Текст книги "Городские сны (сборник)"

Все это, подумал однажды Сергей Александрович, зачем-то стоит перед глазами до сих пор удивительно ясно и отчетливо – а для чего? Бывает, даже приближается все ближе, ближе. А что там, в этих четких, но уже и выцветших от времени обрывках прежней жизни, что там такое, чего еще не понял? И что вообще ты силишься понять или увидеть заново, в который уже раз разглядывая это, задерживая, как в замедленной киносъемке, ведя перед глазами, будто просматривая на свету ленту только что проявленной пленки?

Опять и опять… Стоишь на верхней ступеньке крыльца и видишь – через двор, через огород с темно-зеленой картофельной ботвой и поверх серой бетонной стены, ограждающей территорию разгрузочных платформ, пакгаузов – видишь колонну пленных красноармейцев.

Немцы их конвоируют с висящими на груди автоматами и закатанными до локтей рукавами, с овчарками на длинных ремнях. Овчарки черные и палевые или рыжие, а зад у них как будто скошен книзу, и кажется, что они идут, уже слегка присев перед прыжком, не оставляя этой своей стойки, всегда готовые наброситься на пленных. Они почти не лают, только ощериваются. Знают, наверное, уже привыкли, что из шеренги никто не выдвинется даже на шаг, ни вправо, ни влево.

У конвоиров потные, запыленные лица. Они не разговаривают друг с другом. Жаркий предвечерний час, солнце малиновое и еще пекучее. Каждый день пленных ведут откуда-то со стороны вокзала к Западному мосту.

Почему всегда именно в этом направлении? Непонятно. Но дело не в этом. А в чем? Они, наши, – в выгоревших от солнца белесых гимнастерках, без ремней, в галифе. А на ногах что? Босые, что ли? Может, кто и босиком, но большинство во что-то же обуто. Но и не это главное.

А то, что все ребята с улицы Толстого уже бегут рядом с колонной. Они ловкие и настороженные. Они уже опытные в этом своем беге, они все знают, помнят и умеют. Они оглядываются на конвоиров с овчарками, сжавшись пружиной, если пленный собьется с шага, замешкавшись возле кого-нибудь из них.

Потому что дело уже идет своим чередом, на ходу: ребята и он, Cережа, быстренько суют пленным вареные картофелины, огурцы и лук, зеленый, с белыми блестящими головками. А пленные взамен – игрушечные деревянные самолетики, раскрашенные и нет, со звездами и без, истребители и бомбардировщики, с пропеллерами, с колесиками внизу или без того и другого. И такие самолеты, что могут, наверное, садится на воду, похожие на лодки с крыльями. И те, что похожи на самолеты Чкалова и Громова, летавшие через Северный Полюс. Но это станет понятным уже потом, после войны, и далеко не всем ребятам, а тем, кто останется живым не только до 3 июля 1944 года, когда Минск освободят.

А бабушку Каролину, мать отца, не раз могли застрелить конвоиры, когда она пыталась добросить неочищенные вареные картофелины «в мундирах» до пленных красноармейцев, разгружавших вагоны с капустой или бураками. Ее отгоняли, толкали прикладом в грудь, в спину, и это счастье, что однажды конвоир с искаженным от злости лицом, остервенело закричав и клацнув затвором винтовки, все же не выстрелил.

Что его остановило? Согнутая, почти горбатая спина старушки? Или выражение ее лица, в котором не было не то что страха за себя, но даже и намека на какое-то опасение, беспокойство по этому поводу – ничего, кроме извечной женской заботы о том, чтобы хоть чем-то подкормить мужчин, своих или чужих, кем бы они ни были и что бы ни происходило вокруг?

Может, это же выражение было на лице бабушки и в те минуты яркого от солнца, свежего и тихого дня, когда на ее глазах мог быть застрелен и ее любимый, единственный внучек?

Сережа стоял на пустой улице с кем-то из своих приятелей. Вдруг рядом, у крыльца покосившегося дома, где была пивная, остановился серый «опель-адмирал», и кто-то вышел из него. Глухо стукнула дверца машины, и тут же бухнула, закрывшись, дверь пивной.

