Текст книги "Городские сны (сборник)"

Глава двенадцатая
Доктор Беккер

Последнюю неделю ему опять думалось о тех августовских днях, то солнечных, полных еще летнего тепла, то хмурых, с дождями и ветром, которые он провел на Рижском взморье.

Там есть место, где спокойная, медленная Лиелупе, точно забывшись, делает большой плавный выгиб и подходит так близко к морю, к заливу, что до него уже остаются какие-то сотни метров. Река не видит этого из-за железнодорожной насыпи с электричками и вокзального здания, но как-то догадывается о чересчур тесном соседстве с совсем другой стихией.

Спохватившись, она поворачивает в луга, оставляя напротив вокзала зеленый мысок со стреноженной лошадью и деревянным синим домиком под купами лип.

В комнате была полка с аккуратно составленными чужими книгами. Сергею Александровичу не хотелось их трогать. Но одна из них, довольно толстая, в черной обложке, лежала отдельно – кто-то, наверное, не так давно читал ее. «СС в действии. Документы о преступлениях СС» – стояло на твердой обложке. Сборник, изданный в Москве «Прогрессом», – в печати и раньше встречались взятые из этой книги факты, саму же ее держать в руках не доводилось.

Раскрыл наугад.

Кто-то сообщал кому-то:

«Отравление газами нередко происходит неправильно. Чтобы быстрее закончить процедуру, шоферы открывают клапан на полную мощность. В результате осужденные гибнут от удушья, а не засыпают, как было предусмотрено конструкцией. После моих указаний о правильной установке рычага смерть наступает скорее, заключенные мирно засыпают. Сведенные конвульсией лица больше не замечаются…»

И еще пару абзацев в том же духе.

Чтобы узнать, кто это так трогательно заботиться о мирном сне жертв, захотелось взглянуть на подпись. Доктор Беккер, унтерштурмфюрер СС. Именно так, сперва доктор, то есть, специалист высшей квалификации, а потом уже все остальное.

Беккер. Это имя вдруг увиделось на черном лаке рояля. Известнейшая некогда фортепьянная фирма в России. Беккеровский рояль – забытые уже слова из какого-то далекого мира. Конец 19-го, начало 20-го века, еще только начало.

А тут, в этой книжке, в служебной записке от 16 мая 1942 года своему берлинскому шефу доктор Беккер сообщает из Киева, что машины его конструкции не удается маскировать. Их сразу же узнают и называют душегубками.

Короче говоря, трудно работать. Но профессиональный долг, дисциплина и личная инициатива – прежде всего, конечно. Потому что отравление людей выхлопными газами в наглухо закрытых кузовах должно происходить правильно. А для этого шоферам в кабине необходимо следить за правильной установкой рычага. Вот и все.

Где-то в свое время уже можно было прочитать нечто подобное. И не в документах, нет. Там не было никакого разговора об СС, не было никаких имен. Но вот это старание углубиться в детали технологического процесса, рационализировать его… Эта забота о том, чтобы процедура умерщвления происходила правильно – и прежде всего в интересах самих жертв…

На каком-то острове какой-то офицер с дотошной логикой сумасшедшего объясняет устройство и принцип действия машины для смертной казни. Говорит об установке и закреплении каких-то острых зубцов, что вызывает технические сложности. Об усилиях и настойчивости в преодолении этих трудностей. И о результате: первые шесть часов осужденный, оказывается, живет как и прежде, он только страдает от боли, видите ли. Зато как же он затихает на этом последнем, шестом часу! Любо-дорого посмотреть.

Да, это где-то уже было писано. И не составило труда справиться в местной библиотеке: новелла «В исправительной колонии», Франц Кафка, год написания 1914-й. Тот самый, когда началась Первая мировая война. Но тогда еще – нет, а вот 28 лет спустя, в 1942-м этого специалиста из кошмаров австрийского писателя видели в Киеве. Его там звали Беккер, доктор Беккер, и он был унтерштурмфюрером СС.

А в Минске он бывал? Конечно: он же самолично отвечал за техническую сторону эксплуатации своего изобретения.

