Текст книги "Роскошь ослепительной разрухи"

VII

Саньку похоронили через день после гибели. Обычно сейчас в сёлах хоронят на другой день, но пока возили к судмедэксперту в соседний район (своего-то сократили для экономии), настал вечер, а вечером не хоронят. Зато приехали Санькины дети – вузовская преподавательница Настя и кандидат наук Аркадий – и хоронили его из дома, вода из которого уже ушла. Гроб несли через затопленный двор по колено в воде. Немногочисленные провожавшие по обозначенным ветками тропкам шли за ним до стоявшего на шоссе катафалка, а там уж посуху под траурную музыку пошли на кладбище. Я тоже бежал вслед за толпой.

– Какая смерть! – говорили вокруг. – Утонуть на собственном дворе!

– Да как же случилось? – спрашивали те, кто был не в курсе.

– Он спрятал в сарайке бутылку самогона, приплыл за ней, поскользнулся и упал лицом вниз в воду. Дыхание перехватило, он и не поднялся.

– Ах, ах, ах! Хороший был мужик! Хоть врун и пьяница, но безобидный!

И все, сколько ни было народу, должны были признать, что Санька никому из них не сделал зла. Я вспомнил, что он дважды хотел меня убить, но ведь не убил. А потом спас.

А может кто-то, кто выше нас, удерживает от зла и толкает на зло? Тогда получается, что нет в этом мире правых и виноватых. Мне, собаке, не понять, хорошо это или плохо.

На следующий день после похорон Кочина мы вернулись в свой дом. Вода, как и говорили старожилы, ушла на третий день. Двор был завален ветками, корягами, поленьями, пластиковыми бутылками и другим мусором, принесённом рекой.

Освободившееся от воды крыльцо зеленело илом и тиной. Виктория Павловна, поскользнувшись, чуть не упала плашмя в эту жижу, но успела схватиться за перила, на которых спасалась три дня назад. Едва ключ заскрежетал в замке, с той стороны входной двери раздался жалобный вой Василия. Одуревший от ожидания и страха, он выскочил, ничего не соображая, и столкнулся со мной грудь с грудью.

Кот, конечно, зашипел, вздыбив шерсть, и махнув перед моим носом лапой с выпущенными когтями. Нос мой не пострадал, так как я успел отпрянуть.

– Успокойся, дурень, – сказал я спокойно, – у нас с тобой впереди много совместных дней, давай жить дружно.

– Я есть хочу! – завопил Васька. – Дайте хоть сухую корку!

Он выглядел ужасно: свалявшаяся шерсть, подведённое брюхо, безумные глаза – всё говорило о пережитых им страданиях, даже жалко его стало.

Я выбежал на двор, где видел давеча в лужице небольшого ещё трепыхавшегося карасика, и принёс его коту.

– Фу, Вася, – сказала Леночка, – брось эту гадость, пойдём, я тебя покормлю!

А я, полагая, что в доме не чище, чем на улице, позволил себе войти вслед за хозяевами.

Вид был ужасен. Пол скрылся под толстым слоем отвалившейся от стен глины, смешанной с речным илом; валялись вынесенные водой из разных углов тряпочки, бумажки, а рядом с диваном – смешанное с грязью платье Виктории Павловны, сброшенное, вероятно, Василием. Стоял густой запах водорослей и плесени из погреба.

Пока я совершал экскурсию по дому, утопая лапами по щиколотки, хозяйка плакала, а Леночка на столе кормила кота молоком из купленного в магазине пакета, очень хорошим сыром и полукопчёной колбасой. Я просительно взглянул Леночке в глаза, мне тоже ужасно захотелось колбаски, но Леночка сделала вид, что не поняла и ничего мне не дала.

Нажравшись, Василий, по-прежнему сидя на столе, стал умываться.

– Идиот! Так ничего и не понял! – сказал он мне. – Ты кто? Дворняга, быдло, нищеброд! А я породистый кот благородных кровей, элита животного мира! Поэтому я лежу на мягком кресле, кушаю сыр и колбасу, а ты бегаешь по помойкам или сидишь на цепи и жрёшь мои объедки, если хозяева не забудут тебе их выкинуть. Меня носят на руках и ласкают, а тобой все брезгуют, оттого что ты грязнуля и от тебя воняет псиной! Я против тебя, что Сергей Петрович против Кастрюли! Что телезвезда против дворника! Что олигарх против скотника! Если бы я жил в Москве, то был бы шоу-звездой и телеведущим, сидел в жюри и мурлыкал песни, а ты также отирался бы по московским подворотням.