Чья эта была мысль, его или приятеля, Сережа потом никогда вспомнить не мог, – но он после короткого раздумья выворотил большой булыжник с края развороченной в том месте мостовой, и, едва подняв его обеими руками, даже и не бросил, а с трудом оттолкнул от себя, глядя на гладкую серую дверцу «опеля». Удар был громкий, гулкий. А он мигом перебежал улицу и чужими дворами промчался до своего.

В тихой тени, сидя на крыльце, бабушка чистила картошку, ступенькой ниже стоял перед ней чугунок с водой. У Сережи шумело в ушах, сильно толкало в груди, а здесь, во дворе, на крыльце все было такое спокойное, далекое от случившегося с ним на улице, что он ощутил, не умея еще тогда обозначить это словами, именно невтянутость их домашнего мирка в то, что минуты две назад втянуло в себя его, Сережу, как будто вырвав из уединения среди всего привычного, принадлежавшего ему.

Вдруг слева упала тень. Сережа глянул влево – и поднял голову. Высокий – или казавшийся высоким – весь прямой какой-то человек в сером пиджаке, серо-зеленых галифе и блестящих узких сапогах вырос как будто из-под земли, шагов не слышно было. И мгновенно стало понятно: это тот, кто вышел на улице из машины и вошел в пивную.

Сразило, как-то пришибло и парализовало вот что: как он узнал, что именно сюда, вот в этот двор, домой бежал Сережа? Видел? Так ведь удалось никем незамеченным прошить насквозь, аж два двора между высоченных кустов акации, сирени, «золотых шаров»…

Сережа испугался так, что в своем оцепенении почувствовал уже усталое безразличие: пусть бы только как-нибудь кончилось поскорей это бесконечно длящееся мгновение. А человек, неподвижно стоявший рядом, не достал пистолета, только молча смотрел – и почему-то на бабушку, – потом повернулся и пошел со двора.

И в отличие от бабушки, которая ни о чем не догадывалась и почти не обратила внимания на незнакомца, Сережа все понял так хорошо, что это уже никогда не забывалось, даже серебряные брызги воды из чугунка, что взлетели в ту минуту от брошенной бабушкиной рукой белой картофелины – даже это…

Глава восьмая
Вермахт, донесения

11-го ноября 1941 года комендант вермахта в Белоруссии генерал-майор фон Бехтольсхейм закончил свой очередной месячный отчет для главного командования. В разделе «Вражеская обстановка» он писал:

«В борьбе против партизан в отчетном месяце никаких изменений не произошло. Их умелая тактика, их численность и активность представляют большое беспокойство для населения и вынуждают войска к длительным боевым действиям. Партизаны появляются на территории 707-й пехотной дивизии, главным образом, южнее ж/д линии Минск – Брест – Литовск и, в частности, юго-восточнее и южнее Минска до шоссейной дороги 2 и в районе южнее Слуцка (на шоссе 2), в районе восточнее Старобина.

Севернее Минска партизаны появляются преимущественно в одном районе, который начинается южнее Лепеля (29-я пехотная дивизия) и простирается на юго-запад до ж/д линии Минск-Борисов. Так как 339-я пехотная дивизия сообщает о вооруженных столкновениях и боях с партизанами в районе Полоцка, то можно сказать, что наиболее сильная партизанская деятельность имеет место восточнее старорусско-польской границы. Но и на остальной территории комендатуры в Белоруссии появляются вооруженные банды. Обширные районы и трудности дорожного сообщения, а также болота в теперешних мокрых погодных условиях чрезвычайно затрудняют борьбу.

С 7.11, в день русской революции, специальные митинги, демонстрации и акты саботажа не зарегистрированы, но имели место передвижения крупных банд и партизан.

Против организаций, которые поддерживали связь с партизанами, был нанесен ряд успешных ударов филиалами абвера в Минске. Для устрашения в Минске публично были повешены 12 человек, принадлежащие к партизанской организации по вербовке, обеспечению фальшивыми паспортами и гражданской одеждой.

Большую опасность представляют в этой связи люди, сбежавшие из транспортов с военнопленными, из лагерей и рабочих колонн. Поэтому против каждого схваченного на территории коменданта в Белоруссии военнопленного следует принимать самые жесткие меры.

Собственные потери:

в боях с партизанами – 1 унтер-офицер и 1 ефрейтор убиты, 2 чел. ранены, 3 чел. из числа полицейских полиции службы порядка ранены.

