Текст книги "Роскошь ослепительной разрухи"

5. Подзарядка

Чебаки, трудолюбивые мои соседи, поехали косить траву. А экстрасенс с утра на работу не вышел.

– Павел Иванович сегодня никакой, – сообщила Надежда Васильевна. – Растратил за эти дни всю энергию, лежит пластом, даже пошевелиться не может. Он ведь необычный человек, не как мы. Он тратит энергии без меры! Правда, у него есть способность заряжаться энергией от грозы, но лето в этом году, сами видите, какое: за два месяца ни одной грозовой тучи. До обеда никого не сможет принять. Послал меня извиниться перед теми, кому назначено время. Примет вас в другие дни, не волнуйтесь!

– Так что, назад ехать? – спросила непонятливая старушка из Покровки – самого дальнего западного села района.

– Да, да, я же сказала! Примет в другой день.

– Васильевна, постоялец-то что говорит насчёт дождя: будет или нет? Ведь погорит всё! Картошку сухой землёй окучили. Ждём, ждём. Или уж не ждать? – спросила покровчанка.

– Он же вам не гидрометцентр. Вы поймите простую вещь: когда он вашу судьбу предсказывает, он выходит в астрал, а погода к нам приходит не через астрал, её бог посылает.

Старушка постояла, посмотрела, всем видом показала, что давно понимает эту очевидную истину, села в машину с оторванным глушителем, которая и увезла её домой в Покровку за полсотни километров.

Я всё это видел, потому что пересаживал розовый куст в палисаднике на границе участков. Впрочем, Надежда Васильевна тоже меня видела, но не стеснялась нести при мне галиматью про дозарядку энергией от грозы и разницу между источниками сведений о судьбе и погоде.

Остальные приехавшие, разочарованные отказом, тоже расселись по транспортным средствам, и поляна перед нашим домом наконец опустела.

Почти сразу после этого я услышал стук двери, сопенье Павла Ивановича и его просьбу к Надежде Васильевне принести минеральной водички.

– Брр! Тяжко… Последний стакан коньяку вчера вечером был лишним… А? Что? А, понял. – И он замолк.

Наверное, Надежда Васильевна предупредила его знаками, что рядом чужие уши. Я тоже вспомнил, что подслушивать нехорошо и убрался из палисадника.

Перед обедом сделалось тихо, томко. Жара стало удушливой, воздух загустел, и вдруг издали докатился неясный гул. Я вышел из сеней, прислушиваясь. Всё было по-прежнему. Раскрасневшаяся, потная Надежда Васильевна понесла в дом кастрюлю с супом. Выскочила Светка: понесла другую кастрюльку поменьше, навстречу мамаша её порожняком, отклонила плечо, пропуская дочь, и обратно с третьей кастрюлькой: видно здорово проголодался Павел Иванович после вчерашнего перепоя. Лёвчик припёрся, подал тёте в руки бутылку водки: понятно, магу надо похмелиться.

Через дорогу Чебаки расхлебенивали ворота. На прицепе огромная копна травы, увязанная верёвками. Соседи спешили, суетились, тревожно посматривая вдоль улицы на запад. Чего это они? В ответ на этот вопрос я услышал уже не гул, а отчётливый раскат, словно покатилась пустая бочка по небу. Я выглянул из калитки. С запада поднималась чёрная туча, прочерченная размытыми светлыми полосами. Белая молния брызнула из неё, и через полминуты мощный грохот пронёсся над нами. Пахнуло прохладой и сыростью. Иван Иванович заехал в ворота и встал посреди двора.

Туча приближалась, нарастая, передний край её закрыл солнце и засветился. Потом погас и стало темно. Чебак копошился у прицепа, Таисья Пантеллевна, упираясь тонкими ножками, пыталась закрыть ворота. Страшный треск раздался прямо над нами. Чебачиха, вздрогнув всем телом, присела в испуге на корточки, бросила ворота и проворно побежала к дому, Иван Иванович испуганно вскинул голову к небу. Раздался новый, ещё более сильный удар, и я тоже поспешил в дом.