Я удивился, как быстро этот прохвост вернулся из самого жалкого ничтожества в обычное для себя состояние злобной надменности.

– Ты неправ, Васенька, – сказала услышавшая котовью речь Виктория Павловна, – мы не считаем Пифушу быдлом. И ты, и он для нас члены семьи.

– Мне это обидно слышать от вас, – сказал негодяй и отвернулся к окну.

Пришёл Сергей Петрович:

– Ну что, мать, Пифа опять на цепь?

– Да пусть уж бегает, Сергей!

– Ну пусть бегает.

Ура, ура! Теперь я свободен не только де-факто, но и де-юре!

Я прыгал от радости, я пытался лизнуть хозяина в лицо. Неужели он и после этого не усёк, что я понимаю человеческий язык?

– Пошёл вон! – крикнул он, когда я неловко запачкал лапой его штаны.

Я выскочил во двор, в котором был теперь полным хозяином, а потом через поваленную ограду выбежал на улицу, на берег меандровой речки. Три дня назад она металась здесь, как бешенный волк, а сегодня, ворча и огрызаясь, входила в свои берега. Пройдёт ещё месяц, и она кроткой овечкой неслышно будет скользить далеко внизу под крутым берегом к неведомым мне озеркам и болотам, среди которых и затеряется.

О! Как хороша жизнь! Как я люблю её! Да здравствует жизнь!

***

Дорогой мой читатель! Ты, наверное, заметил, как воодушевлённо и бодро начал я своё повествование. А ведь я тогда уже знал о трёх годах, в течение которых принуждён был сидеть на цепи, о гибели Саньки Кочина, убийстве Жучки и многих других горьких событиях. Но я был полон оптимизма, я верил, что жизнь прекрасна и удивительна! И пока я писал свою повесть, я хранил в сердце эту радость и думал, что счастье моё бесконечно.

Увы! Всё оборвалось очень неожиданно, можно сказать, на пике эйфории.

В конце июня, когда всё кругом цвело и благоухало, а жизнь кипела вокруг всеми мыслимыми и немыслимыми формами до самого поднебесья, пришли к нам муж и жена, известные всей Александровке самогонщики, и огорошили меня вопросом, заданным моим хозяевам:

– Сколько вы просите за дом?

– Восемьсот пятьдесят и въезжайте, – сказал Сергей Петрович.

– Да где ж взять восемьсот пятьдесят? И не стоит он того, здесь же каждый год наводнения! Соглашайтесь на полмиллиона. Впрочем, и полмиллиона никто не даст.

– Ну не даст, так не даст. Пусть стоит – есть не просит!

– Виктория Павловна, а вы что, уезжаете? – закричала услышавшая это Блинова. – Я вас спрашивала, но вы тогда не подтвердили.

– Я тогда думала подождать маленько, – ответила Виктория Павловна.

– А чего ждать-то? Чего ждать? Ещё одного наводнения? – завёлся Сергей Петрович.

– Я тогда думала, что уезжать конечно надо, но не в этом году, – робко сказала Виктория Павловна.

– А когда? Вот именно в этом! Ленка поедет в Город учиться. К этому времени и нашу квартиру в Городе отделают. Поедем все вместе!

– Так у вас уже и квартира есть? – удивилась Агриппина Всеволодовна. – Конспираторы! Жаль, мы уже к вам привыкли.

– Так продаёте за полмиллиона или нет? – прервали соседские разговоры самогонщики. – Не согласны, так мы пойдём. Больше чем за материнский капитал, ей Богу не продадите!

– За капитал так за капитал! – сказал Сергей Петрович. – Пусть стоит! Вам-то точно уже не продам, хоть даже миллион предложите.

Вот это удар! После спасения, после освобождения, в самые счастливые мои дни! Я такого не ожидал! А хозяева каковы?! Ни слова не сказали про переезд! Как же я без них, один? Или они возьмут меня с собой? «Нет, не возьмут!» – возразил я сам себе и, не сходя с места, почувствовал себя сиротой.