За руль и рядом в кабину сажали эсэсовцев. Им строго настрого запрещалось кому-либо рассказывать об этих машинах. Выпуск «грузовиков З» наладил в Германии автозавод Заурер. Но и в слове «зондер» (специальный) первой была та же буква.

Вскоре шоферы стали жаловаться на сильную головную боль, возникавшую уже после двух-трех рейсов. А в Минске один из них проболтался кому-то об истинном предназначении «грузовиков З». В назидание остальным трибунал минского СС приговорил его к высшей мере, и шофер был казнен.

Беккер придумал маскировать свои машины-душегубки под обычные фургоны: пусть будет по одному или по два фальшивых окна по сторонам герметически закрытого кузова. Окна такие же, писал изобретатель в докладных, какие привычно «украшают» деревенские дома.

Но он все же признавал, что надолго эти машины замаскировать не удастся. Прошло еще несколько месяцев, пока «грузовики З», вмещавшие 15–25 человек, перестали деловито сновать между лесами с вырытыми там рвами, ямами – и городами, деревнями в Белоруссии, Украине, Прибалтике, Польше и Чехословакии. Но за это время в душегубках погибли сотни тысяч еврейских женщин и детей.

Поздно вечером, перед сном фамилия того инженера-эсэсовца, Беккер, всплыла в памяти вместе с другой, похожей – Бейкер. Будто чей-то голос отчетливо сказал вдруг: «Жозефина Бейкер!». И тут же увиделась молодая темнолицая женщина с ослепительно-белыми зубами в широкой улыбке, наверное, мулатка, позирующая перед фотографами в блестящем черном лимузине, похожем на большой комод.

Она сидит на переднем сиденье справа, и дверца открыта. Колесо руля, на котором лежит рука женщины, тоже справа: авто, скорей всего, английское, может быть, «роллс-ройс» последнего выпуска. Тридцатые годы…

И привыкший разглядывать жизнь в объектив, в «золотом сечении» кадра, он удерживал и удерживал это изображение перед собой, и тогда откуда-то издалека послышался давний голос матери, все яснее и яснее:

– А Жозефина Бейкер! Ну что ты – это же была такая знаменитость тогда, в 30-е!.. Ого!.. Американка, кажется, потом француженка, неважно. Танец и шлягеры, концерты и гастроли во всем мире. Конечно же, реклама – и какая! Зато аншлаги, касса, сборы!.. Слава, успех такие, что ой-ёй-ёй!

А ее время! Учти, это ведь та прекрасная эпоха для Европы. Уже забыта Первая мировая война. Еще никто не ждет, думать не думает о второй, вот этой, нашей. Фашистов, немецких, итальянских, не боятся: ну, партия там, политические крикуны, подумаешь… Европа живет вовсю. Берлинские кабаре, парижские мюзик-холлы, «Фоли Бержер».

А шансонье! Превер и Шевалье! У нас Утесов, Вадим Козин, Клавдия Шульженко, Изабелла Юрьева… А тут вот, в Риге – Оскар Строк и его танго: да, «Черные глаза», еще «Татьяна», слова Марка Марьяновского, он погибнет в Бухенвальде… Все это пел Петр Лещенко, наш Петя, как мы его звали, «Чубчик». Ах, да разве расскажешь!.. Многих я знала, слышала, когда пела у Эдди Рознера, с его джаз-оркестром.

Ну, а писатели Европы того времени? Ремарк! Жорж Сименон! Он с Жозефиной Бейкер – какая была пара! Все думали: муж и жена, а – нет… Потом американцы: Хемингуэй, Дос Пассос. До нас все это долетало. Была тогда «Интернациональная литература», такой журнал…

Нет, ты представь: Шаляпин и Рахманинов, два гражданина мира! И Александр Вертинский – достать пластинку невозможно! А Чарли Чаплин? Ученые, конгрессы, дипломаты, Лига Наций, полярники и путешественники вокруг света. И Чкалов, перелет в Америку, Горький, Ромен Роллан… А у нас очереди и за хлебом, и за мылом. В театр и на концерты в тапочках на резиновом ходу. А на селе голодомор, случалось, ели и людей. Зато по радио: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи». Ну и ковали, ничего не замечали…