Едва я оказался в сенях, как послышался нарастающий шум.

«Дождь, – подумал я, – долгожданный, живительный для огородов, пастбищ, совхозных полей!».

Но я ошибся: это был не шум дождя, а совсем другой, с незнакомым мне воем на высокой ноте. Зашумели деревья, полетели по воздуху листья, ветки. Что-то сильно ударило по крыше. Между летней кухней и верандой, нависая над ней, у нас росла берёза, под сетчатой тенью которой я любил сидеть, читая книгу или газету.

Тонкие ветви её уже струились по ветру, словно стремясь улететь вместе с ним. Всё сильнее рвались они с родного дерева, всё ниже гнулась крона. Напор ветра усиливался с каждой секундой – я никогда такого не видел. Уже не вой, а адский рёв наполнил пространство. Ниже, ниже гнулась берёза. И вдруг земля вздыбилась рядом с ней, и наружу вывернулись чёрные корни, и дерево, царапая обшивку веранды, подминая вершиной забор, легло на землю. И тут же дом потряс жуткий удар с другой стороны, что-то с грохотом понеслось вниз, застучало надо мной, и я увидел, как прыгают с крыши веранды кирпичи. Я, ничего не понимая, кинулся в дом и увидел в окно, как на крыше пригона Ивана Ивановича накошенное и высушенное им сено поднялось, словно чуб на его голове, а затем улетело ворох за ворохом, как его деньги из Сбербанка.

Ураган утих так же неожиданно, как налетел. Дождь едва покапал: ветер угнал дождевые тучи, и гром доносился откуда-то издалека, с востока. Тут я, наконец, решился выйти наружу посмотреть, что такое упало на мою крышу. Упал, переломившись, посередине старый тополь Черемшановых, напрочь снеся нашу печную трубу и расколотив кусок шифера.

Только что погибший тополь – был моим ровесником и давним виновником пикировок моей жены с Надеждой Васильевной.

– Надя, – говорила жена, – этот тополь когда-нибудь разворотит нам крышу. Ладно, если твою, но он рухнет на нашу. Спили, пока не поздно.

– Он нас с тобой переживёт, – отмахивалась Надежда Васильевна.

Вот и «пережил»!

Теперь надо быстрее чинить крышу. Лично мне теперь дождь не нужен: промочит штукатурку, и она упадёт у меня с потолка.

– Пусть платит! – сказала жена, имея в виду Черемшанову.

– Ну их к чёрту! Сам сделаю.

Ураган в Малиновке снёс несколько крыш, повалил половину деревьев пришкольного сада, перенёс через речку и аккуратно поставил на ноги телёнка, перевернул тракторную тележку и много чего ещё натворил. Павел Иванович, видимо, сильно зарядился от пронёсшейся грозы, потому что до самого своего отъезда больше не страдал отсутствием энергии.

6. Август

Прошёл месяц. После пронёсшегося урагана зарядили дожди. Редкий день обходился без них. По утрам стояли туманы, в воздухе перемешивались запахи полыни, укропа, свежих огурцов, грибной сырости. Часто пахло известью и свежей краской: народ спешил произвести хоть какой-то ремонт до наступления осени.

Популярность Павла Ивановича росла день ото дня. На лечение к нему в нашу Малиновку приезжали из райцентра Озёрска и всех сёл района: от самого западного – села Покровки – до самого восточного – Алабуги. Приезжали и из соседних районов, и даже из Города. Десятки людей кормились вокруг Терёшкина: Черемшановы, у которых он квартировал, автомобилисты, нанимаемые болящими, чтобы добраться до него; тайные информаторы, о которых мало кто знал, Чебаки, продававшие Черемшановым молочные продукты и яйца, да мало ли кто ещё. Говорили, что в двадцати километрах от Города, в сосновом лесу недалеко от Оби строят или уже постоили Павлу Ивановичу двух – или даже трёхэтажный коттедж, а значит, и бригаде строителей перепадали деньги, которые экстрасенс выдуривал у своих пациентов.