Когда самогонщики ушли, я подошёл к хозяйке.

– Что же вы, Виктория Павловна, ничего не сказали об отъезде? – спросил я с горечью.

– Пифуша, я не хотела тебя преждевременно расстраивать.

– А как же мы с Василием?

– Не знаю.

– Вы же не возьмёте нас с собой?

– Не знаю. Наверно нет.

– Василий привязан к дому. Его возьмут новые хозяева, а я привязан к вам, меня прогонят.

Виктория Павловна ничего мне не ответила…

***

Я совсем забросил свои записки. Писать становится всё труднее. Потребность в творчестве, увы, пропала. Но, скрепя сердце, всё же добавлю несколько строк о случившемся после горького известия.

Хозяева мои кое-как отремонтировали дом. Сергей Петрович писал одно за другим объявления в районной газете о его продаже. Покупатели не находились. Несмотря на благодатное лето и свободу, настроение у меня было сиротское. Я ждал дня отъезда хозяев, как дня своей смерти. И день этот настал.

Утром приехала большая машина. Суриванов и Фастиков понесли из дому хозяйские пожитки: диваны, кровати, холодильник, шкафы, коробки с упакованными книгами и посудой – и стали устраивать их в кузове под брезентом.

Впервые мы сидели с Василием плечом к плечу и грустно смотрели на это.

Ну вот и всё – машина выехала в ворота и поехала вдоль берега Карагана к шоссе на Город.

Сергей Петрович закрывал двери дома на замки.

Виктория Павловна и Леночка подошли к нам с Васькой.

– Прощай, Пифуша! Прощай, Васенька!

– Прощайте, – сказал я, – мы без вас недолго проживём.

– Ну, не надо так мрачно! Я попросила Екатерину Филипповну и Агриппину Всеволодовну – они будут вас подкармливать. Я как-нибудь приеду, да и Сергей Петрович оставляет здесь своё дело. Аптеки продолжат работать, и он время от времени будет вас навещать.

– Не обижайтесь на нас, – сказала Леночка, – я поступила в институт, мне надо учиться. Но я никогда вас не забуду.

– Спасибо, – ответил я.

– Ну пора, пора! Садитесь в машину! – позвал Сергей Петрович, направляясь к серебристому Ауди. – Пиф! Я тебе дверь в гараж оставил открытой! Можете прятаться там от непогоды.

Я с котом вышел за калитку. Хозяева мои расселись, машина тронулась. Женщины махали нам руками, пока Ауди не скрылся за поворотом к шоссе. Наступила пустота. Мы с Василием вернулись во двор. Бывший негодяй плакал.

Прошло лето, прошла осень, настали морозы. Блинова и Кочина не выполнили свои обещания и ни разу нас не покормили. Не появлялся и Сергей Петрович. Василий совсем расклеился. Он целыми днями лежал в гараже и дрожал, а по ночам, не замечая, что от меня пахнет псиной, старался теснее прижаться ко мне. Я бегал по селу и добывал еду и себе, и ему. Он ел без всякого аппетита, становясь всё меньше и меньше.

Однажды утором, это было в декабре, Василий, от которого осталась одна его рыжая шкурка, встал на трясущиеся от слабости ноги и попросил у меня прощения за всё что было между нами. Я охотно простил его и в свою очередь просил простить меня. Он ушёл, и больше я его не видел…

Послесловие

На этом обрываются записки Пифа. Летом четырнадцатого года я купил у Сергея Петровича Кручинина дом под дачу над меандровой речкой за триста тысяч рублей. Осматривая гараж, я нашёл в нём плотно закупоренную полиэтиленовой крышкой трёхлитровую банку. Она была набита мелко исписанными листками, возбудившими моё любопытство.

Начав читать, я с величайшим удивлением осознавал, что писала их собака. Многие её наблюдения и замечания, касающиеся природных явлений и жизни людей, их отношений друг к другу и домашним животным, показались мне любопытными и достойными опубликования.

Естественно, я стал расспрашивать соседей об авторе. И Блиновы, и овдовевшая Екатерина Филипповна Кочина согласно показали, что последний раз видели Пифа в прошлом году, и дальнейшая судьба его им неизвестна.