Европе что? У нее же белле эпокью, прекрасная эпоха. А у нас 37-й год, Ежов, энкавэдэ. И уже Гитлер в Германии. Но в Европе кружатся, танцуют до упаду (да и у нас – «Веселые ребята»). Кино, любовь, романы Джека Лондона! Искусство, Пикассо и бой быков в Испании! Ну, а потом, в 36-м, там уже не до быков, бойня людей, гражданская война. И дальше все пошло-поехало вот к этой, новой мировой… Выходит, что был пир перед чумой?..

Вернувшись из Риги в Минск, он долго рылся в своем фотоархиве. Нашел черно-белые снимки международных агентств довоенных лет: Keystone, Wide World Photos, Associated Press, Fulgur, Mondial, Topical, Trampus… На обратной стороне – редакционные отметки, штемпели: Париж, Нью-Йорк…

Время, давно прошедшее, как будто снова себя озвучивало в подписях к фотоснимкам:

– Жозефина Бейкер, мировая звезда эстрады, в рождественской компании Большого мюзик-холла «Фоли Бержер»– машинистов сцены, декораторов, костюмеров и др. 25.12.36.

– Дети баскских беженцев во время войны в Испании прибывают в Саутгемптон, Англия, на борту парохода «Гавано», идущего из Бильбао. 24.5.37.

– Базилика Сакре-Куар на Монмартре. Тысячи людей стремятся попасть на мессу во имя мира, которую служит кардинал архиепископ Парижа Фиделес. 1.9.39.

– Победив у Суомоссалли, где советская 44-я дивизия была окружена, финны взяли большое количество пленных. На фото: советские военнопленные в финском лагере. 23.1.40.

– Галли Курчи возвращается в США. На фото: Галли Курчи, известная американская певица, прощается с друзьями во время своего отъезда в США с лондонского вокзала «Ватерлоо». 7.3.36.

– Разве вы не находите привлекательными эти пилотки младших капралов авиаполка 16/5? Девушки из города Ханслоу, где расквартированы летчики, в этом просто уверены. Но, к сожалению, завтра эти юноши отбудут в Индию, и в городе больше не будет видно «пилоток». 13.10.37

– Доктор Геббельс, заместитель Гитлера, прибывший в Женеву на 14 ассамблею Лиги Наций по проблемам разоружения, посетил немецкую колонию в Швейцарии. На снимке: Геббельс с цветами пожимает руку маленькой девочке на встрече с жителями этой колонии.

– Международные авиа-ралли в Орли, приуроченные к Всемирной Парижской выставке. Главный павильон в Орли, куда прибывают участники. (В центре, со свастикой на фюзеляже – пассажирский самолет из Германии.) 1.8.37.

– Генерал Итало Бальбо, военно-воздушный министр и фашистский лидер, полпред Муссолини, в поисках союзников организовал демонстрационные полеты итальянских эскадрилий в Бразилию и Соединенные Штаты. На фото: Итало Бальбо (в белом мундире) во время приема в его честь.

– В Давосе, Швейцария, открылся чемпионат Европы по скоростному бегу на коньках. На фото: Ивар Баллангруд (Норвегия), обладатель трех золотых медалей зимних Олимпийских игр 1936 года в Партен-Кирхене, Германия, мировой чемпион 1932, 1936 и 1938 годов.

Глава тринадцатая
Наваждения

При немцах Сереже дома не разрешалось выходить далеко из своего или соседского двора. Это было запрещено отцом, и все домашние следили за соблюдением запрета, были начеку.

Как далеко нельзя было ходить, Сережа толком никогда не знал и не хотел знать.

Соседний двор, редко еще два-три ближайших. Стояние часами у своей половины дома – с обратной стороны были крыльцо и сенцы Шишковских. Разглядывание всего, что только можно было видеть, подмечать и сравнивать, запоминать… Все это никогда не надоедало.