Я часто замечал, как, обычно вечером, подъезжали к Черемшановым Лёвчик с закадычным своим другом Серёжкой Коробкиным из Степного совхоза. К ним выходил Павел Иванович, и они подолгу беседовали в салоне Лёвкиного автомобиля. Я догадывался, что они привезли Павлу Ивановичу очередную порцию информации, но не знал о ком.

В сумерках, задняя дверца «жигулей» открывалась, вылезал Павел Иванович и отправлялся спать, а приятели уезжали в неизвестном мне направлении по неизвестным делам.

Скоро и нам на работу. Осталась одна неделя отпуска.

Что-то щемящее есть в августе. Лето прошло. Всегда что-то ждёшь от него необыкновенно хорошего, а в августе оказывается, что хорошее так и не случилось.

– Ну что, Надя, – спросил я Черемшанову, когда она, впервые за многие дни, усталая вышла и присела на нашу скамейку. – Готова к школе?

– Я взяла на год академический отпуск, – ответила она. – Павел Иванович решил остаться до Нового года. Как он без моей помощи?

Эта новость меня ошарашила:

– А кто же будет преподавать русский язык и литературу?

– Из Озёрска учительница будет приезжать. Она вышла из отпуска по уходу за ребёнком, и у неё маленькая нагрузка.

– Понятно. И охота тебе прислуживать этому мошеннику? Вспомни, ведь ты внучка старого большевика, красного партизана, замученного колчаковцами. Нас с тобой в пионеры принимали перед памятником ему и его товарищам. Твой отец герой-танкист, совхозный парторг.

– Ну и что из того? Какая связь между моим отцом и дедом и Павлом Ивановичем? И никакой Павел Иванович не мошенник. Ты просто завидуешь, что он в день зарабатывает больше, чем ты за два месяца.

– Есть чему завидовать! Я зарабатываю свои деньги честным трудом, а он дурит людей. Думаешь, я не знаю, зачем приезжают Лёвчик с Коробкиным? В астрал он выходит, видит, кто куда мешки с травой таскает!

– Но ему же платят деньги! Значит есть за что платить. Он производит надежду! А ты что производишь? Закон Ома? Ты его не то что произвести, готовый в головы учеников вложить не можешь. Хочешь, чтобы и Светка моя жила, как мы? От получки до получки копейки считала, тумаки от пьяного мужа получала и нищету от него на белый свет производила. Нет уж! Надо жить, как весь мир живёт.

– А как он живёт?

– Хорошо живёт.

– Ты видела?

– Люди видели, и Светка увидит! И жить будет с людьми, а не с быдляком!

– Знаешь, Надька, хоть ты и была командиром нашего отряда имени Вали Котика, я никогда тебе не верил. Как заблажишь: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» – всегда думал: «Ой, брешет!». Оказывается, прав был.

– Иди ты к чёрту! Некогда и противно твои глупости слушать!

Она встала и ушла. А я пошёл спать, чувствуя, что опять проиграл спор.

– Тебе какая-то женщина звонила, – встретила меня жена.

– Что за женщина?

– Не представилась. Просила перезвонить. Я на газете номер записала.

На том конце провода схватили трубку, прервав первый же гудок вызова.

– Простите, – сказал я. – Вы просили меня позвонить?

– Вы Пётр Петрович? Меня зовут Ольга Олеговна Кирьякова. Помните, мы встречались с вами месяц назад у Черемшановых? Я приезжала к Павлу Ивановичу, к экстрасенсу?

– Да, да, я вас помню.

– Я хотела вас спросить… У вашей соседки был болен отец. Не помню её имени отчества…

– Таисия Пантелеевна.

– Да, она была такая несчастная. Мне было ужасно жаль её. Скажите, пожалуйста, как её отец? Жив ещё?

– Да, да, не волнуйтесь. Он жив. Даже немножко лучше себя чувствует. За ним хорошо ухаживают. Приезжал врач из Озёрска, прописал лечение. Вечером приходит соседка – она медсестрой работает – делает уколы, ставит капельницы. В общем, слава богу. Лучше старику. А у вас как дела? Как сын? Звонит вам?