СТАРИК И ДВЕ МОШЕННИЦЫ

Дед Иван сидел у окна и клевал носом. Стоял жаркий июльский день. Дед только что пообедал, на улице было безлюдно, ветер лениво шевелил листья двух яблонек в палисаднике. В выцветшем голубом небе плавились остановившиеся облака. Позывы ко сну усиливало монотонное гудение заблудившейся осы, нечаянно влетевшей в комнату.

Вдруг старик вздрогнул: против окна остановилась маленькая белая машинка.

– Кого это принесло? – с досадой подумал он, потому что собирался лечь и часок вздремнуть.

Из белой машины выклюнулись как из яйца две женщины и пристально поглядели на него в окно:

– Зырк, зырк, – выстрелили они глазами. Дедушка даже пригнулся немножко, как солдат в окопе.

Через минуту гостьи уже стучались в дверь.

– Открыто! – сказал он громко и приосанился.

– Здравствуйте, – сказали они, вошедши с приятными улыбками, – мы к вам с презентиком.

Дед не больно-то знал, что такое «презентик», но чувствовал, что это не опасно.

– Заходите, заходите, – пригласил он приветливо, но не искренне.

Одна женщина была худенькая брюнетка с чёлкой, лет двадцати пяти в хлопчатом летнем платье – голубом с белым цветочным узором. Другая – блондинка лет сорока, чуть полнее подруги, но прямая, стройная, с приятным круглым лицом и большими, аккуратно подкрашенными, серыми глазами. На ней был белый костюм с короткими, до локтей, рукавами и глубоким вырезом, к которому тут же по зову природы устремился дедушкин взгляд.

У каждой женщины было в руках по пакету с не нашими буквами.

– Меня зовут Людмила, – сказала блондинка, – а это Анастасия.

А дядя Ваня представляться не стал. Он был вечный крестьянин и галантностям не обучен. Он только жестом пригласил их сесть на диван против себя.

– Мы представляем Ассоциацию помощи людям преклонного возраста, страдающих хроническими заболеваниями, – сказала Людмила и ласково улыбнулась дяде Ване. Такими красивыми глазами женщины не смотрели на него лет пятьдесят, и дедушка растаял.

Анастасия тоже чуть заметно ему улыбнулась.

– Мы посетили несколько жителей вашего села…

– Пять человек, – уточнила брюнетка.

– Да, пять. – согласилась Людмила. – Мы оказываем пожилым людям высокотехнологичную медицинскую помощь. Наши сотрудники закупили партию современных японских приборов, предназначенных для лечения широкого спектра различных заболеваний.

Дед Иван согласно кивнул. Он, действительно, ничего не имел против высокотехнологичной помощи пожилым людям и лечения широкого спектра заболеваний.

– Лечебное действие приборов основано на использовании свойств инфракрасных лучей и высокочастотных колебаний. Они показали высокую эффективность при лечении заболеваний желудка, кишечника, предстательной железы, почек, мочевого пузыря. Мы лечим даже рак.

Дед удивлённо дёрнул головой и причмокнул языком:

– Ишь ты!

– Скажите пожалуйста, как к вам обращаться?

– Что? – не понял дед.

– Как нам вас звать?

– Можно дядя Ваня, – неуверенно ответил он.

– Простите, – сказала Анастасия, встала и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Дядя Ваня, судя по цвету радужной оболочки, вы страдаете простатитом, а, если сказать вам правду, он уже перешёл в аденому. Я не ошиблась?

– Да, ужасно мучусь. Такие боли…

– Простамол принимаете?

– Потребляю, но мало помогает.

– Дядя Ваня, вам просто жизненно показано применение нашего прибора. Хорошо, что у нас остался один, – Людмила полезла в пакет и вытащила пластмассовую коробочку с голубым верхом и белым низом. Коробочка была обмотана проводами.

– При высокой эффективности этот электронный лечебный прибор крайне прост в использовании, – сообщила она, встала, близко подошла к деду Ивану и положила перед ним коробочку.

Дед напрягся от близости красивой женщины. Лицо её оказалось прямо против его глаз. Тонкий приподнятый носик, чистая белая кожа. И прекрасные льняные волосы, свёрнутые в тугую причёску, спускающуюся с затылка к открытой шее. Старик еле отвёл взгляд на предложенный к осмотру «электронный лечебный прибор».