Стоишь ли там, на бугорке, где с улицы кто-то въезжает во дворы на велосипеде, стоишь ли, никому не видимый с улицы, за забором, у закрытой калитки – какая разница? Везде полным-полно всего, что нравится, что переносит в какой-то иной мир, где так уютно, тихо, где все – с каким-то своим смыслом. О чем-то думается, что-то мерещится, и никуда не нужно идти, и никого не ждешь, не ищешь…

За спиной огороды с грядками укропа, морковки, лука, огурцов; шершавые зеленые листья, будто настеленные сверху, желтые цветы на них в начале лета – и белые цветы, только мелкие, на картофельной ботве.

Низенькие аккуратные ограды из посеревших от дождей узких деревянных планок, заостренных на концах – это защита гряд от кур.

Заросшие тропинки, громадные лопухи и лебеда, мощная крапива, ржавые столбики конского щавеля.

И сама улица, горбатая от крупного булыжника. Немощеные узенькие тротуары с кое-где сохранившимися полусгнившими досками – в незапамятные времена тротуары здесь были досчатыми.

Вот и вся дворовая и уличная Сережина свобода три военных года, пока в Минске были немцы. Вот и все его места в то время.

Стояние, как в столбняке, во сне и наяву, с открытыми глазами – стояние и вдыхание запахов земли и зелени, цветов, нагретых солнцем досок, бревен, дров, ржавых жестяных крыш сараев. Вдыхание всего этого и вслушивание в чвирканье воробьев, в далекий свист, шипение паровозов, железный лязг сцепляемых вагонов, в короткий гул проехавших где-то машин…

Это вот вслушивание и привычное, безостановочное выдумывание чего-то. Высасывание сока из настурций, еще не тронутых шмелем. Разлущивание стручков зеленого горошка и боба. Намыливание ладоней лепестками флоксов. И осторожная, с затаенным дыханием, охота за «царской» стрекозой со слюдяными крыльями…

Жевание брючки или морковки, очищенных стеклянным осколком, и сбивание камнями, лежа под яблонями в чужом саду, тяжело бухающих о землю антоновок… Всего этого хватало с лихвой на каждый день и без всяких далеких уходов от своего двора.

Если же идти из калитки направо, к Московской, то за водонапорной колонкой, с той же стороны, по правой руке, как тогда говорили, будет низенький дом Кобиков. Этих соседей Сережа не знал, не видел. «Кобики, Кобики», – говорила часто бабушка.

И это именно у окон Кобиков сестра как-то в июле 44-го сказала школьной подруге с Проводной улицы Кире Санковской: «Всех нас тут, за вокзалом, и разбомбят немцы в первый же свой налет – даром они отсюда не ушли».

Но в тот налет, 22 июля, дотла сгорел как раз домик Санковских на Проводной, недалеко от станции Товарная. Сгорели на полопавшихся стеклах даже приклеенные крест-накрест бумажные ленты, которыми везде в городе пытались спасти окна, дрожавшие при бомбежках.

Запах обгоревшей жести с крыш в горячем воздухе опять стоял несколько дней, не уходил – он для Сережи почему-то был самым гнетущим запахом войны…

Крепкий, темно-коричневый деревянный дом напротив, – за ним правее начинался переулок Толстого, и там где-то жил человек по фамилии Акулич, о котором иногда упоминала бабушка Каролина.

Сережа его представлял себе таким, как этот дом на углу их улицы и переулка: большим, старым, но крепким, строгим. В том доме с высоким кирпичным фундаментом, с высокими окнами и всегда плотно занавешенными гардинами и с желтоватыми ставнями жили, казалось, люди не бедные, опрятные, знавшие толк в работе, вообще в своих делах. Сережа их никогда почему-то не видел. Но вот таким и был, наверное, тот Акулич – Сережин крестный, как говорили бабушка и старшая двоюродная сестра.

И только через много лет из отрывочных упоминаний сестры об Акуличе сложилось вот это ясное, важное для Сергея Александровича.

Оказывается, звали Акулича Александр Андреевич. Он был когда-то церковным старостой тут, в Минске. Потом, в 30-е, конечно же, за это Акулича арестовали. И на допросах били. Ногу перебили так, что он ее едва таскал.