– Последний раз звонил три дня назад. Они пока в Гудермесе, но их должны отправить в другой район. Я ужасно волнуюсь. Он, правда, сказал, что обстановка спокойная, нигде не стреляют, но мне не верится. Он у меня такой заботливый: не хочет, чтобы я переживала за него. А я такие ужасы прочитала. Просто не верится, что это творится в наше время.

– Вы уж не переживайте так. Милиция не участвует в боевых действиях, они стоят в уже освобождённых районах.

– Я понимаю, но в освобождённых районах полно бандитов, в любом месте можно получить пулю в спину, или нож под сердце, или на мине подорваться. А мой мальчик мирный человек, он такой доверчивый. Скажите, зачем это? Зачем забирать у матери единственного сына? Не затем я его с таким трудом одна растила, чтобы его там убили.

– Ольга Олеговна, что же я вам могу на это ответить? Увы, не от меня это зависит. Может и я виноват в том, что там происходит, потому что не знаю, как отозвались в настоящем мои слова, сказанные пятнадцать – двадцать лет назад. Никто в этом не разберётся, а нам надо только надеяться, что всё кончится хорошо, и ваш сын вернётся, как и предсказывал Павел Иванович.

– Спасибо, я тоже молюсь, чтоб так и было.

На другой день мы с женой покрасили полы в доме: дальше тянуть с этой работой было уже невозможно. Закончили далеко за полдень. Красили мы нитроэмалью, и я вышел за калитку подышать, очистить лёгкие посмотреть на приехавший народ.

От ясновидящего как раз вышла Вика Белова из Степного совхоза – женщина лет тридцати пяти, смазливенькая, рыжая, белолицая, всегда восторженная и возбуждённая. Я вижу её чуть не с первых дней «работы» Павла Ивановича. Мне кажется, она придумывает себе всё новые и новые болезни, чтобы лечиться у него непрерывно.

– Ой-ой-ой-ой! Ах-ах-ах-ах, Ай-яй-яй-яй! – стрекотала Вика. – Ну как? Как? Это же невозможно! Представляете: только зашла, а он говорит: «Вика! За что же тебя муж так избил вчера?». А я как закричу: «Как! Как вы узнали! Боже мой!». А он: «Я почувствовал, что тебе угрожает опасность, и решил посмотреть через космос. Вижу, ты пришла домой с дочкой Оксаной и ещё какой-то женщиной. Муж твой спал на диване, ты сказала: „Опять этот орангутанг пьяный лежит“ и стала варить сосиски в кастрюльке. Вы сели ужинать, и в это время муж проснулся и ни с того ни с сего ударил тебя по спине. Стал кричать: „Где шлялась, собака?“ и называл тебя другими скверными словами». В общем, всё, всё рассказал так, будто сам там был! Ну как это возможно! Чудо! Чудо! Чудо!

И все, кто слушали Вику, стали изумляться и повторять, что это небывалое чудо, достойное самого большого изумления.

«Это называется индуцированный психоз, когда одна ненормальная заражает своим бредом несколько человек, – подумал я. – Для Павла Ивановича такие Вики просто клад.

– Нет никакого чуда! Просто уникальные способности, – сказала Надежда Васильевна. – Он силой мысли выходит в астрал. Это такое серебряное пространство, в котором можно перемещаться в любом направлении, и видеть, кого пожелаешь. Вот Павел Иванович почувствовал, что ты, Викочка, в опасности, вышел в астрал и увидел, что муж тебя бьёт. Он сумел силой мысли заставить его прекратить избиение. Это требует огромного расхода энергии. После каждого выхода у него разыгрывается немыслимый для обычного человека аппетит. А я-то думала, отчего он вчера вечером уже после ужина попросил сварить ему семьдесят пельменей и все съел.

– Вот это да! Семьдесят пельменей! – и ураган восторгов разбушевался с новой силой.