Общее число пленных: 10.940 чел., из них расстреляны 10.431 чел.

В ходе операции против партизан в районе Слуцк – Клецк расстреляно 5900 евреев 2-м литовским полицейским батальоном (командир Импулявичюс), который состоит в подчинении нашему 11-му резервному полицейскому батальону со штабом в Каунасе. Генеральный комиссар Белоруссии гауляйтер Кубе был настолько возмущен акцией, что поставил вопрос о привлечении офицеров к ответственности. (11-й батальон в конечном счете подотчетен комиссариату Кубе. А оттуда санкции на акцию не было».)

В начале июля 1942 года доверенное лицо командующего вермахтом на территориях «Остланда» сообщало из Минска:

«Минск оставляет у проезжающего безнадежное впечатление. Не говоря уже о разрушенных войной зданиях, уцелевшие советские дома производят впечатление заброшенных. Население одето плохо и нищенски. На улицах болтаются опустившиеся дети в возрасте 8–14 лет, которые, несмотря на скудность табачных изделий, курят папиросы, пьют сивуху и занимаются спекуляцией.

От прежней замкнутости населения, которое наблюдалось при вступлении немецких войск, сейчас ничего больше не осталось. В каждом лучше одетом человеке населению мерещится «иностранец». Когда доверенное лицо в городском костюме, смешавшись среди населения, заговаривало с людьми на русском или белорусском языках, то наталкивалось на железный отказ. Только на следующий день, одетый в белорусскую одежду, он смог совершенно непринужденно говорить с людьми.

Основное настроение населения – глубокое разочарование (пессимизм), так как население все потеряло и не видит перед собой лучшего будущего. Население жалуется на то, что немцы не уважают белорусских «священных ценностей». Население не понимает того, что в лучше сохранившихся домах расквартированы солдаты и живут другие немцы; переименование улиц на немецкий лад рассматривается как оскорбление национального чувства. Недостаток продовольствия является основной и постоянной причиной для жалоб, к тому же приводится параллель с большевистскими временами. Как бы ни жилось при советской власти, однако хлеба всегда было в достатке, – слышно повсюду в разговорах. На рынках процветает пестрая торговля. Каждый торгует, чем только заблагорассудится. Деньги не в высокой цене, мерилом служит пуд зерна (пуд равен 16,4 кг). Предлагаются на продажу всевозможные вещи: в большинстве меха. Голод заставляет людей продавать свои вещи.

На рынках сегодня совершенно открыто торгуют советско-русскими брошюрами, которые, видимо, прежде являлись собственностью большевистских библиотек и организаций. За прилагаемую книжицу была уплачена огромная цена – 1 нем. марка. Точно так же установлена цена на фотографию повешенного партизана – 0,80 нем. марки.

Цены на рынке на все товары очень высоки и никоим образом не соответствуют покупательным способностям населения. Приведем несколько примеров: женщина-сторож при бесплатном обеде, 200–300 гр. хлеба ежедневно, получает в месяц 15 нем. марок. Рабочий при повышенном хлебном рационе получает 60 нем. марок. Средние чиновники, парикмахеры и т. д. получают 80 нем. марок.

Цены напротив: 1 кусок туалетного мыла – 10 нем. марок 1 гребешок (расческа) – 3 нем. марки 1 пара чулок – 20 нем. марок 1 пара туфель – 35 нем. марок 20 шт. папирос – 4 нем. марки 1 стакан ягод – 1 нем. марка 1 платок – 25 нем. марок 1/2 булки хлеба – 6 нем. марок В пивнушках (закусочных), в которых, впрочем, совершенно открыто предлагается шнапс – за поллитра требуют 30 и больше немецких марок, а цены на продукты почти в два раза дешевле.

Санитарные условия на рынках и в закусочных не выдерживают никакой критики. Цены не регулируются и не контролируются».

Глава девятая
Певица и кавалерийский капитан

Среди мгновений детской жизни в деревянном доме с бабушкой, с отцом в годы войны были такие, которые Сергей Александрович хоть и вытягивал из ленты выцветшего, словно бы уже мифологического времени, но толком рассмотреть и объяснить не мог.

Он долго спрашивал себя: а почему?

Годы прошли, пока ответил: а потому, что неизвестно, было это на самом деле или нет.