– Сморите, – сказала Людмила, – нажимаете зелёную кнопочку. Видите, прибор включился.

Действительно, на приборе зажглась красная лампочка, внутри что-то приятно зажужжало. Людмила размотала провода, заканчивавшиеся круглыми штырьками.

– Это электроды, – пояснила она, – один берёте в рот, другой прижимаете к больному месту.

Людмила взяла один штырёк губами, другой прижала к правой руке. Она тоже была белая, полная, с бледно-розовыми ноготками:

– Например, так делаете, если болит рука.

– Не показывай на себе, – заметила Анастасия.

– А если этот… простатит. Как тогда? – спросил дед.

Людмила чуть-чуть подумала, но сказала без сомнения:

– Один электрод зажимаете во рту, а другой вставляете, извините, в задний проход.

Дед не смутился: дело-то ведь житейское. А она врач – во всяком случае он так её воспринял.

– Продолжительность сеансов – по пятнадцать минут утром и вечером перед сном. Один курс – две недели.

– И всё пройдёт?

– Будете, дядя Ваня, как молодой! Через месяц можно повторить – вылечитесь наверняка. Ведь это мучительная болезнь?

– Ох, мучусь – ночами не сплю. Только задремлешь, надо бежать.

– Я знаю! Мой отец тоже болел. Но я его вылечила этим прибором. С тех пор не расстаётся с ним. А сейчас жениться собрался. Нашёл себе старушку в соседнем доме, – она улыбнулась, и посмотрела на деда.

Ах, какие же у неё были чудесные серые глаза с тонким ободком вокруг радужной оболочки! Просто не оторваться.

– Дядя Ваня! Хотите избавиться от вашего недуга? – Людмила задала этот вопрос, чтобы вернуть его на землю.

– Да, да, есть такие мечты, – спохватился старик.

– Тогда советую вам купить этот прибор? Он стоит всего пять тысяч рублей. Ведь это недорого?

– Хоть какие деньги отдам, чтобы эта гадость прошла.

– Ну и правильно! – сказала Людмила и снова села рядом со своей спутницей. – Этот прибор стоит дороже, но наша ассоциация является благотворительной. Есть богатые люди, которые вкладывают свои деньги в здоровье населения. Но вас это не должно смущать. Денег у них много, они не знают, куда их девать, вы ничего им не будете должны, даже морально. Значит, берёте?

– Беру, беру. Пять тысяч за такой хороший прибор не жалко. Сейчас принесу деньги.

Дед пошёл в соседнюю комнату. В шкафу, в ридикюле, оставшемся от покойной жены, вместе с паспортом, пенсионным удостоверением и СНИЛСом лежали его деньги – восемьдесят тысяч, накопленных за несколько лет из остатков пенсий. Он вынул пятитысячную купюру и вернулся в переднюю комнату, которую называл залом.

– Мы вам оставим дополнительно две батарейки, – сказала Людмила, принимая из его заскорузлых рук деньги, – и вот, инструкцию к прибору.

Она достала батарейки и тоненькую книжку из пакета.

– Вы совсем один живёте? – спросила она, ласково взглянув ему в лицо.

– Один, – ответил дядя Ваня.

– А кто вам варит, стирает?

– Я сам. Я всё умею. Жена пять лет не вставала. Ноги перестали ходить: и варил, и стирал ей. А после того, как умерла, продолжаю по привычке. Шесть лет уж один живу.

– А сегодня что варили?

– Куриная ножка у меня была – вермишелевый суп сварил.

– Наверно, скучно одному-то?

– Скучно! До того скучно, что просто стены съедают. По двору похожу, курочек накормлю, а потом всё равно ведь сюда возвращаться. Иногда к соседям схожу. У меня хорошие соседи. Но надоедать тоже нельзя. Посижу полчаса и домой.

– А детей нет?

– Детей много: трое в городе: два сына и дочь, третий сын, Сенька, здесь живёт, а всё равно один да один. Городские редко приезжают, Сенька работает. После работы и в выходные ему тоже некогда. Он картины рисует: лес, речку, церкви. Сейчас в отпуск поехал …. Ну здесь вот, где горы…

– На Алтай, наверное?

– Вот, вот. Туда со всей России едут. Он уже несколько раз был. Красивые места рисует. Потом на выставки возит. Хвалят, однажды даже премию дали.

