера, обращенном к толпе, абсолютно отсутствовало выражение той искательности, что невольно появляется у известных публичных людей в подобных случаях. Ничего подчеркнуто признательного во взгляде. Никакой широкой улыбки, тем более долгой, когда уже одно удержание ее выдает искусственность и фальшь.

Ничего этого не было и в помине. Только готовность улыбнуться одними губами, только прочувствованный, но твердый, сразу и уважительный, и повелительный, призывный взгляд выразительных темных глаз. Взгляд, говоривший: да, вместе с вами, с вами, но – только со мной, со мной одним!

И школьный учитель истории Роберт Рупп запомнил все это.

Теперь он продолжал записывать в дневник свою войну. Следующую запись сделал через три дня.

Щелканье винтовочных и автоматных затворов разбудило Руппа в три часа утра. Их полувзвод долго стоит около танка на улице какого-то поселка. За редким лесом впереди, в расположении 2-й роты горят дома с соломенными крышами. Разведывательный дозор обыскивает ближайшие дома. Захвачено примерно пятьдесят пленных, среди них немало раненых. У одного из них осколком срезало щеку. Он просит у Руппа воды и жадно пьет чай. Майор спрашивает пленных на их языке. Военного комиссара среди них нет, он бежал. Пленные повеселели, стали раздавать советские звездочки со своих фуражек.

Вильде, рядовой, с гордостью показывает Руппу свои окровавленные руки и ворчит:

– Расстрелял пару русских. Они стреляли по мне.

После обеда двух пленных заставили вырыть себе могилу и застрелили в ней. Один из немцев пользовался пулями «дум-дум» – они разрывают тело и запрещены международным правом. Раненый, которого Рупп перед обедом угощал чаем, тоже положен в яму. Его расстреливает унтер-офицер, установивший, что этот пленный все же и есть комиссар. Так исполнялся приказ «О комиссарах» от 6 июня 1941 года, хотя он тоже противоречил международному праву как преступный.

Рупп видит, что в подразделениях начинаются споры по поводу расстрелов пленных. Вдобавок кто-то рассказывает, что стрелки-мотоциклисты расстреляли всю деревню, женщин и детей, и бросили их в вырытую ими самими общую могилу – якобы в деревне стреляли по мотоциклистам, и те понесли большие потери…

29 июня, пишет Рупп, весь день проходит в наступлении на Минск. Около 2-х часов дня артиллерия русских начинает сильный обстрел. Унтер-офицер Фридрих Шмидт падает с распростертыми руками. Но мы, пишет Рупп, обнаруживаем артиллерийского корректировщика. Примерно 15 человек расстреливают его. После этого артиллерия замолкает. Толпы отступающих русских теперь попадают под обстрел нашей артиллерии и пулеметов. Наблюдаем страшную картину. Второй взвод «пленных не берет». Один пленный с чем-то красным в руке, с глазами, полными страха, и поднятыми руками, мечется по полю в грохоте боя.

– Пристрели его! – Кричит кто-то из нас и, выбежав ему навстречу, ставит подножку. Пленный падает, но вскоре опять встает на ноги. Его приводят к толпе других, взятых в плен. Со всех сторон на нас обрушивается мощный огонь противника. Но огонь беспорядочный, не прицельный.

Нам говорят, что мы слишком далеко выдвинулись, почти под Минск, и можем быть окружены. Пленных используем как носильщиков. Один из них студент, и я немного разговариваю с ним. Я иду позади пленных, смотрю, чтобы на них не слишком много нагружали. Некоторые не выдерживают. У одного я беру тяжелый ящик…

Когда пленных расстреливали, один из них долго жил, даже под толстым уже слоем земли. Он еще дышал так, что земля поднималась, а рука как будто простиралась к небу.

1 июля. Перед Минском.

Рассказывают, что фюрер издал приказ: взятые в плен и сдавшиеся сами не подлежат расстрелу. Это радует меня. Наконец! А то многие расстрелянные лежат с поднятыми руками, без оружия и патронташей. Не меньше ста я таких видел. Рассказывают, застрелили даже парламентера с белым флагом. Во второй половине дня, говорят, целая рота русских сдалась. Ужасные методы: расстреливали даже раненых… Приказ Гитлера, обрадовавший меня – только слух?

2 июля.

Безграничная безнадежность в криках о помощи из леса. Лес встречает нас зловеще. Раненые и брошенные русские вырыли тут неглубокие ямы. Один, с ногой в лубке, просыпается, он рад видеть людей – импонирующий тип. Просит о врачебной помощи. Я говорю, что позабочусь об этом. У него новый бинокль, который я прошу у него. Он охотно уступает его мне. Он говорит, что в яме его товарищ. Я нахожу его спящим от измождения. Совершенно окровавленные перевязочные тряпки.

Мы дали им сигарету, о чем они просили, и они очень благодарили нас. Я представляю себе их страшный конец.

Видим человека, ползущего на четвереньках через лес, половина тела сзади у него – кровавое месиво. Беспрерывно просит о помощи. Другие лежат и только могут приподнять веки. Русские все же, наверное, могли бы забрать своих раненых. К удивлению, мало ценится в России человеческая жизнь, даже собственная. Один военнопленный спросил без особого страха:

– А как я буду убит – выстрелом в лоб или во сне?

Мы едем дальше в направлении Минска.

В Минске Роберт Рупп на рассвете 8 июля. В то утро в город и окрестности входили те соединения 4-й армии генерала-фельдмаршала Клюге, которые следовали за ее передовыми частями, вошедшими в Минск с западного направления почти на сутки раньше.

Стрелковый полувзвод Руппа был переподчинен командиру охранной дивизии, бывшей на положении резервной. Четыре армейских корпуса, включавших тринадцать пехотных дивизий, плюс охранная, – вся эта армада 61-летнего фон Клюге должна была пройти через Минск, не замедляя общего наступления на восток. Но больше суток, даже без малого двое, Рупп и его сослуживцы все же пробыли в Минске.

В первое утро после бессонной ночи они, мало что соображая, где-то завалились спать. Спалось хорошо, хоть и казалось, что их автомашина по-прежнему трясется то на выбоинах проселочной дороги, то на городских трамвайных рельсах, булыжнике и брусчатке.