«Что же такое человек? Как легко он впускает в свою голову самый дичайший вздор! – подумал я и пошёл в летнюю кухню съесть не семьдесят пельменей, а всего лишь кусок хлеба со свежим огурцом.

Ночевали мы тоже в летней кухне. Скреблись под полом мыши, прошуршал по крыше короткий дождь. Потом захлопали дверцы машины, донёсся стук в окно соседей. Загорелся свет, послышались голоса – мужской и женский, но разобрать о чём они говорили было невозможно.

Вдруг голоса стали громче, яснее, говорящие вошли в летнюю кухню Черемшановых:

– Тёть! Нам надо с ним поговорить по важному делу, – голос несомненно принадлежал Лёвчику.

– Не о чём вам с ним говорить! Что вам было положено, он вам вчера заплатил.

– Тёть, ну позови его!

– Не позову. Он сказал, что не хочет вас видеть.

– А мы тогда про него расскажем, – я догадался, что это сказал Серёжка Коробкин.

– Тёть, ты ему скажи: если он не выйдет, Серёжка завтра приедет и при этой дуре Вике расскажет, как Славка её лупил, и как Паша это «увидел».

– Ну ладно, скажу ему. Только вы не наглейте! Знайте меру.

– Сволочь! Сам по три-четыре косаря1313
  1 тысяча рублей (разг.).


[Закрыть] в день зашибает, а нам по пятихатке1414
  500 рублей (разг.).


[Закрыть] в месяц, – сказал Лёвчик, когда Надежда Васильевна ушла.

– Ну, что вам надо? – послышался через минуту голос Павла Ивановича.

– Невежливо ты с нами разговариваешь, Паша, – сказал Лёвчик.

– А что с вами церемонится? Вы мне, по большому счёту уже не нужны. Ко мне люди и без вас идут.

– А если мы расскажем, откуда твоё ясновидение, тогда пойдут?

– Пойдут.

– А мы тебе скандал устроим, когда народу побольше будет! Тебе это надо?

– Хорошо! Сколько вы хотите?

– По косарю.

– А не жирно? Семьсот – и ни копейкой больше. Не согласны – гуляйте! Я вас не боюсь. Вам никто не поверит.

– Чёрт с тобой! Пятьсот ты нам вчера дал, давай оставшиеся двести.

– Сейчас Надежда вынесет. Посмотрим, что вы мне в сентябре на хвосте принесёте. Если дрянь какую – вычту. И запомните, вымогательство у вас не пройдёт!

7. Законы Крутоярова

Утро было почти осенним: дождь, мрак. Сосед только погнал коров в стадо. Встретил Чебачиху: семенит согбенная, вся промокла, вода бежит по щекам, капает даже с носа.

– Доброе утро, Таисия Пантелеевна, вы откуда в такую рань?

– А!? – она вздрогнула и подняла голову.

Тут я увидел, что по лицу не дождь течёт, а слёзы.

– Случилось что?

– Удар у отца! Инсульт. Ночью случилось. Встал по нужде и упал…. И-и-ии! Как мы без него будем?

– Не плачьте, может снова обойдётся.

– Да нет. Лежит, речь отнялась, только бормочет что-то: ничего не разобрать. Всё для нас, для нас… И-и-и-иии… Папочка-а-аа….

На миг стало завидно: будут ли мои дочери плакать по мне так же, когда я умру? – Вряд ли. Мир катится к тому, что смерть не таинство, а помеха в череде получения удовольствий. Надо ведь закопать усопшего, памятник купить, оградку – лишние траты. Впрочем, может я неправ, и человек не так плох, как я думаю.

В тот день мне надо было ехать в Озёрск на предметно-методические совещания учителей. Со мной, физиком, отправились англичанка Алла Кирилловна, математичка Лидия Григорьевна, химичка Светлана Николаевна и директор Василий Трофимович – историк. Он и повёз нас на своей «Волге».

После совещания в коридоре районо я нос к носу столкнулся с Ольгой Олеговной. Она показалась мне ещё краше, чем в день нашей первой встречи. Тусклый свет дождливого дня придавали её прекрасным глазам за пушистыми ресницами такую теплоту и мягкость, что невозможно было отвести взгляд.