– А в город к кому-нибудь из детей переехать не думали?

– Не пойдёть. Я здесь привык. И жена тут похоронена. Уж я рядом с ней…

– Дядя Ваня, а кроме простатита вы ещё чем-то болеете? – вмешалась Анастасия.

– Давление замучило, сердечко барахлит, и ночью иногда плохо делается.

– А что плохо?

– Ну не знаю… Плохо и всё. Встаю, похожу, гимнастику поделаю. Живот помну. Как желудок заработает, легче становится. Тогда ложусь, подремлю, да только утро уже. Вот и хожу потом целый день как пьяный.

– А вы, извините, пьёте?

– Раньше потреблял. А как за женой стал ходить, нельзя стало. Она каждую минуту могла попросить повернуть, или попить подать. Как быть пьяным? – Никак нельзя. А потом и сам стал прибаливать – не помню, когда и пил последний раз.

– Сейчас редко такие мужья встречаются. Большинство, чуть трудно станет, убегает от семьи, как ребёнок от горшка, – сказала Людмила.

– И у меня после того, как ребёнок заболел, муж сразу к другой сбежал, – сообщила Анастасия. – Ну, ладно, это вам неинтересно. Вы то ещё какие-нибудь лекарства пьёте?

– Потребляю. Целый мешок имеется.

– Можно посмотреть, что вы принимаете?

Дед встал, открыл тумбочку, стоявшую рядом с диваном и выставил на стол матерчатую сумку с лекарствами.

– Это я потребляю от давления, – начал он объяснять, – это от сердечка…

Гостьи его поднялись посмотреть, Людмила снова оказалась близко, близко, даже коснулась своим плечом его плеча, и он почувствовал тепло, исходящее от её тела и тонкий запах духов.

– Дядя Ваня, каптоприл от давления давно не принимают. Он неэффективен. Вы не заметили, что он вам не помогает? – спросила она и посмотрела ему в глаза.

Старик совсем опьянел, и с трудом понял её вопрос:

– Правда. Плохо помогает. Иногда целый час жду, пока снизится.

– Вам надо принимать таблетки каждый день, – сказала Анастасия. – А вы, как я поняла, принимаете ситуативно. Повысилось давление – вы принимаете, не повысилось – вы не принимаете. Это плохо. Так-то вас может инсульт долбануть. Для гипертоников таблетки тот же хлеб. Вы ведь хлеб каждый день едите, каждый день надо и таблетки принимать. Я вам вот эти таблетки рекомендую. Новейший швейцарский препарат. Его недавно опробовали. На сегодняшний день он считается лучшим средством для поддержания нормального давления. Правда дороговато стоит.

Анастасия вынула из своего пакета четыре упаковки, посмотрела и сказала:

– Четыреста рублей упаковка – вчера только получили. Вам надо на месяц четыре упаковки. Будете брать?

– Давайте, – согласился дед.

Брюнетка отложила упаковки на дальний край стола:

– Утром и вечером по одной таблетке. Вечером раскроете упаковочку и примете первую таблетку.

– А от сердца у тебя таблетки остались? Германского производства? – спросила Людмила.

– Не помню, кажется я всё отдала той бабушке, у которой мы только что были. – Постой, сейчас посмотрю получше… Ой, осталась упаковка.

– Слава Богу. – облегчённо вздохнула Людмила. – Дядя Ваня, от сердца вам обязательно надо принимать лекарство. Вот это очень хорошее средство. Если ночью заболит, куда вы пойдёте? А тут одна таблетка снимет боль за две минуты. Обязательно возьмите.

– Спасибо, спасибо вам, – ответил старик, млея от её взгляда и того, что эти красивые женщины снизошли до него со своей заботой.

– Оно вам надолго хватит. Там тридцать таблеток. А у вас ведь не каждый день приступы бывают.

– А это что? – удивилась Анастасия, вытащив из стариковской сумки стетоскоп?

– Это слушалка. Когда с давлением плохо становится, я постучу в стенку, и тогда приходят сосед или соседка с аппаратом – давление мерить, у неё аппарат, а у меня слушалка. У неё и своя есть, да чтобы не таскать…

– Дядя Ваня! А если соседей нет дома?