Был очень добрым, мягким и немногословным человеком. Всем помогал, чем только мог, если к нему обращались.

Вот он-то в декабре 41 года, уже при немцах, и крестил Сережу в церкви, где был когда-то старостой, в Преображенской церкви, на улице, носившей до революции такое же название, но потом ставшей Интернациональной.

Сергей Александрович уже не без усилия, но все же мог еще что-то смутно различать в том времени, в том дне, когда происходило это действо в церкви.

Густая полумгла, чужие люди, холодно и неуютно. Почти испуг, когда голые ноги вдруг оказались в тазу с водой. Коленям и спине зябко под тонкой белой рубашкой.

И непонятным осталось на всю жизнь: он это помнил в самом деле? Или вообразил со слов бабушки и сестры?

Единственное, что осталось достоверным, – церковное свидетельство о том крещении. Печатные слова там белорусские. А то, что вписано чьей-то рукой чернилами, – то неразборчиво нашкрябано рукой дрожащей и, скорее всего, нетрезвой, по-русски. Причем, фамилия так перекручена, искажена – «Кручниски», – что до Кручинского там очень далеко. Так что свидетельство на самом деле и не свидетельство, что крестили именно его. Только Акулич, крестный, бабушка с сестрой могли все это подтвердить.

…А если идти из калитки по улице Толстого влево, то там ее будет пересекать узенькая, тихая, как глухой переулок, Рабкоровская, выложенная красноватыми кирпичами, поставленными на ребро.

Долго, годами не удавалось сообразить – а спрашивать у кого-нибудь не хотелось, – почему такое название, что оно означает. И только где-то в лет семнадцать, уже студентом, Сережа вдруг сказал себе: так это же от слов рабочий корреспондент.

Были такие на заводах, фабриках, они оттуда слали заметки, ими гордились в газетах и сокращали, соединяли эти слова в одно – такая была мода, что ли. Обрубки и обрезки слов срастались, больше не валялись вразброс и не корчились, швы между ними переставали замечаться и к сросшимся в одно уродцам привыкали, как к словам понятным.

Дальше, за Рабкоровской, за синим деревянным магазином «Хлеб» с разваленным крылечком был железнодорожный переезд: полосатый шлагбаум, будка и досчатый настил между рельсами.

А в самом начале этого пути в левую сторону из калитки, метрах в пятидесяти от дома Сережиной семьи, Кручинских, и соседей по этому дому Шишковских, стоял во дворе напротив, через улицу, дом с белой мраморной доской на стене, с золотой надписью. Уже после освобождения города от немцев Сережа все узнал: это мемориальная доска, надпись на ней – в честь белорусского писателя Змитрока Бедули, который раньше жил тут.

После войны Бедулин дом перетащили на другое место, на Рабкоровскую, и сделали в нем музей «Беларуская хатка». Так тот дом назывался еще в далекие 20-е годы, когда у Бедули жил поэт Максим Богданович, и там собирались писатели и театральная молодежь.

И навсегда привычными и близкими из тех мест, из тогдашней детской жизни останутся другие фамилии, имена и клички, весь тот живой мир лиц и голосов…

Ленька Пацына с широченными плечами, светлыми волосами на большой голове и широким розовым лицом – вот он и жил с родителями в доме Бедули… Ленька Субботко, низенький, но постарше всех вокруг, с вечным, незаживающим свищом на шее. И Ленькин младший брат Борис. И Элка, их сестра – она и заставила Сережу впервые то ли подумать, то ли почувствовать что-то такое, что и смущало, и стыдно, тайно нравилось, и долго помнилось.

Летом, когда в солнечный день они выходили из вырытой в огороде на случай бомбежек землянки, Элка, оказавшись сзади, сдернула с него трусы в оранжевую мелкую полосочку, которые мать до войны привезла ему из первых своих гастролей в Белостоке вместе с матросским, капитанским костюмчиком. Элка сдернула трусы, значит, думал он потом не раз, ей этого хотелось еще там, внутри землянки, в темноте. А он об этом и не думал…

Элку лет через тридцать он увидел и узнал у павильона с гардеробом на катке в парке Горького. По синей шапочке с полосками, конькобежной, по ее ловкому и озабоченному снованию в толпе он понял: жизнь около-спортивная. Зимой коньки, летом велосипед, работает в «Динамо» или «Спартаке» инструктором, как бывшая спортсменка. «Типа того», как говорят теперь.