– Вот хорошо, что вас встретила! – сказала она. – Я, было, хотела позвонить вам вечером. Как себя чувствует Пантелей… Никифорович?

Мне показалось, что она напряглась, в её мягком, обворожительном взгляде увидел я тревожное ожидание, кажется, даже страх.

– Плохо, – ответил я, – сегодня ночью у него был инсульт: Таисия Пантелеевна сказала, что отнялась речь.

– Парализовало?

– Про параличи соседка не говорила. Но, раз речь отнялась, наверное, и параличи есть. В общем, как я понял, шансов нет, не сегодня завтра умрёт.

Ольга Олеговна глубоко вздохнула. Лёгкая улыбка на долю секунды вспыхнула на лице. Но нет, нет, мне показалось.

– Жаль, жаль дедушку. Мне показалось, что он для вашей соседки больше, чем отец.

– Это верно. Он их с сестрой после войны растил один. Мать умерла, когда девчонки были совсем маленькие… А от Алёши есть известия?

– Последний звонок был десять дней назад. Сказал, чтобы я за него не тревожилась, их послали на какую-то точку: возможно, он долго не сможет позвонить оттуда. Только, разве это может меня успокоить? Знаете, такое напряжение, такое напряжение… Устала страшно. Подумаю: «ведь и матери подводников1515
  В эти дни велись работы по спасению моряков с утонувшей подводной лодки «Курск».


[Закрыть] тоже их ждали, как я Алёшеньку», так сердце и оборвётся: минует ли меня эта чаша?

Глаза её подёрнулись влагой.

– Не волнуйтесь, не бойтесь, ведь… Павел Иванович сказал, что он вернётся живым и здоровым.

– Да, да – это моя единственная надежда.

Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой и подала мне руку. Я пожал её и хотел поцеловать, но постеснялся.

Машина Василия Трофимовича уже ждала меня перед подъездом администрации, а впереди неё маячила знакомая «Волга» Крутоярова. Он вышел одновременно со мной. Я давно не видел Всеволода Вениаминовича и, сказав своим, что я приеду на рейсовом автобусе, сел к нему.

– Как дела у Надежды Акимовны? – спросил я. – Давно вас не видел. Ещё не приезжали на контроль?

– Сегодня утром были. Она что-то новое нашла у себя: теперь спина болит. Непонятная, новая боль. Опять запаниковала: поехали да поехали к Павлу Ивановичу, не рак ли.

– И что он сказал?

– Межпозвоночная грыжа. Ещё десять сеансов назначил.

– Надо же! А мне показалось, что он кроме опущения почек, да кисты на яичниках ничего не знает.

– Да и межпозвоночной грыжи нет. У неё что-то с психикой. Где только не обследовались, чего только не делали: ФГС, МРТ, скопии всякие. Везде ей говорят: у вас всё в порядке, нет ничего! А она: «Чувствую ЕЁ! Рядом со мной копошится!». Ну, сам понимаешь кто – та, которая с косой.

– Так отчего бы психиатрам не показаться? Что тут зазорного?

– Мне вот дали адрес частного исследовательского центра: обследуют от и до, и оборудование самое современное. Направление в ЦРБ взял. Завтра поедем.

– А этот?

– Этот подождёт. Черемшанова сказала, он до нового года будет.

– Слушай, не верю я ему – он жулик.

– Очень может быть.

– Но он берёт с больных людей такие деньги, часто последние!

– А мне это кажется естественным: он хочет хорошо жить. А живой живёт за счёт живого – основной закон жизни и первый закон социологии или политологии – я их путаю. Какая разница с кого брать: с больного или здорового? Вообще-то, в природе чаще едят больных, чем здоровых.

– Это значит, что больше нет совести, чести? Заповеди ничего не значат?