– Бывают такие случаи. Тогда ничего не поделаешь.

– Зачем же такие сложности. Мы продадим вам портативный аппарат для измерения давления. Вы всегда сами сможете его померить, и от соседей не будете зависеть. Он удобен тем, что можно на запястье надеть, и никакие слушалки не нужны.

– Хорошая штука. Давно была мечта купить такую.

– Вот и купите. У нас он подешевле, чем в аптеке.

– Ох! Повезло мне сегодня. Сколько я должен?

– Тысяча шестьсот – таблетки от давления, восемьсот – от сердца, и аппарат две триста – четыре тысячи семьсот рублей, – сосчитала Людмила.

Старик долго копался в соседней комнате и, вернувшись сообщил:

– Мелких денег нет, вот пять тысяч. У вас есть сдача?

– Нету, к сожаленью, но вы не волнуйтесь, – сказала Анастасия, – мы сейчас разменяем в вашем магазине и привезём триста рублей.

– Простите, дядя Ваня, вы здесь давно живёте? – спросила Людмила.

– В этом доме уже пятьдесят пять лет. А в Сибири с сорок первого года. Раньше жили в Смоленской области. Когда немцы стали подходить, убежали сюда к маминой сестре. Всё мечта была – вернуться. Мать говорила: кончится война, пешком уйдём к себе на речку Лучесу. Да не получилось. Отец погиб где-то под Москвой, зимой получили похоронку. У матери нас пятеро. Я младший, и мне только три года. У тётки тоже пятеро, и мужа убили как у нас. Есть нечего – что там мать в колхозе получала. Картошки у тётки совсем мало – на нас ведь не сажала. Тогда мать старшему моему брату говорит: «Иди-ка ты, Саня, милостыню просить». Вот и ели мы то, что он принесёт. А у тётки была старшая дочь Валюшка. Ей было, когда мы приехали, шестнадцать лет, а она уже работала на ферме дояркой. И стала нам, младшим, каждый день с работы молоко приносить. А вы же знаете, как строго тогда было. Надолго сажали за воровство. Моя мама ей говорила: «Не надо, Валюша, боюсь, поймают тебя». А она: «Я сама, ужас, как боюсь, но не могу смотреть, как маленькие от голода пухнут». И всю зиму носила. Она нас и спасла. А весной поймал её завфермой. Судили. Дали семь лет, – дед замолк, комок подкатил к горлу от этих воспоминаний.

– Вернулась? – спросила Людмила.

– Вернулась, но совсем больная. Туберкулёзом там заболела. Как сейчас помню, пришла однажды утром мать – мы уже отдельно от тёти жили – и говорит: «Наша Валюша умерла». Двадцать пять ещё не было. Вот скажите: «Она кто, воровка или…», – дед опять замолк, справляясь со спазмом в горле.

– Люда, нам пора, – сказала Анастасия.

Они встали и направились к двери. Он пошёл за ними. Вдруг Людмила повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза нежно и печально:

– Милый, милый вы мой дядя Ваня! Если бы вы только знали, как важно то, что вы сейчас рассказали! – она неожиданно привлекла его к себе упругими беленькими ручками и поцеловала в щёку.

– Ох! Спасибо! – сказал он, совершенно растерявшись, и не зная, что говорят в таких случаях таким женщинам, как Людмила.

Дед был немножко пьян. Чего бы он сейчас не сделал для этих милых женщин. Но что он мог для них сделать? Ах да!

– Подождите! – вскрикнул он, – я вам яиц дам! Они домашние, свежие, только из гнезда!

– Нет, нет, не надо! Нам далеко ехать, перебьём ещё, – ответила Анастасия.

Последний раз мелькнули перед ним завораживающие глаза Людмилы:

– До свидания, дядя Ваня, вы мне очень и очень понравились, – и она исчезла за дверью.

Дед кинулся к окну, чтобы ещё раз увидеть её. Анастасия садилась за руль. Людмила, сидя на пассажирском сидении, изящно втянула в кабину правую ножку в голубой туфельке, дверца захлопнулась, и маленькая белая машинка увезла её прочь вместе с льняными волосами, чудесными серыми глазами, и белым костюмчиком с короткими рукавами. Но нет! Он не последний раз её видит – они ведь привезут сдачу.