Он понял, что природа памяти не заключается только в фиксации действительно происходившего. Это не фотомеханизм. Память, словно идя тебе навстречу, может соткать из воздуха, в зыбких границах между явью и привидившимся, образ или фантом, который до конца не разгадаешь.

Она способна посылать тебе, в угоду смутным, неосознанным твоим желаниям, картинки, очень похожие на жизнь. Это отрывки, моментальные кадры-истории из времени, в которое ты всматриваешься, чтобы почувствовать его, которое ты изучаешь, чтобы понять. Но достоверны ли эти отрывки – неизвестно.

…День, ясно. Лето и тепло. Они с отцом возле огромного здания, которое будет гореть в то солнечное утро, когда освобождали Минск от немцев, – с крыши сарая на Слесарной улице все было видно хорошо: и эта улица и здание ЦеКа – в самых высоких местах города… Так вот, с отцом – у того здания. И там – платформы, с которых сняты будки для перевозки хлеба; резиновые шины, кони-битюги с толстенными, мохнатыми возле копыт ногами. И будто бы отец вдруг говорит, что на платформах этих повезут гробы с погибшими от взрыва в театре, через улицу, потому что платформы покрыты красными флагами с черной свастикой в белом круге.

На лице отца слабая, но довольная, даже, может быть, злорадная улыбка: в ту минуту он еще уверен, что миной подпольщиков убиты немецкие офицеры, и эти конные платформы – для них. Но он ошибся: тогда показательно, с почестями, хоронили на Военном кладбище минских парней и девушек, погибших тут вечером 22 июня 1943 года при взрыве во время спектакля, комедии Алехновича «Пан министр».

А это – тоже с отцом, и тоже лето, солнце, и почему-то кажется, что за неделю или две до начала войны, после цирка, где были клоуны, которые что-то все складывали из цветных досок и не могли сложить…

Или открытая, скорей всего, буфетная веранда, плетеное, как из соломы, желтое кресло, отец, его знакомые; стаканы или пивные кружки, голоса – и тоже солнечный свет…

А вот буфет другой, все темно-серое, глухо и тесно, и хочется сказать сейчас: трактир; кажется, на Московской улице, недалеко от дома; пасмурно, осень или зима.

Так это было? Было?

Кое-чему есть подтверждения неоспоримые: конечно, фотографии. Как тогда говорили – фотокарточки.

Отец и он, Сережа: старательный и напряженный, даже испуганный взгляд в объектив, белая короткая челка, белый большой бант под подбородком, шелковый; отец – в костюме-тройке, белой рубашке, галстуке; на одном снимке смотрит не в объектив, а мимо, будто задумавшись – о чем, о чем?..

Та фотомастерская («фотография»), работала, как помнили в семье, на той же, близкой к ним Московской, самой большой, широкой улице в той части города. За Западным мостом она переходила в Советскую, центральную. И шел 42-й, когда они фотографировались на Московской с отцом, со старшей, двоюродной сестрой.

А в том же 42-м вся Московская и вся Советская однажды утром были устланы трупами пленных красноармейцев.

Немцы их гнали откуда-то к Товарной станции, всю ночь стреляли, чуть рассвело – жильцы четырехэтажного дома на Московской (при немцах – Варшавской), возле молочного завода, вышли на тротуар, смотрели.

Февраль, а много пленных без шинелей, без пилоток. Что на ногах, не разберешь, какие-то онучи и лохмотья. И падают ничком – их тут же добивают конвоиры выстрелами в спину. Кровь на утоптанном снегу. Все лица восковые или синие, пар изо рта, дыхание хриплое, свистящее.

Двое метнулись из колонны мимо стоящих вдоль улицы людей к дверям подъезда. И тут же выстрелы. Тот, кто бежал вторым, упал, будто споткнулся, не шевелится, первый влетел в подъезд, нашел выход во двор, а там сараи и заборы, горы мусора. Он потом таился до весны у Ромашки, одинокой женщины, жившей с двумя детьми на последнем, четвертом этаже этого дома. Но где-то в апреле она собрала ему оставшуюся одежду мужа, от которого не имела с войны ни одного письма, какую могла еду – и сказала: «Ну вот, Саня, не обижайся, двое у меня, соседи, кажется, что-то учуяли, так что иди…»