Ленька последний раз запомнился таким: расслаблено стоит, прислонившись к стене у гастронома на проспекте напротив дворца КГБ. Тоскливый взгляд, в углу рта сигарета. Рядом приятель. Не хочется, не надо ничего; ну, выпить еще можно, были б деньги…

Борис же очень обрадовался случайной встрече на улице. Дочка удачно вышла замуж. Муж у нее богатый, в крутом бизнесе. Борис живет у них.

– А Ленька умер. Да, видел твои снимки в газетах и журналах. Ну и посмотрел ты всего, поездил!

Еще были Вовка Сакун и сын учительницы Ивановой – Вова. Сакун громко смеялся и кричал, размахивая руками. А Вова был спокойный, мало говорил и как-то хорошо улыбался.

Вместе с Вовой они будут приводить к Сереже в дом светловолосую Инну, играть с ней в «доктора». И она охотно будет ложиться на кровать лицом в подушки, задрав к плечам со спины платье и опустив к коленям трусики… Немцев уже почти не видно в городе, тихо на улице и в доме – никого, а у нее слабый загар на гладенькой спине; ниже, на круглой половинке коричневая родинка… Потом пишет щепкой на земле призывные стыдные слова, а за сараями, придерживая на груди поднятое платьице, склонив к плечу голову, чутко ловит его касания сзади…

Младшая сестра Вовы, толстушка Жанна, которой летом всегда было жарко, бегала через двор в уборную голышом, накрывшись старой скатертью. Гарбуз – такая была кличка у нее. И они кричали:

– Гарбуз, раскройся!

Рядом жили Ушпянские, Вова и Миша и их отец – дядя Митя. Они погибли при той немецкой ночной бомбежке 22-го июля, через две с лишним недели после прихода наших войск. Всегда убегали на огороды, в землянку, чтобы не завалило в доме, если в него бомба попадет, а в ту ночь почему-то остались.

Глубокая яма от взрыва была ровно посередине того места, где еще вчера вечером стоял их старый, трухлявый дом. А по краям этой ямы топорщились расщепленные доски, бревна, покореженная жесть, обрывки толя. Это был тот самый взрыв, когда Сереже показалось, что бомба попала в их дом, только в половину соседей, Шишковских.

Странным казался только звук, будто звонко стукали, ссыпаясь в груду, легкие деревянные планки и будто лишь сенцы там рухнули, даже не рухнули, а просто сложились.

И бабушка с сестрой были тогда уверены, что их молитвы помогли: вот они еще живы, а конец света – за стеной. Недаром же Сережа так настойчиво просил:

– Молись, бабушка, молись!

Он был испуган до смерти. Страх каменной глыбой ворочался в животе, голос ослаб, дрожал и прерывался. Они втроем сидели в сенцах. Считалось, что если рухнет дом, сверху не упадут тяжелые балки. Отца уже не было с ними.

Его арестовали неделю назад. Взяли прямо тут, во дворе, когда он шел к дому из-за сараев, может, из уборной. Два младших офицера НКВД – узнал потом Сережа. Отец был абсолютно спокоен, он был готов к этому, ждал и отдавал себе отчет: все будет так, как он и думал, со дня на день…

…Ушпянских – Мишу, Вову – Сережа увидел утром после бомбежки. Они лежали на траве возле забора у огорода Шишковских, на спине. Глаза и рты у них были забиты сухой глиной, лица синюшные, одежда густо обсыпана землей.

Они теперь были совсем другие, чем те братья, с которыми Сережа еще вчера вместе ходил куда-то, разговаривал. Они, те самые – и не они, чужие, никакие. Долго смотреть на них не получалось, не хотелось. А яму на месте их дома можно было разглядывать целый день – и целый день удивляться ее величине…