Старику уже не хотелось спать. Он чувствовал, что только что с ним случилось что-то необыкновенное, чего давным-давно не было, а может не было никогда.

Конечно, были у него женщины до жены, и кроме жены, когда был женат. Он даже на два года уходил от неё к другой, но всё, что у него было раньше, не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытывал теперь. Как-то одна его знакомая спросила неделикатно: «Скажи-ка, дядя Ваня, почему ты всё-таки уходил от тёти Зины к Мишуткиной?». И он ответил ей грубо: «Я думал, она лучше, а оказалось, что вы, бабы, все одинаковые». Оказывается, не все.

Во всех его прежних отношениях было что-то торопливое, грязное, что приходилось прятать, или такое, за что становилось стыдно самому.

И вот на восьмидесятом году жизни он увидел женщину, которой можно просто любоваться, с радостью ставить её выше себя и благословлять жизнь только за то, что она есть.

Сколько тусклых, бессмысленных лет он прожил, когда надо было вставать без мыслей, без чувств по утрам, ходить на работу, приходить домой, задавать скоту сено, таскать в пригон воду, из пригона вывозить навоз, резать скотину, мясо отправлять детям в город; весной пахать огороды, сажать бездну картошки, выкапывать осенью, чтобы скормить большую часть скоту, опять отправлять детям, выбрасывать весной из погреба гниль; смотреть, как старится, дурнеет, сварливеет, страдает и умирает жена, а потом также, тупо и бесчувственно, как бык на бойню, идти к собственной смерти.

И когда он смирился с тем, что всё в нём умерло, явилась она, и чёрно-белый мир стал ярким и радостным. Он видел её не больше получаса, но все мгновения остались в его памяти. И когда эти мгновения вставали перед его внутренним взором, когда он вновь видел её глаза, причёску, ощущал на лице её губы, всё его существо приходило в восторг: сладко билось сердце, по телу стремились волнующие токи, и каждая клеточка трепетала и радовалась жизни. Старик не мог поверить, что такое возможно в восемьдесят лет, но это было правда. Жизнь в нём не погибла, а лишь замерла под гнётом житейского дрязга, и вот вырвалась из-под него, как весенний ручей из-подо льда, и он снова жив, жив!

Дядя Ваня не мог бы сказать, сколько времени продолжалось это сладкое забытьё, но вдруг совершенно обессилевшая оса ударилась ему в лоб и упала на пол. Он вздрогнул, машинально наступил на неё ногой, и какая-то тревога ворвалась в мир его грёз. Не оса была причиной этой тревоги. Прошло достаточно времени, а женщин со сдачей не было. Он прильнул почти к самому стеклу, но соседский гараж позволял видеть только часть магазина, и никакой машины там не было. Старик вышел из дома, подошёл к калитке, пронзил улицу взглядом: маленькой белой машинки не было видно. Дед Иван вышел со двора, сел на скамейку перед оградой палисадника. Смутные сомнения закрались в его голову. Прошло ещё четверть часа. Сомнения становились всё сильнее. Но он просто не мог, не в силах был поверить.

У соседа хлопнула дверь – значит, он вернулся с работы. «Пойду-ка к нему», – решил дед.

Соседа звали Денисом. Он был в районной администрации не большим, но всё же начальником. Его жена Елена Владимировна работала врачом в ЦРБ3131
  Центральная районная больница


[Закрыть].

– Привет, дядя Ваня! – сказал Денис. – Садись, пообедай со мной или уже поужинай.

– Нет, я обедал.

– Что варил? Небось, вермишелевый суп?

– Вермишелевый суп.

– Какой-то ты сегодня озабоченный.

– Мне триста рублей сдачи должны, а не привезли…

– Плюнь, дядя Ваня. Не велика беда – триста рублей. А кто не привёз-то?

– Ну как тебе сказать? Приезжали ко мне сегодня две женщины. Хорошие, добрые: одна чёрненькая, другая светленькая. На машинке такой маленькой, белой. Продали мне коробочку для лечения простатита, потом ещё аппарат – давление мерить – и разные лекарства.

– И за сколько тебя эти хорошие женщины облагодетельствовали?

– Всё стоит девять тысяч семьсот. Я им дал десять тысяч – у меня мелких не было. Они обещали триста рублей сдачи привезти, а почему-то не привезли.