А в то утро 1942-го сестра отца и бабушка прошли от Западного моста до городского центра, почти до сквера у театра, и впереди их, тоже тротуаром, долго шли два человека в форме немецких офицеров. Но почему они так озабоченно оглядывались, почему все время нервно курили и так внимательно рассматривали убитых, лежавших ничком на проезжей части? Не догадаться, не узнать – загадка, тайна, еще одна, миллионная мистерия войны…

Немцы потом убирали трупы с Московской улицы, сваливали их в ямы, в подвалы разрушенного бомбежкой квартала. А позже, летом убили двоих пленных красноармейцев рядом с домом бабушки и закопали их на том же месте…

Никак не собиралось во что-то объяснимое, в одно, происходившее и в одном времени и в одном месте: вот это забивание людей, будто скота, тогдашними немецкими хозяевами Минска – и то фотографирование в том же, тогдашнем Минске с белым шелковым бантом на груди, рядом с отцом в белой рубашке, галстуке…

Необъяснимым, несоединимым со всем, что только с возрастом стало понятно как война, осталось многое другое. И танец сестры со стулом вместо ухажера под патефон, под довоенную, любимую пластинку в большей комнате, которую называли залой. И отец с Соней, черноволосой своей подругой в белой постели в той же комнате, их лица, когда он заглянул туда, – лица и не смущенные и не обеспокоенные, только чуть удивленные, что уже поздно, а он еще не спит.

И красноголовый мухомор на елке, пластмассовый, на тонкой белой ножке, с белыми точками на шляпке. Взрослея, школьником, потом студентом, он удивлялся: в занятом немцами городе отец принес ему под Новый год этот немецкий елочный подарок от своего шефа на работе, – и как это понять, соединить со всем тем, что представляют и чувствуют и сверстники и их родители при разговорах про войну?

Не собиралось, не соединялось в одно целое с увиденным в детские годы и то, что он узнал однажды об отце, будучи уже старше самого его.

Старая женщина в широких брюках, инвалид, рывками двигаясь с опорой на костыль и палку, присела рядом в поликлинике, сказала не по возрасту звонким голосом: «А я ведь танцевала раз с вашим отцом в Доме офицеров. Девчонкой. Знала, что его жена певица. Он был очень хорош, блестящий офицер, галантный… осанка, выправка… танцевал как бог… мы откружили вальс, он вел так легко, умело… отвел меня к подружкам и благодарил».

Спустя полвека, даже больше, сын того офицера, Сергей Александрович пробовал вообразить услышанное. Ничего не получалось. Мешали костыль и палка этой женщины, весь ее вид.

Она несчастна, и она не виновата, говорил он себе; главное же – он, отец, пусть только на снимках, он молод там и навсегда останется таким, теперь же можешь его увидеть еще и со слов той некогда девчушки. Зал, где они кружились, ты отлично знаешь – ну так представь…

Не получалось.

От человека этого, привычно-близкого по запахам, вещам, но все же малознакомого, ему остались: бостоновый костюм, швейцарские наручные часы «Omega Delfin» с прямоугольным циферблатом (на семнадцати камнях, анкерский ход, сказал потом горбатый и очкастый скупщик в ювелирном магазине) и авторучка «Montblanc» с тонким стальным стерженьком вместо пера – в школе авторитетно подтвердили: стержневая.

А в семье сестры хранились из того времени, из жизни отца, деревянный олень с ветвистыми рогами – довоенный еще обитатель верхней полки этажерки, настольные часы-будильник с фосфорными стрелками и никелированная подкова.

Когда же все уже привыкли к мысли, что он на краю света, сестра отдала двоюродному брату еще одно вещественное доказательство прежней жизни его отца – матерчатую полоску, закладку для книг с вышитым кем-то именем САША.

Так звали человека с прямой осанкой, легкого и точного в ходьбе, который в давнем и неудержимо удаляющемся времени войны и оккупации, теперь уже будто на иной планете, однажды показался в конце пустой улицы, идя домой, в зимнем пальто с рыжим воротником, – а его сын, заметив это из окна, снял патефонную головку с кружившейся пластинки и остановил, прервал голос поющей матери.

Прервал, чтобы отец не догадался, что сын, освоив патефон, слушает этот чуть-чуть дрожащий, будто натянутая серебристая фольга, голос, – лишь понимая, веря, что с пластинки поет мать, но ничего еще не чувствуя.