– А ты много знаешь людей, которые отказываются от больших денег из-за чести и совести? А кто у нас сейчас самый успешный? Тот, кто желает имущества ближнего своего, вола его, осла его и всякого скота его, а заповеди оставляет лохам. Помнишь, каким честным был Иван Михайлович Понукаев? Помнишь, как мы с тобой агитировали за него в девяностом году: «Иван Михайлович борец с привилегиями! Не голосуйте за партократа Лебедева!». А Лебедев как жил в Озёрске в трёхкомнатной квартире, так и сейчас живёт на одну пенсию. Болеет, ходит в нашу районную больницу. А Ивана Михайловича мы как ввели во власть, так до сих пор вывести не можем: и квартира у него в Москве, и дом на Рублёвке, и по совместительству он член правления банка. А это, брат ты мой, второй закон политологии, который гласит: «Не затем идут во власть, чтобы жить с тобой через стенку».

– Да, я много раз пожалел, что голосовал за Понукаева. Лебедев-то оказался поприличнее.

– Не жалей! Проголосовал бы за Лебедева – он бы жил в Москве и на Рублёвке, заседал в правлении банка, а Понукаев был бы приличным человеком и жил в Озёрске. В принципе люди все одинаковые. И у всех бытие определяет сознание. Бытие изменилось, и где их коммунистическое сознание? Нету! Испарилось! Поехали к нам обедать. Ничего особенного не обещаю, но борщ Надежда Акимовна хорошо готовит.

– Нет, высади меня у автовокзала. Мой автобус через час.

– Ну как хочешь.

На автовокзале я встретил Лыкова и с трудом узнал его. На нём был довольно хороший серый костюм и светлая рубашка, что могло значить только одно: он был по делам в местах, куда не ходят помазком. Я поздоровался и спросил о здоровье жены.

– Да что, – ответил он, – нет больше моей Евдокии Сергеевны. Похоронил две недели назад. Вот приезжал взять свидетельство о смерти.

– Да как же! Ведь было улучшение.

– Было… Да сплыло. Не помог электросенс. Померла. Вот один остался… Чего боялся, то и случилось. Я уже видел – что-то не того. Спрашиваю: «Как чувствуешь?». А она: «Вроде неплохо». Но неуверенно так говорит, будто сама себя уговаривает. А потом стала говорить: «На контроль велел. Может пораньше поехать?». – «Да что, – отвечаю, – до срока совсем немного. Потерпи уж». А однажды говорит: «Всё, дед, не помогло мне ничего. Снова всё – как было». А я ей: «Ну, собирайся, поедем к нему, к электросенсу». – «Нет, – говорит, – буду уж умирать». Боли были такие, что криком кричала. Фелшер приходила, укол ставила. Так с середины ночи уже не действовал укол. А двенадцатого ночью, слышу, дышит как-то не так – тяжело и редко. Подошёл, а она мне еле-еле: «Помираю я, Иван Сергеевич». Я растерялся, не знаю, что делать, врача вызывать – телефона нет. Выбежал на улицу. Пока вспомнил у кого телефон, пока достучался, пока до района дозвонились, а там отвечают: «Фелшера своего зовите, у нас бензин кончился». Прибежали с фелшером, а у неё уже глаза закатываются, у Евдокии Сергеевны. Перед смертью пришла в себя. Посмотрела так и говорит: «Теперь уж ты, как-нибудь, один…». И померла.

Лыков долго молчал, вытер рукавом глаза и произнёс:

– Что ж. Как-нибудь дотяну до конца: поди, недолго осталось.

Мы сели в автобусе рядом.

– Что ж у нас так много горя кругом? А? Иван Сергеевич? Отчего нет ни одной счастливой семьи?

– Это ты у меня спрашиваешь, добрый человек? Откуда же мне знать? У меня семь классов. Это вы учёные. Мы-то вас от грязной работы освободили. Думали, выучитесь, и нас научите, как жить счастливо. А вы, похоже, и сами не знаете…

– Не знаем. Ни черта мы не знаем! – сказал я и, вспомнив Крутоярова, добавил. – А многие не затем учились, чтобы мы были счастливы, а затем, чтобы не жить с нами через стенку.